OCR -=anonimous=-
П.Бажов
МАЛАХИТОВАЯ ШКАТУЛКА
У Настасьи, Степановой-то вдовы, шкатулка малахитова осталась. Со
всяким женским прибором. Кольца там, серьги и протча по женскому обряду.
Сама Хозяйка Медной горы одарила Степана этой шкатулкой, как он еще
жениться собирался.
Настасья в сиротстве росла, не привыкла к экому-то богатству, да и не
шибко любительница была моду выводить. С первых годов, как жили со
Степаном, надевывала, конечно, из этой шкатулки. Только не к душе ей
пришлось. Наденет кольцо... Ровно как раз впору, не жмет, не скатывается,
а пойдет в церкву или в гости куда - замается. Как закованный палец-то, в
конце нали* посинеет. Серьги навесит - хуже того. Уши так оттянет, что
мочки распухнут. А на руку взять - не тяжелее тех, какие Настасья всегда
носила. Буски в шесть ли семь рядов только раз и примерила. Как лед кругом
шеи-то, и не согреваются нисколько. На люди те буски вовсе не показывала.
Стыдно было.
- Ишь, скажут, какая царица в Полевой выискалась!
Степан тоже не понуждал жену носить из этой шкатулки. Раз даже как-то
сказал:
- Убери-ко куда от греха подальше.
Настасья и поставила шкатулку в самый нижний сундук, где холсты и
протча про запас держат.
Как Степан умер да камешки у него в мертвой руке оказались, Настасье и
причтелось* ту шкатулку чужим людям показать. А тот знающий, который про
Степановы камешки обсказал, и говорит Настасье потом, как народ схлынул:
- Ты гляди, не мотни эту шкатулку за пустяк. Больших тысяч она стоит.
Он, этот человек-от, ученой был, тоже из вольных. Ране-то в щегарях*
ходил, да его отстранили; ослабу-де народу дает. Ну, и винцом не
брезговал. Тоже добра кабацка затычка был, не тем будь помянут, покойна
головушка. А так во всем правильный. Прошенье написать, пробу смыть, знаки
оглядеть - все по совести делал, не как иные протчие, абы на полштофа
сорвать. Кому-кому, а ему всяк поднесет стаканушку праздничным делом. Так
он на нашем заводе и до смерти дожил.
Около народа питался.
Настасья от мужа слыхала, что этот щегарь правильный и в делах
смышленый, даром что к винишку пристрастье поимел. Ну, и послушалась его.
- Ладно, - говорит, - поберегу на черный день. - И поставила шкатулку на
старо место.
Схоронили Степана, сорочины отправили честь честью. Настасья - баба в
соку, да и с достатком, стали к ней присватываться. А она, женщина умная,
говорит всем одно:
- Хоть золотой второй, а все робятам вотчим.
Ну, отстали по времени.
Степан хорошее обеспечение семье оставил. Дом справный*, лошадь,
корова, обзаведение полное. Настасья баба работящая, робятишки пословные*,
не охтимнеченьки* живут. Год живут, два живут, три живут. Ну, забеднели
все-таки.
Где же одной женщине с малолетками хозяйство управить! Тоже ведь и
копейку добыть где-то надо. На соль хоть. Тут родня и давай Настасье в уши
напевать:
- Продай шкатулку-то! На что она тебе? Что впусте добру лежать! Все
едино и Танюшка, как вырастет, носить не будет. Вон там штучки какие!
Только барам да купцам впору покупать. С нашим-то ремьем* не наденешь эко
место. А люди деньги бы дали. Разоставок* тебе.
Однем словом, наговаривают. И покупатель, как ворон на кости, налетел.
Из купцов всё. Кто сто рублей дает, кто двести.
- Робят-де твоих жалеем, по вдовьему положению нисхождение делаем.
Ну, оболванить ладят бабу, да не на ту попали.
Настасья хорошо запомнила, что ей старый щегарь говорил, не продает за
такой пустяк. Тоже и жалко. Как-никак женихово подаренье, мужнина память.
А пуще того девчоночка у ней младшенькая слезами улилась, просит:
- Мамонька, не продавай! Мамонька, не продавай! Лучше я в люди пойду, а
тятину памятку побереги.
От Степана, вишь, осталось трое робятишек-то. Двое парнишечки. Робята
как робята, а эта, как говорится, ни в мать, ни в отца. Еще при Степановой
бытности, как вовсе маленькая была, на эту девчоночку люди дивовались. Не
то что девки-бабы, а и мужики Степану говорили:
- Не иначе эта у тебя, Степан, из кистей выпала*. В кого только
зародилась! Сама черненька да бассенька*, а глазки зелененьки. На наших
девчонок будто и вовсе не походит.
Степан пошутит, бывало:
- Это не диво, что черненька. Отец-то ведь с малых лет в земле
скыркался*. А что глазки зеленые - тоже дивить не приходится. Мало ли я
малахиту барину Турчанинову набил. Вот памятка мне и осталась.
Так эту девчоночку Памяткой и звал. - Ну-ка ты, Памятка моя! - И когда
случалось ей что покупать, так завсегда голубенького либо зеленого
принесет.
Вот и росла та девчоночка на примете у людей. Ровно и всамделе
гарусинка из праздничного пояса выпала - далеко ее видно. И хоть она не
шибко к чужим людям ластилась, а всяк ей - Танюшка да Танюшка. Самые
завидущие бабешки и те любовались. Ну, как, - красота! Всякому мило. Одна
мать повздыхивала:
- Красота-то - красота, да не наша. Ровно кто подменил мне девчонку.
По Степану шибко эта девчоночка убивалась. Чисто уревелась вся, с лица
похудела, одни глаза остались. Мать и придумала дать Танюшке ту шкатулку
малахитову - пущай-де позабавится. Хоть маленькая, а девчоночка, - с малых
лет им лестно на себя-то навздевать. Танюшка и занялась разбирать эти
штучки. И вот диво - которую примеряет, та и по ней. Мать-то иное и не
знала к чему, а эта все знает.
Да еще говорит:
- Мамонька, сколь хорошо тятино-то подаренье! Тепло от него, будто на
пригревинке сидишь, да еще кто тебя мягким гладит.
Настасья сама нашивала, помнит, как у нее пальцы затекали, уши болели,
шея не могла согреться. Вот и думает: "Неспроста это. Ой, неспроста!" - да
поскорее шкатулку-то опять в сундук. Только Танюшка с той поры нет-нет и
запросит:
- Мамонька, дай поиграть тятиным подареньем!
Настасья когда и пристрожит, ну, материнско сердце - пожалеет, достанет
шкатулку, только накажет:
- Не изломай чего!
Потом, когда подросла Танюшка, она и сама стала шкатулку доставать.
Уедет мать со старшими парнишечками на покос или еще куда, Танюшка
останется домовничать.
Сперва, конечно, управит, что мать наказывала. Ну, чашки-ложки
перемыть, скатерку стряхнуть, в избе-сенях веничком подмахнуть, куричешкам
корму дать, в печке поглядеть. Справит все поскорее, да и за шкатулку. Из
верхних-то сундуков к тому времени один остался, да и тот легонький стал.
Танюшка сдвинет его на табуреточку, достанет шкатулку и перебирает
камешки, любуется, на себя примеряет.
Раз к ней и забрался хитник*. То ли он в ограде* спозаранку
прихоронился, то ли потом незаметно где пролез, только из суседей никто не
видал, чтобы он по улице проходил. Человек незнамый, а по делу видать -
кто-то навел его, весь порядок обсказал.
Как Настасья уехала, Танюшка побегала много-мало по хозяйству и
забралась в избу поиграть отцовскими камешками. Надела наголовник, серьги
навесила. В это время и пых в избу этот хитник. Танюшка оглянулась - на
пороге мужик незнакомый, с топором. И топор-то ихний. В сенках, в уголочке
стоял. Только что Танюшка его переставляла, как в сенках мела. Испугалась
Танюшка, сидит, как замерла, а мужик сойкнул*, топор выронил и обеими
руками глаза захватил, как обожгло их.
Стонет-кричит:
- Ой, батюшки, ослеп я! Ой, ослеп! - а сам глаза трет.
Танюшка видит - неладно с человеком, стала спрашивать:
- Ты как, дяденька, к нам зашел, пошто топор взял?
А тот, знай, стонет да глаза свои трет. Танюшка его и пожалела -
зачерпнула ковшик воды, хотела подать, а мужик так и шарахнулся спиной к
двери.
- Ой, не подходи! - Так в сенках и сидел и двери завалил, чтобы Танюшка
ненароком не выскочила. Да она нашла ход - выбежала через окошко и к
суседям.
Ну, пришли. Стали спрашивать, что за человек, каким случаем? Тот
промигался маленько, объясняет - проходящий-де, милостинку хотел
попросить, да что-то с глазами попритчилось.
- Как солнцем ударило. Думал - вовсе ослепну. От жары, что ли.
Про топор и камешки Танюшка суседям не сказала. Те и думают:
"Пустяшно дело. Может, сама же забыла ворота запереть, вот проходящий и
зашел, а тут с ним и случилось что-то. Мало ли бывает"
До Настасьи все-таки проходящего не отпустили. Когда она с сыновьями
приехала, этот человек ей рассказал, что суседям рассказывал. Настасья
видит - все в сохранности, вязаться не стала. Ушел тот человек, и суседи
тоже.
Тогда Танюшка матери и выложила, как дело было. Тут Настасья и поняла,
что за шкатулкой приходил, да взять-то ее, видно, не просто.
А сама думает:
"Оберегать-то ее все ж таки покрепче надо".
Взяла да потихоньку от Танюшки и других робят и зарыла ту шкатулку в
голбец*.
Уехали опять все семейные. Танюшка хватилась шкатулки, а ее быть
бывало. Горько это показалось Танюшке, а тут вдруг теплом ее опахнуло. Что
за штука? Откуда?
Огляделась, а из-под полу свет. Танюшка испугалась - не пожар ли?
Заглянула в голбец, там в одном уголке свет. Схватила ведро, плеснуть
хотела - только ведь огня-то нет и дымом не пахнет. Покопалась в том
месте, видит - шкатулка.
Открыла, а камни-то ровно еще краше стали. Так и горят разными
огоньками, и светло от них, как при солнышке. Танюшка и в избу не потащила
шкатулку. Тут в голбце и наигралась досыта.
Так с той поры и повелось. Мать думает: "Вот хорошо спрятала, никто не
знает", - а дочь, как домовничать, так и урвет часок поиграть дорогим
отцовским подареньем. Насчет продажи Настасья и говорить родне не давала.
- По миру впору придет - тогда продам.
Хоть круто ей приходилось, а укрепилась. Так еще сколько-то годов
перемогались, дальше на поправу пошло. Старшие робята стали зарабатывать
маленько, да и Танюшка не сложа руки сидела. Она, слышь-ко, научилась
шелками да бисером шить.
И так научилась, что самолучшие барские мастерицы руками хлопали -
откуда узоры берет, где шелка достает?
А тоже случаем вышло. Приходит к ним женщина. Небольшого росту,
чернявая, в Настасьиных уж годах, а востроглазая и, по всему видать,
шмыгало такое, что только держись. На спине котомочка холщовая, в руке
черемуховый бадожок, вроде как странница. Просится у Настасьи:
- Нельзя ли, хозяюшка, у тебя денек-другой отдохнуть? Ноженьки не
несут, а идти не близко.
Настасья сперва подумала, не подослана ли опять за шкатулкой, потом
все-таки пустила.
- Места не жалко. Не пролежишь, поди, и с собой не унесешь. Только вот
кусок-то у нас сиротский. Утром - лучок с кваском, вечером - квасок с
лучком, вся и перемена. Отощать не боишься, так милости просим, живи сколь
надо.
А странница уж бадожок свой поставила, котомку на припечье положила и
обуточки снимает. Настасье это не по нраву пришлось, а смолчала.
"Ишь неочесливая!* Приветить ее не успела, а она нако - обутки сняла и
котомку развязала".
Женщина, и верно, котомочку расстегнула и пальцем манит к себе Танюшку:
- Иди-ко, дитятко, погляди на мое рукоделье. Коли поглянется, и тебя
выучу...
Видать, цепкий глазок-то на это будет!
Танюшка подошла, а женщина и подает ей ширинку маленькую, концы шелком
вышиты. И такой-то, слышь-ко, жаркий узор на той ширинке, что ровно в избе
светлее и теплее стало.
Танюшка так глазами и впилась, а женщина посмеивается.
- Поглянулось, знать, доченька, мое рукодельице? Хочешь - выучу?
- Хочу, - говорит.
Настасья так и взъелась:
- И думать забудь! Соли купить не на что, а ты придумала шелками шить!
Припасы-то, поди-ка, денег стоят.
- Про то не беспокойся, хозяюшка, - говорит странница. - Будет понятие у
доченьки - будут и припасы. За твою хлеб-соль оставлю ей - надолго хватит.
А дальше сама увидишь. За наше-то мастерство денежки платят. Не даром
работу отдаем. Кусок имеем.
Тут Настасье уступить пришлось.
- Коли припасов уделишь, так о чем не поучиться. Пущай поучится, сколь
понятия хватит. Спасибо тебе скажу.
Вот эта женщина и занялась Танюшку учить. Скорехонько Танюшка все
переняла, будто раньше которое знала. Да вот еще что. Танюшка не то что к
чужим, к своим неласковая была, а к этой женщине так и льнет, так и льнет.
Настасья скоса запоглядывала:
"Нашла себе новую родню. К матери не подойдет, а к бродяжке прилипла!"
А та еще ровно дразнит, все Танюшку дитятком да доченькой зовет, а
крещеное имя ни разочку не помянула. Танюшка видит, что мать в обиде, а не
может себя сдержать. До того, слышь-ко, вверилась этой женщине, что ведь
сказала ей про шкатулку-то!
- Есть, - говорит, - у нас дорогая тятина памятка - шкатулка малахитова.
Вот где каменья! Век бы на них глядела.
- Мне покажешь, доченька? - спрашивает женщина.
Танюшка даже не подумала, что это неладно.
- Покажу, - говорит, - когда дома никого из семейных не будет.
Как вывернулся такой часок, Танюшка и позвала ту женщину в голбец.
Достала Танюшка шкатулку, показывает, а женщина поглядела маленько да и
говорит:
- Надень-ко на себя - виднее будет.
Ну, Танюшка, - не того слова*, - стала надевать, а та, знай, похваливает:
- Ладно, доченька, ладно! Капельку только поправить надо.
Подошла поближе да и давай пальцем в камешки тыкать. Который заденет -
тот и загорится по-другому. Танюшке иное видно, иное - нет. После этого
женщина и говорит:
- Встань-ко, доченька, пряменько.
Танюшка встала, а женщина и давай ее потихоньку гладить по волосам, по
спине.
Всю огладила, а сама наставляет:
- Заставлю тебя повернуться, так ты, смотри, на меня не оглядывайся.
Вперед гляди, примечай, что будет, а ничего не говори. Ну, поворачивайся!
Повернулась Танюшка - перед ней помещение, какого она отродясь не
видывала. Не то церква, не то что. Потолки высоченные на столбах из
чистого малахиту. Стены тоже в рост человека малахитом выложены, а по
верхнему карнизу малахитовый узор прошел. Прямо перед Танюшкой, как вот в
зеркале, стоит красавица, про каких только в сказках сказывают. Волосы как
ночь, а глаза зеленые. И вся-то она изукрашена дорогими каменьями, а
платье на ней из зеленого бархату с переливом.
И так это платье сшито, как вот у цариц на картинах. На чем только
держится. Со стыда бы наши заводские сгорели на людях такое надеть, а эта
зеленоглазая стоит себе спокойнешенько, будто так и надо. Народу в том
помещенье полно.
По-господски одеты, и все в золоте да заслугах. У кого спереду
навешано, у кого сзаду нашито, а у кого и со всех сторон. Видать, самое
вышнее начальство. И бабы ихние тут же. Тоже голоруки, гологруды,
каменьями увешаны. Только где им до зеленоглазой! Ни одна в подметки не
годится.
В ряд с зеленоглазой какой-то белобрысенький. Глаза враскос, уши
пенечками, как есть заяц. А одежа на нем - уму помраченье. Этому золота-то
мало показалось, так он, слышь-ко, на обую* камни насадил. Да такие
сильные, что, может, в десять лет один такой найдут. Сразу видать -
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг