- Вот силища-то...
- Да, никакого ей не может быть сопротивления.
- Уздечки на нее не наденешь...
- Бесы прошли, - проговорила старая женщина и прилежно перекрестилась.
Когда миновали деревушку, Визин невесело сказал:
- Вот теперь еще и бесы... Как же это Сонная Марь с ее благотворным
влиянием допустила такое? Или бесы сильнее?
- Не знаю, - сосредоточенно ответил Андромедов. - Может быть, что-то ей
у нас не понравилось.
- Кому "ей"?
- Сонной Мари.
- Так. Марь, стало быть, одушевленное имя существительное.
- Так понятнее, Герман Петрович.
- Что понятнее?
- Ну, все это... Иная реальность, одним словом. К которой наука
только-только подбирается.
- А как подберется по-настоящему, так и бесов объяснит? Правильно я
мыслю? И они перестанут быть явнонами и пугалами. Как и лешие, и ведьмы, и
наши любимые русалочки. Верно?
- Я знаю, Герман Петрович, вам смешны всякие такие мои рассуждения. А
также вы думаете, что я дурачусь. Но я не дурачусь. Я - дилетант.
Дилетанту, Герман Петрович, во всех отношениях проще! Ему легче
фантазировать, его не сдерживают границы знаний и научные законы. Разве не
так? Там, где ученый говорит "нельзя", "не может быть", "противоречит
здравому смыслу", там дилетанту море по колено - нет для него границ и
законов, он их попросту не знает, ему и в голову не приходят никакие
"нельзя" и "не может быть". И поэтому, как ни чудно, дилетант в этом плане
свободнее ученого. Ну что его связывает-то?.. Конечно, есть и тут пределы.
Совсем, например, не обязательно принимать, что Сонная Марь - одушевленное
создание. Можно допустить, что ею управляют одушевленные создания.
- Ага. Бесы, значит. Или ины?
- Ну, а что? Как нельзя доказать, что никто не управляет, так нельзя
доказать, что управляют. То и другое равно допустимо...
У Визина вдруг похолодело в груди; у него сделалось такое состояние,
как будто ему только что развязали глаза, и он увидел, что находится в
совершенно незнакомом, ужасном месте. Кто это говорит?! Что он такое
слушает?! Какой бред?! И слушает невозмутимо, точно обычный собеседник
ведет обычные речи?! И даже готов соглашаться! И придумал про немыслимые
звенья немыслимой цепи! И ждет, верит, что какие-то сумасбродные загадки
разъяснятся! И мыслит это важным! И едет ведь, едет! - куда, зачем?! -
уезжает от самого себя, теперь уже окончательно, совсем, навсегда, срывая
старые одежды, срывая отчаянно, суматошно, безобразно, вместе с кожей, и
чем больней, тем лучше!.. И уже включился визиноид номер такой-то и тычет,
больно тычет носом во что-то жестокое, неподдающееся - "да ты вдумайся же,
вдумайся, что происходит, вникни, наконец, черт побери, это же все
вопиющая, нелепейшая нелепость, Визин, опомнись!" Но тут же - другой
визиноид, из противостоящего лагеря, отмахиваясь, как от навязчивого
мотива, - "уймись, хватит, решил, мосты сожжены, наступает новая, иная
реальность, научись в ней ориентироваться, отринь все, в большой путь надо
выходить налегке, то есть голым, оставив привычные одежды и поклажу перед
первым же поворотом..."
То был последний его страх, этакое атавистическое чувство, отзвук
былого "я", которое до того тщательно пряталось и камуфлировалось, чтобы
доказать себе и другим свою последовательность и уравновешенность, и
которое теперь стало активно иссякать; противостоящий лагерь - лагерь
смятенных, амбициозных и дерзких визиноидов - пошел в решительное
наступление, и он, Визин-бывший, безоговорочно сдавался Визину-настоящему,
давя внутреннюю дрожь и замешательство, и ему примерещилась благосклонная
улыбка Лины. И уже совсем не хотелось спорить с Андромедовым, возражать
ему, осаживать его, и не уязвлялось самолюбие от того, что этот без году
неделя знакомый молодой человек, имеющий за плечами пшик, а не опыт,
осмеливается чуть ли не поучать его.
А Коля разговорился, разошелся, словно спешил наверстать упущенное за
несколько часов относительного молчания; он был возбужден, поминутно
шмыгал носом и темпераментно жестикулировал.
- Я очень, страстно, если хотите, верю в науку! Я знаю: она идет
напролом, она ничего не боится! Но я также знаю, что она кое-где
останавливается, не может не остановиться, чтобы перевести дыхание,
осмотреться, разобраться со всякими "не может быть". Потому что может ведь
и быть! Так, Герман Петрович? На первый взгляд - не может, а потом
оказывается, еще как может! И хоть и смешно звучит, а никто не докажет,
что со временем те же бесы не будут объяснены. Я, конечно, символически
выражаюсь. Я вам еще не надоел?..
- Ради бога, продолжайте, очень любопытно...
- Ну вот! По-моему, наука открывает то, к чему человек уже готов, что в
состоянии принять и понять. Так? А к чему не готов - то еще под спудом,
ждет своего часа, и нередко представляется "не могущим быть". Верно?
Человек ведь постепенно, понемногу обретает это свойство - зрячесть. А
зрячесть - это, в принципе, все! Вот у нас в университете был такой
старичок. По философии. Ксаверий Иванович. Мы его все Каверзом Ивановичем
звали. И раз он нам рассказал притчу. В Эдеме, значит, было не два, а три
древа; древо жизни, древо добра и зла и еще одно - древо зрячести.
Находилось это последнее где-то в укромном местечке, по-видимому, чтобы
его никто не мог увидеть. И о нем знал только один - Создатель. Если
познание имеет отношение к человеческому интеллекту, то зрячесть - к
глазам души. Глаза души открываются с возрастом, с опытом, они не зависят
от физических органов зрения, слуха или осязания, Само собой разумеется,
Создатель не мог сказать Адаму, своему детищу, про древо зрячести: как
объяснить двухлетнему ребенку устройство, скажем, микроскопа? Вот он и
молчал до поры до времени, ждал, когда Адам повзрослеет. Ну, а потом, как
известно, случился у них там конфликт, и Адам покинул райский сад, так и
не узнав о существовании сокровенного древа. И приходится ему с тех пор до
всего доходить своим умом... Такую нам Каверз Иванович рассказал притчу.
Может, я что-нибудь не совсем так запомнил, но суть... Иными словами,
когда человек обретет истинную зрячесть, то не станет таких незыблемых
границ и законов.
До Визина дошло: то, что рассказал Андромедов, неожиданно соприкасалось
с недавними размышлениями о научном суеверии. Клянясь в своей любви к
науке и ее представителям, Коля в действительности деликатно указывал им
их скромное место, и к тому же, конечно, резвился, упоенно и безудержно
фантазируя и свободно дилетантствуя. Еще вчера и то и другое покоробило бы
Визина, он бы не преминул одернуть говоруна, но сегодня одергивать не
хотелось, сегодня главным было то, что "несуеверный и трезвый взгляд на
вещи", который он проповедовал случайному волюнтаристу, нисколько, в
сущности, не отличается от андромедовской "зрячести". "Вот и сошлись, -
подумал он. - Вот и стали единомышленниками и разногласий нет как нет..."
На всякий случай он проговорил:
- Вот видишь, Коля. Ребенку микроскопа не объяснишь. А тут - бесы.
- Но ребенок становится взрослым, Герман Петрович!
- Бывает, и взрослому не объяснить. Да и когда он еще повзрослеет...
- Повзрослеет, повзрослеет! Никуда не денется!
- Ладно, - устало сказал Визин. - Разговорились мы... Уже привлекаем
внимание... - Ему захотелось отгородиться, отторгнуться от только что
пережитого, отойти от него, отдохнуть, сменить пластинку; на счастье
вспомнилось про накомарники. - Накомарников так и не достали...
- И не надо, Герман Петрович! - немедленно и бойко отозвался
Андромедов. - У меня ДЭТА есть.
- Что?
- ДЭТА. Диэтилтолуамид. Хорошее средство.
- Против любого гнуса?
- Да. Ваша химия.
- Диэтилтолуамид... Может быть... Работает наука...
Потом Визин отключился.
Ему мерещился вначале Коля Андромедов, Николай Юрьевич, вещающий с
кафедры. Затем долго снилась Тоня. Она то убегала, то возвращалась, то
грозила пальцем, то манила к себе, и вот, приманив наконец, оказалась
Тамарой, и Тамара, задумчиво глядя на него, сказала, что ей необходимо
уехать, уехать одной, потому что две творческие натуры, живущие вместе,
имеют право на достоинство и независимость, а также на Поступок, и это не
должно ущемлять или оскорблять другого, и еще потому, что она хочет писать
горные пейзажи, и он ей только мешать будет, и он обрадовался, что она
уезжает, и опять увидел Тоню, а затем Светлану Степановну, которая вежливо
говорила ему что-то на прощание и уверяла, что, конечно же, он может
оставить свой чемодан в гостиничной камере хранения, ничего с ним не
случится, сколько бы Герман Петрович ни отсутствовал, а Тоня стояла
поодаль и грозила пальцем, а потом голосом Андромедова сказала "Рощи,
Герман Петрович", и Визин очнулся.
Автобус разворачивался на небольшой площади; на зданиях мелькали
вывески "Правление", "Школа", "Столовая", "Медпункт". Остановились под
толстенной раскидистой березой, за которой стоял медпункт - ставни домика
были закрыты, дверь перечеркивала массивная стальная щеколда. Был вечер,
половина девятого...
"Медпункт" был обычной пятистенной избой, с трубой и крыльцом, двором и
палисадником. Что тут делал врач Морозов? Визин попытался представить
сидящего за столом человека со шрамом над левой бровью, задумавшегося в
ожидании пациентов. А за окном тихо, вечереет, косые лучи в окна... Но -
только ли в ожидании пациентов?.. О чем он думал, этот Морозов, что знал,
что решал?
- Вот и приехали!
2
Автобус разгрузился и укатил ночевать - завтра, раненько утром, он
опять наберет пассажиров, сколько наберется, и двинет назад, в Долгий Лог,
кажущийся отсюда страшно далеким, громким, сверкающим, совсем
"городским"...
Местные уверенно потопали по домам, а приезжие озирались, мялись,
задерживали местных, что-то спрашивали. Понемногу, однако же, все стали
разбредаться, и вот на остановке остался один Визин - он сидел на
обшарпанной лавке и ждал Андромедова, убежавшего искать ночлег.
Стало тихо. Редко кто-нибудь проходил по площади, редко доносились
голоса - кто-то кого-то не мог докричаться; вдали лениво тявкала собака;
из неведомых просторов доплывало еле уловимое гудение трактора. Было все
мирно, покойно, во всем виделся порядок - ураган, похоже, прошел мимо этих
мест.
Показался небритый мужик в кепке и выцветшем пиджаке, пристроился на
корточках под березой, покряхтел, спросил у Визина, не в гости ли. Узнав,
что тот не курит, стал неторопливо сворачивать самокрутку и рассказывать
про то, как ему дали инвалидность после операции: был рак, полжелудка
вырезали и вот в сорок семь лет - инвалидность и пенсия. И Визин
ужаснулся, когда сообразил, что собеседник всего на пять лет старше его -
он выглядел стариком.
- Летом много кто сюда едеть. И свои, и чужие. Места богатые - хучь
ягода, хучь грибы.
- В Макарове, говорят, богаче, - отозвался Визин.
- Как сказать. Пасека - да. А так - глухомань. Куда тама пойдешь? Речки
нетути. Было б хучь озерцо какое. Один ручеечек - скупнуться негде. Разве
у болоте! - Мужик захихикал. - Болот тама - дай бог. Болот ды дуролому.
- Ураганом навалило?
- Не, так. Ураган до нас не достал, южней прошел. Говорять, наделал ен
делов?
- Наделал.
- Да, - сказал мужик, выпустив обильную струю дыма. - Люди
строють-строють, городють-городють, а ен придеть, дунеть - и голое место
осталося.
- Это верно, - согласился Визин.
- Я вот кумекаю. - Мужик устроился поудобнее. - Можеть, человек не так
строить, а? Не то городить?
- Может, и не то. - Визин отвернулся: мужик начинал раздражать его, к
тому же долго не появлялся Андромедов.
- То-то и оно. - Мужик сам себе покивал. - То-то и оно, что никто не
знаить. Не знають, а городють. Как ето понять?
И тут возник Коля - "Все в порядке, Герман Петрович!" И не мешкая,
помог Визину залезть в ремни рюкзака, подхватил свою контейнерообразную
поклажу, и они отправились с площади, а молодой пенсионер так и остался
сидеть под березой, дымя потрескивающей цигаркой.
Андромедов привел его на самый край села. Здесь было взгорье, и Рощи
стали видны, как на ладони: небольшое компактное село, четыре недлинных
улицы, домов двести, четкие прямоугольники огородов, межи, изгороди,
темные дворы, редкие деревья, скворечники, хмель на шестах.
Они остановились у старой избы, и Андромедов смело открыл калитку.
- Собаки нет...
Их встретил бородатый дед, сказал, что переночевать можно бы и в хате,
но он им лучше советует сеновал; ни духоты, никто не храпит и травой
свежей пахнет, - и Визин охотно согласился на сеновальный вариант.
- Толькя не курить! - строго предупредил дед.
- А мы некурящие! - весело ответил Андромедов.
Прямо на дворе, за дощатым столом они поужинали - старуха принесла
молока с хлебом, творог, яичницу на сале, и Визин ел, удивляясь аппетиту,
и не церемонился, когда Коля подливал и подкладывал ему.
На сеновал забрались уже в сумерках - дед приволок широченную войлочную
скатку, старуха принесла в охапке простыни, подушки, два байковых одеяла.
- Здорово! - суетился Андромедов. - Прекрасно! Ох и поспим, Герман
Петрович! - Он проворно разровнял сено, начал стелиться.
- Можеть, зипуны? - спросила внизу старуха.
- Не замерзнуть, - уверенно сказал дед.
- Дык люди ж, верно, раздеваться будуть.
- Пущай раздеются. Тепло...
Вытянувшись под одеялом и вдохнув во всю глубину пахучий воздух, Визин
вспомнил последнюю свою ночевку на сеновале, которая была восемь лет
назад, в те три светлых и радужных дня. А потом вспомнилась сеновальная
ночевка студенческой поры, когда ездили в колхоз на уборочную - это было
двадцать с лишним лет назад... Тоня, стало быть, в то время еще и в школу
не пошла... У хозяйки, где они тогда квартировали, и была как раз такая
девочка-дошкольница, лет шести. Где-то, кажется, сохранилась фотография:
на переднем плане - хозяйка с дочкой, а за ними - жидко обросшие,
лохматые, кто во что одетые будущие корифеи...
Притихший на первых порах Андромедов зашевелился.
- Видели на межах кусты, Герман Петрович?
- Да.
- Бузина. Ребята из нее свистульки делают. Дудочки.
- Дудари, значит, - рассеянно ответил Визин, вспоминая "будущих
корифеев", - где они теперь и кто они теперь? Может быть кто-то из них
тоже ищет свою Сонную Марь... - "Дударики-дудари, комарики-комары"...
Есть, вроде, такая песня, а?.. И посему, Коля, не намазаться ли нам
диэтилтолуамидом?
- Не стоит, думаю. Пока ведь не слышно. Тут сухо - вот в чем дело. Жару
они нам могут дать там, ближе к болотам.
- Полагаюсь на тебя.
- А дорогу, что тут, рядом за огороды поворачивает, приметили?
- Да, дорогу я приметил. - Воспоминания, связанные со старой
фотографией, застопорились.
- Это и есть дорога в Макарове.
- Вот как... Я по-другому представлял.
- Две женщины, - продолжал Андромедов, - которые ехали с нами в
автобусе, ушли по ней. Та, что с родинкой под правым глазом, видная такая,
и другая, с транзистором, черноволосая... Вот ведь! Ночь, одни, тридцать
километров - и не побоялись. Может, не в первый раз?
- Хорошо бы, Коля. Хорошо бы, если бы они туда пошли не в первый раз, и
хорошо бы - к родственникам, скажем. Но вот они почему-то про дорогу
расспрашивали. - Визин тревожно вздохнул, заворочался.
- Вы думаете? - беспокойно спросил Андромедов.
- Думаю. Думаю также, ты не совсем понимаешь, что натворил. По-твоему,
статью твою в "Заре" один я прочитал? Ты, такой глазастый, хоть рассмотрел
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг