насчет вакуумных стенок для строительства домов без отопления... ну, эти
твои термосы-кирпичи. Бред, конечно. Стекло хрупкое, а в других материалах
вакуума едва ли добьешься... в промышленных масштабах, конечно, но давай
попробуем оформить заявку.
Конечно, бред. До сих пор таких домов не строят, где отопления
практически не требуется. То ли заявка Сапожникова затерялась, то ли еще
почему. И спасательных поясов таких Сапожников ни разу не видел, чтобы раз,
надел на себя - и уже надувать не надо, не потонешь. Потому что у
Сапожникова характер был не пробивной. Он всегда так считал: нужен буду -
разыщут под землей, а не нужен - и толкаться не стану. Так и во всем, жил и
дожидался, пока заметят, и старался ничего не просить. Потому что на
праздники не просятся. На праздник приглашают.
Глава 10. ШАРОВАЯ МОЛНИЯ
Сапожников убежал из Риги как последний трус.
Так на нем и было написано: трус.
Когда он из Риги заявился к Дунаевым, Нюра отводила глаза от его жалкой
размазанной улыбки.
Он еще хорохорился, мужественно хмурил брови и выпячивал грудь, но
потом, когда пил чай, сидел за столом тяжелой грудой, снова появлялась эта
улыбка, и тогда он становился похож на оседающий в морщинах, пробитый
аэростат заграждения или на грязный тающий сугроб на краю тротуара.
- Сапожников, иди к Нюре, - сказал Дунаев. - У тебя вид как у
нашкодившего пса.
Сапожников снова улыбнулся, красиво нахмурил брови и пошел на Нюрину
половину дожевывать пирожок.
Нюра старалась не смотреть на эти руины изобретателя.
Тогда, в июне, Нюра зашла и сказала: "Твоя бывшая жена умерла", - и
Сапожников ничего не понял, и потом вдруг закричал, и комната стала желтая и
круглая, как шаровая молния.
- Выпей скорей, - сказал Дунаев. - И еще выпей.
И Сапожников докончил свою поллитровку.
- Возьми сала.
Была ночь, и они сидели у Дунаевых.
А Нюра погладила Сапожникова по голове и сказала:
- Не казнись. Хуже нет начать казниться.
Дунаев сказал жене:
- Выбей из него эту дурь. Он говорит, что он бездарный. Не хватило
таланта, не смог ничего придумать, чтобы вырвать ее из этой помойки, выбей
из него эту дурь.
Сапожников сказал:
- У меня тост. Если есть рай, давайте выпьем, чтобы она была в раю.
Водка была как вода.
Утром они вышли из решетчатых ворот дома и увидели, что первые прохожие
идут на работу.
А потом приехал Глеб, и шаровая молния медленно растаяла... Нюра что-то
говорила ему, и Сапожников отвечал:
- Да-да, конечно... само собой.
- Что ты все бормочешь? - сказала Нюра. - Поговори со мной.
- Со мной беда, - сказал Сапожников.
- Ну.
Дунаев на кухне громил посуду. Сквозняк надувал и тормошил ситцевый
занавес, отгораживавший Нюрину половину.
- Какая она? - спокойно спросила Нюра.
- Не знаю.
- Значит, влюбился...
- Поехал к Барбарисову по делу - и вот что вышло. - Сапожников кричал
сдавленным шепотом. - Я ее вижу все время! Ясно? Мне все опостылело! Ясно? А
вы с Дунаевым все время молчите! Ты же все время молчишь!
Нюра ничего не отвечала, только все время убирала прядь со лба.
- Я ничего понять не могу! - шепотом орал Сапожников. - Я не знаю,
похоже это на любовь или нет! Какая это любовь, если я помню все свои
дурости и ошибки? Любовь должна быть беспечной, а я жду спасителя...
Понимаешь? Понимаешь?
Он таращил глаза и разевал рот, как рыба.
- Трус... - медленно сказала Нюра.
И Сапожников опомнился.
- Что ты сказала?
- Трус ты, - припечатала Нюра.
- Я не трус, - сказал Сапожников. - Ты ошибаешься... Просто она очень
похожа.
Нюра ничего не ответила. Сапожников посмотрел на нее пристально, уже
догадываясь.
- Я тебя правильно понял? - спросил он.
- Иди к телефону, - крикнула Нюра, - иди!
- Я не трус, Нюра. - Сапожников поднялся и вытер лицо. - Я просто
забыл, что надо быть храбрым.
Он вышел за перегородку, пузатую от сквозняка, и Нюра слышала, как
захрипел и защелкал телефонный диск.
- Междугородная? Я бы хотел заказать разговор с Ригой...
- Не дрейфь, суслик! - тихонько сказала Нюра.
Но он расслышал, конечно.
- Ах, черт возьми, - сказал там, за перегородкой, Сапожников. - Я слышу
родимый голос. Спасибо, сержант.
- Почему сержант? - тихонько спросила Нюра.
- Да... - сказал Сапожников. - Слушаю... Вика? Да... Это я... Ты можешь
вырваться на денек?.. Ладно. Жду. Ни о чем другом думать не могу... Да,
кончили, кончили... отбой.
Он положил трубку, и Нюра слышала, как он сказал:
- Что я наделал?
Нюра тоже что-то сказала, по Сапожников не расслышал на этот раз.
Давайте сделаем затемнение.
И в этом затемнении Сапожников провел сутки, весь закостенев от
ожидания, ходил по магазинам, подарков и антикварным, наталкиваясь на людей,
- искал тяжелый цыганский браслет, твердо зная, что нужен именно такой, и не
нашел его и даже сам начал делать его из куска латуни, пока не опомнился и
не увидел, что у него выходит не браслет, а скорее наручник, и догадался что
барельеф из сплетенных трав и танцующих менад, который стоял у него перед
глазами, видимо, должен все-таки делать скульптор, и желательно
древнегреческий, и тут он испытал счастье, потому что ночь прошла и был
розовый ледяной рассвет и еще куча времени на то, чтобы побриться, одеться и
вымести из комнаты медные опилки. И тут он вспомнил, что до Внукова дорога в
тысячу верст и надо еще искать такси, и вылетел пулей из дома. Такси он
нашел сразу и разбудил водителя, который спал на сиденье, накрывшись
журналом "Спортивная жизнь России". Всю дорогу до Внукова они летели по
розовой дороге, в щель окна ножом входил ледяной ветер осени, и Сапожников
разговаривал и разговаривал не переставая, и стрелка на часах то делала
гигантские скачки, то застывала на месте, и Сапожников разговаривал и
разговаривал, как контуженый.
А когда они влетели и развернулись у аэровокзала, Сапожников сразу стал
железный и предусмотрительный, и хотя машин и автобусов было полно на
площади, но ведь их могли расхватать пассажиры бесчисленных самолетов,
ревущих на полосе и гудящих в воздухе. Поэтому Сапожников дал водителю
трешку и велел запомнить его в лицо, потом вернулся и сказал ему еще одну
свою примету - зеленая кожаная куртка с вязаным воротником и манжетами, на
"молнии", и дал еще трешку, потом вернулся и хотел дать еще трешку, чтобы
наверняка, но водитель сказал "не надо" и трешку не взял. Тогда Сапожников
обошел весь зал ожидания, и проверил все ходы и выходы, и получил информацию
у всех весовщиков, кассиров и вахтеров, а также в справочном бюро устно и на
матовом экране, нажав кнопку, пока методом исключений не выяснил, что все
пассажиры, все как есть, входят только в одну дверь и самолет из Риги не
запаздывает. После этого он обнаружил, что сидит у стеклянной двери на столе
и сидеть ему неудобно, он сидит на купленном букете, потому что всегда
стеснялся цветов.
Он еще успел купить второй букет, и его чуть не постигла такая же
участь, и, ничего не стесняясь, встал у двери и тридцать семь минут
приставал ко всем прибывающим - не из Риги ли они. Взревывали, гудели и
кашляли моторы, слепяще покачивались винты, болтались прозрачные двери
вокзала, и Сапожников выскочил на летное поле и побежал навстречу редкой
цепочке людей, потому что, как только перестал вглядываться в дальние лица,
сразу узнал походку Вики - она шла осторожно, как по булыжнику.
Он остановился потому, что понял - сейчас потеряет сознание. Он
когда-то читал о таком в одной средневековой новелле, как любовники теряли
сознание при виде друг друга, но там не было написано, что до этого они
ничего не ели двое суток, а один из них пытался сделать цыганский браслет из
снарядной гильзы от сорокапятки, служившей ему пепельницей. Они кинулись
навстречу, обхватили друг друга руками и застыли. Сапожниковский букет
нелепо торчал у Вики за спиной, и гул самолетов постепенно затихал. Потом
Сапожников прямо ей в лицо сказал:
- Здравствуй.
И она ему в лицо сказала:
- Здравствуй.
Он взял ее сумку, она взяла его букет, и они пошли к вокзалу, ничего не
стесняясь, и Сапожникову даже хотелось нести эту сумку в зубах, но этого
совершенно не требовалось. И когда они сели в машину, и водитель,
растроганно сопя, глядел на них в зеркальце, и Вика сидела рядом, и они
проезжали по знакомым улицам, Сапожников заулыбался и понял, что он мертвый
и что все пропало.
Совсем мертвый, и надо немедленно об этом сказать. Потому что он еще
сутки назад боялся, что увидит сходство и этого не перенести, а сейчас,
когда они ехали по всем местам, где ездили с другой тысячу раз, он увидел -
с ним сидит совершенно незнакомая хорошая девушка, которая приехала по его
вызову и которая там, в Риге, была слишком похожа на другую, потому что он и потом, куда бы ни приезжал, всюду видел другую, потому что он смутно верил,
что она куда-то переехала и живет, но только не в Москве, в Москве ее не
было. Так.
Потом они тут же по пути в пустой центральной кассе взяли билет в Ригу
сегодня на вечер и как-то провели день после того, как Сапожников все
рассказал, и даже обедали в "Софии", но ничего есть было нельзя, потому что
еда состояла из медных опилок и стекла.
Они еще раз сели в машину и въехали в серые сумерки, по дороге
Сапожников купил две плетеные бутылки гамзы, ей на память и Барбарисову, и,
когда стемнело на аэродроме, пошли на летное поле к серебристой туше с
передвижными ступеньками и пробивались сквозь команду латвийских
баскетболисток, которые опоздали на предыдущий рейс, и их обоих бросало в
холод при мысли о том, что может не хватить мест и продлиться эта мука. И
пробились. У самого трапа Сапожников сказал:
- Так... все...
- Да.
Она поднялась по трапу, дверь закрылась. Сапожников прошел под крылом
не оглядываясь, и его до входа в вокзал преследовал трап с мотором и на
колесиках.
Сапожников пошел в вокзальный ресторан и сильно отметил конец отпуска
под музыку радиолы, которая гремела, потому что в нее кидали пятаки.
Радиола играла буйную мелодию "О, мадам", и из кинофильма "Путь к
причалу", и многое другое интересное.
Гуськом появлялись официантки с подносами, и каждая ставила перед
Сапожниковым тарелки. Официантки двигались по кругу, и, когда последняя
ставила тарелку, первая ее тут же убирала, а за ней вторая и остальные.
Сапожников сидел неподвижно, и официантки ушли под музыку "Очи черные".
Сапожников лег щекой на стол и увидел того пьяницу, который месяц назад
обозвал его богом. "Куда ж ты прешься, японский бог!" - сказал ему пьяница,
и Сапожников понял, что стал богом и его узнают в очередях. И тут опять
загремела радиола, официантки начали танцевать танец пингвинов, а толстый
пьяница стал яростно крутить твист. Потом строй официанток и гостей, красиво
вскидывая ноги, прошел за спиной Сапожникова, и ресторан закрылся. А
Сапожников почти протрезвел и спустился в ночной буфет, по дороге врезаясь в
шествие прибывающих пассажиров.
Глава 11. КОЛДОВСТВО
В соседней школе девятиклассник застрелился. Дядя у него военный.
Приехал в командировку, остановился ночевать, а утром выстрел - так
рассказывали. Племянника в больницу. Дядьку до выяснения. Долго выясняли. Но
племянник выжил и рассказал, как было дело. Дядю выпустили, а дело было так,
что племянник стрелялся из-за любви. Сапожников никак не мог постигнуть, что
значит из-за любви. Но дело-то, оказывается, не в любви, а в вероломстве.
Она сначала с этим племянником была, а потом не захотела с ним быть, с
племянником. Сапожникову показали ее. Волосы пушистые, белокурые, а нос
тонкий. Волейболистка. Глинский сказал:
- Ее все лапают.
- А ты откуда знаешь?
- И я.
- Слушай, - перебил Сапожников Глинского, - откуда у тебя шары
никелированные?
- От бильярда.
- Это же подшипники...
- Не знаю... В парке бильярд сломали, а шары разобрали, кто успел. Я
успел. Я три штуки спер. А тебе подшипники зачем?
- Бумагу прожигают, - сказал Сапожников. - Если с двух сторон по бумаге
кокнуть - прожигают.
- Покажи.
Сапожников показал. На тетрадном листе появилась дырка.
- Где ж прожигает? Пробил, и все. Как гвоздем, - сказал Глинский.
- А ты понюхай, - сказал Сапожников и еще раз кокнул.
Глинский понюхал.
- Паленым пахнет.
- Значит, он из-за тебя стрелялся? - спросил Сапожников.
- Нет... Ее все лапают.
- А Никонову? - спросил Сапожников.
- Нет.
- Почему?
- Она отличница, - сказал Глинский.
Ночь.
- Она от тебя без ума, - сказал Глинский.
- Без кого? - спросил Сапожников.
Переулок темный-темный, а впереди освещенная улица.
- Она так говорит, - сказал Глинский. - Она говорит, что ты ее
околдовал.
- А кому говорит?
- Всем. А хочешь ее спасти? - спросил Глинский. - Я уже спасал.
- Никонову?
- Нет. Вообще. Двое сговариваются. Одни пристает, а другой спасает.
Хочешь Никонову спасти от меня?
- А зачем?
- Они героев любят. Я пристану, а ты спасешь. Только в темноте. А то
она в школе на меня скажет.
- А почему они героев любят? - спросил Сапожников.
- А ты нет, что ли?
- Я их никогда не видел, - сказал Сапожников.
Никонова сказала глухим голосом:
- Ну тебе чего?.. Тебе чего?.. Пусти, ой, мама!.. Мама!
Сапожников перебежал улицу и схватил Глинского поперек живота.
Он оглянулся и уперся Сапожникову ладонью в нос. Сапожников отпустил
его. Никонова побежала. Глинский за ней. Сапожников за ним. Глинский
обернулся и ударил его в лицо.
Сапожников поднялся с земли. Глинский схватил его за горло. Тогда
Сапожников провел два аперкота ему в живот, а головой ударил ему в скулу.
Глинский обмяк.
- Пошли, - сказал Сапожников.
И они с Никоновой вышли из переулка на светлую улицу.
Под фонарем стоял дрожащий, но совершенно целый Глинский.
- Ребята, вы откуда? - нереальным голосом спросил он.
- Там ко мне кто-то пристал, - сказала дрожащая Никонова, - а
Сапожников меня спас.
- А кого же ты бил? - спросил дрожащий Глинский.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг