Вольдемар Бааль.
Источник забвения
-----------------------------------------------------------------------
Рига, "Лиесма", 1985.
OCR spellcheck by HarryFan, 30 January 2001
-----------------------------------------------------------------------
СПУТНИКИ
1
Жан видел сладкий сон.
Как будто он идет по степи и поет. А навстречу движется крепость -
огромная, красивая, с золотыми и лазуритовыми купонами минаретов и
фиолетово-мрачными дырами бойниц. Вначале Жан думал, что это мираж; вот,
думал он, я буду идти, идти, петь, петь, а крепость все будет и будет
маячить впереди, и никогда я до нее не дойду. Но когда оказалось, что она
сама движется навстречу, Жан понял, что на сей раз произойдет что-то
особенное - может быть, даже чудо. И оттого сон был сладок. Он часто видел
во сне миражи, уже, можно сказать, привык их видеть, знал, был уверен, что
это там - мираж, хотя все-таки продолжал идти, как будто была игра "кто
дольше вытерпит" - мираж или он. И всегда Жан выигрывал: мираж, в конце
концов, исчезал, сон заканчивался. Но теперь все было иначе: мираж не
только не отдаляется, а наоборот - сам идет навстречу, и значит, это не
мираж, а что-то иное. Жан увидел, как за движущейся крепостью встает
облако пыли, встает и растекается, и оседает на желтые горбы барханов.
Стена словно выросла перед ним, выросла и остановилась. Он тоже
остановился и потрогал стену рукой, отчего вдруг образовались ворота, и
Жан вошел в них. За воротами была площадь, по которой разбегались
маленькие узкие улочки. На одной из них Жан увидел древнего старика: тот
сидел на земле, прислонившись к дувалу, и - похоже было - дремал. Жан
хотел пройти мимо, но вдруг отчетливо вспомнил, что именно этот старик ему
нужен, именно его он искал, и тогда он приблизился и почтительно
поздоровался с сидящим. И тут сон перестал быть сладким.
Старик поднял голову, белая борода его воинственно выставилась вперед,
а в поблекших глазах засветилась боль. Челюсти его разжались и задвигались
- он что-то говорил, но голоса не было.
- Я ничего не слышу, ата, - сказал Жан, и сердце его сковало жалостью.
- Или я глухой, или вы безголосый. Но еще несколько минут назад я слышал,
как свистит ветер, а в песке шевелятся ящерицы. И еще я слышал собственный
голос: я пел. И теперь я слышу себя. Значит, я не глухой. Значит, вы
безголосый. Что я могу для вас сделать?
Старик достал из-за пазухи калам и принялся что-то чертить на песке.
Жан разобрал слова: "Верни мне мой голос".
- Но я не брал вашего голоса! У меня всегда был свой! - воскликнул Жан.
И тут ему показалось, что он сказал неправду, что голос, которым он
обладает, он действительно у кого-то взял или занял и позабыл отдать, и
вот наступила расплата.
Жан гнал от себя эту жестокую правду, продолжая уверять старика, что
всегда имел собственный голос, что как раз благодаря голосу так счастливо
повернулась его судьба и исполнилась заветная мечта: он принят в
консерваторию. Да, ему очень жаль почтенного ату, но свой голос отдать ему
он никак не может: голос для него - все, если он утратит голос, он утратит
смысл жизни.
"Ты будешь пользоваться чужим, - написал старик, - а все будут думать,
что это - твое, и ты сможешь быть счастливым?"
И Жан понял, - да! - он никогда не сможет быть счастливым, потому что
голос не его - это святая правда. И тогда он опустился на колени,
приблизил свои губы к морщинистым губам старика и крикнул. Глаза того
закрылись, морщины стали разглаживаться, лицо озарилось блаженством.
- Спасибо, бала, спасибо, сынок, - прошептал он, словно пробуя вновь
обретенный голос. - Я был муэдзином, хвала аллаху, нормой голос похитили и
меня прогнали из мечети. И долгие годы я сидел здесь, поджидая похитителя
- так повелел мне аллах, да не померкнет вовеки справедливость его. И вот
ты пришел и был честен. Оставайся здесь же и жди того, кто пользуется
твоим голосом, - аллах, неизмерима милость его, пришлет и твоего
похитителя, как прислал мне моего.
- Я останусь и буду ждать, - ответил Жан а не услышал себя. Душа его
заныла.
Старик исчез, и Жан занял его место. Отныне, понял он, ему суждены
неисчислимые страдания, никто никогда не услышит ни песни его, ни жалобы;
с мечтой надо распрощаться; друзья его забудут, забудет и учитель,
прочивший ему славное будущее, потому что теперь у него нет будущего...
И в этот момент Жан увидел иной свет и проснулся. Над ним стояла мать
и, дотрагиваясь до его лба, тихо говорила:
- Проснись, Жанша! Что тебе такое снится, сынок, что ты так беспокоен?
И опять ты плакал?.. - Она села рядом. - Ну кто виноват, что так
случилось? Надо успокоиться. - Она стала осушать платком его лицо. -
Мальчик мой, все еще может поправиться.
- Нет, - сказал он. - Нет, мама. Ты же слышала, что они сказали...
Такие болезни неизлечимы.
- Твой дедушка говорил, что неизлечимых болезней не бывает. Как и
неисправимых недостатков. Все зависит от того, кто лечит или исправляет.
Понимаешь, Жанша?
- Дедушка не знал про современные болезни.
- Он много знал... Пусть даже кому-то кажется современная болезнь
неизлечимой сейчас, зато потом...
- Потом будет уже поздно, - перебил он и отвернулся.
- На следующий год ты можешь поступить в какой-нибудь институт, Жанша.
Я была бы рада, если бы ты стал учителем. Учителем литературы, например.
Ты любишь и знаешь литературу.
- Конечно, - с горечью произнес он. - Родителям всегда хочется, чтобы
дети пошли по их стопам.
- Не всегда. Но если они и хотят, то я в этом не вижу ничего дурного
или обидного для детей. Когда, конечно, не откровенно эгоистическое
хотение. Я думаю, ты был бы неплохим учителем. Ты хорошо успевал в школе.
Мне всегда казалось, что у тебя педагогические наклонности... Ты так
красиво читал Хафиза, "Меджнуна", наизусть знал всего нашего
"Кубланды-батыра" - помнишь, как ты не мог удержаться от слез, когда
доходил до прощальных слов сестры батыра?
- Ты преувеличиваешь...
- Нет. Я давно и много думала о твоем возможном учительстве. Когда еще
о консерватории и речи не было. Хорошо, выбери себе другой институт, какой
по душе.
- Ты знаешь, что мне по душе.
- Станешь учиться, сынок, и забудутся твои печали.
- Это не забудется, мама.
- Ты молод, у тебя впереди вся жизнь. А пока идет жизнь, Жанша, поверь
мне, многое забывается. И даже очень горькое. О том, что тяжело сегодня,
люди, спустя годы, вспоминают спокойно, нередко и с улыбкой. Или совсем не
вспоминают - так прочно забывается.
- Это не забудется, - повторил Жан.
- Ты должен постараться, сынок, - тихо проговорила она и стала ласково
поглаживать его по голове, и он услышал речитатив:
Вода в Ак-Жайыке мутна.
Лицом я бледней полотна.
Совсем я ослепла от слез,
Так скорбью вся угнетена.
Зачем ты меня разлучил
С моим Тулегеном, аллах!
А если лишь снился мне он,
Зачем, всемогущий, явил
Ты мне столь несбыточный сон?
Уж лучше бы даже во сне
Ты не обещал его мне!..
[фрагмент из казахской народной
лирико-эпической поэмы "Кыз-Жибек"]
Это был плач Жибек; так мать убаюкивала его когда-то в детстве.
2
В девятом часу вечера он осмелился высунуться из подвала; строители
давно ушли, дом убого зиял пустыми мертвыми окнами, Мимо ног его шмыгнула
крыса, и он, сморщившись, проговорил:
- Добро пожаловать, новоселы...
Он внимательно огляделся - было пусто, серые беззвучные первосумерки
заполняли окрестность; он достал мятую "приму" и закурил. Напротив, по ту
сторону автострады, в таком же мрачном, но уже заселенном доме зажглось
несколько квартир; на один из балконов вышла женщина и стала развешивать
на перилах белье, смеясь и что-то крича в комнату; откуда-то грохнула
музыка.
Выйти из подвала мешала бадья с краской; он отодвинул ее, посмотрел,
подумал, обмакнул пальцы и вытер их о рукава и полы пиджака; затем еще раз
обмакнул и запачкал лицо и кепку; краска была зеленой и вонючей. Под
ногами валялась лопата; он поднял ее, кинул на плечо, прихватил также
заляпанное мелом ведро и согбенно и устало двинулся с полузастроенного
пустыря к многоэтажной, сверкающей окраине, откуда до центра города было
около трех километров.
Он не пошел прямо, а стал петлять по улицам, стараясь по одной и той же
не пройти дважды. Несколько раз он отдыхал в тени подворотен или на
скамейках остановок городского транспорта, посасывая "приму". Кто-то
сказал, что в грязной рабочей одежде пользоваться общественным транспортом
запрещается; он огрызнулся:
- Знаем! Не хуже вашего. - И бормотливо добавил: - Скоро рабочему
человеку и дышать общественным воздухом запретят.
Ни в какой транспорт он так и не сел, а по-прежнему зигзагами продолжал
двигаться в глубь города, который вовсю уже расцвел своей неоновой
ослепительностью - чем ближе к центру, тем ослепительнее и роскошнее.
Около полуночи он остановился неподалеку от кинотеатра и огляделся;
улица исходила электричеством; кончился последний сеанс, и публика шла
лавиной.
Он посторонился, затем отступил в какой-то подъезд и там поставил ведро
и прислонил лопату. Он подождал, пока на улице поредело, и стал
присматриваться к проходящим. Наконец его внимание привлек сутулый человек
в шляпе и плаще-болонье, двигавшийся неторопливо и как бы с трудом. И он
вышел из подъезда и пошел за этим человеком.
Путь сутулого проходил вначале по главной улице, потом - минут через
десять - он свернул в переулок, и скоро еще раз свернул - здесь уже был
полумрак, лампочки горели на довольно большом расстоянии друг от друга. И
было глухо.
Он побежал за сутулым, вделал вид, что запыхался, сдернул кепку, начал
лихорадочно вытирать сухое лицо.
- Гражданин! Товарищ!
Сутулый остановился, обернулся, еще больше ссутулился.
- У вас не будет двух копеек? Тут, в кочегарке, напарника балкой...
Надо срочно "скорую"... - Голос его прерывался, дыхание было шумным. -
Может, позвоните, а?
- Что там? - неуверенно спросил сутулый. - "Скорую" ведь можно без
монеты...
- Правда... Позабыл совсем... Вы позвоните, а я пока, может... А может,
мы вдвоем, а?.. Балку поднимем, а?.. Одному никак... Помогите, товарищ, а
потом уж "скорую"... - И не дожидаясь ответа, побежал обратно, повторяя: -
Вот тут... Близко... Скорей, товарищ...
Сутулый семенил за ним.
Они оказались в темном дворе-колодце. Сутулый вдруг увидел перед лицом
блестящий ствол пистолета, привалился к стене и обмер.
- Стоп! Приканали, мастер. Распрягайся. В темпе, в темпе! И не вздумай
хипешить!
Он спокойно смотрел, как перепуганный человек дрожащими пальцами
расстегивал пуговицы, и вполголоса, почти дружелюбно поторапливал его.
Потом пошло все без слов. Оставшись в трусах и майке, сутулый бессильно
уронил руки и шепотом спросил:
- И часы?
- Ты юморист, мастер. Еще будут вопросы?
Он надел часы, сгреб одежду, обшарил карманы, нашел какие-то книжечки,
пустой кошелек, бросил их под ноги владельцу.
- Отнятое дешевле купленного - так говорят умные люди. Вот тебе и
философия, если потом решишь осмысливать. А теперь засеки в уме десять
минут, считай до шестисот. Петришь? И - ни с места. Потом можешь двигать в
хитрый домик, ну, к ментам, значит, и подымать хай. Врубился?
- Да, - все так же шепотом ответил сутулый и закивал.
- Молоток, мастер, - сказал он. - Аут. Привет красноперым. - И выскочил
со двора...
Через полчаса он был у реки, под мостом. Сорвав свою одежду, он долго
плескался, старался стереть песком краску с лица. Затем натянул одежду
сутулого - она была узковата в плечах, но рост подходил вполне. Свои
запачканные краской пиджак, рубашку и брюки он скатал в узел, впихнул в
середину камень, стянул все ремнем и швырнул в воду.
Потом он перешел мост и сел в такси. Шофер, видно, любил поговорить,
был добродушен.
- У вас, извините, лицо запачкано.
- А... - Он досадливо махнул рукой. - Домашняя оперетта. Сильно?
- Не очень. Краска?
- Ну да! Кистью прошлась благоверная, Не курите? Позабыл впопыхах.
"Беломор"? Годится. Спасибо. Вот тут тормозните, я сейчас. В восемнадцатую
квартиру. На минутку.
Он вышел, юркнул в подъезд, пробрался, лавируя между мусорниками, в
соседний двор, перемахнул через каменную стену и через десять минут шел
уже назад к центру города по другому мосту, оставив добродушного шофера
сигналить до тех пор, пока кто-то из разбуженных жильцов не растолковал
ему, что в этом подъезде восемнадцатой квартиры нет, что надо протереть
глаза и так далее.
В два часа ночи он постучался в полуподвальное окно в старом городе.
Прошло время, и занавеска колыхнулась; мрачный, сонный голос спросил:
- Чего?
- Привет, мастер, - весело отозвался постучавший. - Запалился малость.
Ну, срисовал?..
Потом они сидели вдвоем в грязной, захламленной каморке, и их освещала
пятнадцативаттная лампочка.
- Что, брызнул? - спросил хозяин.
- В командировку отпустили!
- Кому заливаешь?
- Короче - так! - сказал гость. - Ксиву и восемь бумаг. И мы квиты,
мастер. Наших больше нет. Ты и так фазана потянул.
Бородатая физиономия изобразила страдание.
- Или гони все - две косых. Договор помнишь?
- Помню...
- Вот и порядок. Договор помнишь, меня знаешь. - Он налил себе водки,
захрустел маринованным огурцом. - Одно из двух.
Хозяин подумал, затем тяжело поднялся с табуретки.
- Лады. - Присмотревшись, он добавил: - Тебе бы к цирюльнику сперва, а
не ко мне. - И показал на подоконник: там лежала электробритва.
Гость побрился, умылся. Хозяин принес фотоаппарат, кинул на стол ворох
волос. Гость выбрал темно-русый парик, натянул - получилась челка.
- Путем?
- Ажур.
Вспышка ослепила; хозяин приказал не дергаться и ослепил еще два раза.
- Имя оставить?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг