Ничто внешнее не помешает Крюгеру с Маневичем дойти до цели. Да и цель-то:
пройти сто пять километров заданного маршрута, пройти и выжить. На Уране
будет труднее - место посадки "Стремительного" известно с точности до ста
километров, и весь этот район вариаторам придется прочесывать без надежды на
помощь извне. К отлету на Уран готовятся пятеро - гордость Шаповала,
отличные ребята. Что может помешать им?
Не хватит внутренних сил? Организм, раздираемый самым жестоким
противоречием - произвольная оболочка, принципиально новые ощущения - и
психика обыкновенного человека. Мозг обретает новые функции, он вынужден
реагировать на радиацию. Он получает способность вести мысленную
радиопередачу. Может оценивать температуру с точностью до десятой доли
градуса. Непривычные сигналы поступают в мозг нарастающей лавиной.
Тренировка тренировкой, но психика может и не выдержать напряжения.
Ативазия, чертова ативазия! Только не это, недавняя картина на полигоне:
Маневич катается по траве, на глазах меняет облик, мелькают руки - сколько
их? Десять, сто? Крик. Рычание...
Шаповал дергает головой. Кабина планетолета подпрыгивает, рядом Горелов
монотонно бормочет в микрофон. Годдард смотрит на часы: сейчас все
закончится.
Серая мгла на экранах надвинулась, заклубилась - планеры вошли в
тропосферу. И тут Шаповал понял: что-то изменилось. Он не сразу осознал - из
динамиков, перекрывая рев урагана, неслась песня. Старая песня моряков,
любимая песня Крюгера:
Вдали сияет Южный Крест,
И пена за кормой...
Крюгер даже не пел, а кричал слова - радостно, почти в экстазе.
"Тиниус" давал пеленг, и Горелов вел планеры к поверхности.
- Переходим на низкую орбиту, - сказал Годдард. - Нельзя допустить
опасности для людей там, на Венере.
Ну, для них опасность невелика, усмехнулся Шаповал. А вот мы разобьемся
в этом хаосе. И Бог с вами, Годдард. Сейчас можно и разбиться, когда внизу
все хорошо, все в порядке. Крюгер допоет свою песню и ответит, и тогда он,
Шаповал, скажет, наконец, свою давно заготовленную фразу:
- Вам должно быть хорошо там, друзья!
* * *
Маневич готовился к бою. Тремя руками он вцепился в шершавую стену
пещеры, четвертую протянул вперед, наспех выращивая на ее конце длинную
иглу. Воздух был перенасыщен парами. Он густел, отваливался клочьями, будто
птицы падали с потолка, окунаясь с шипением в податливую огненную жижу. Но
то, что наползало снизу, не было воздухом - плоское существо, тяжело ухавшее
на ходу, передвигавшееся толчками едва различимых коротких ножек, - продукт
адской эволюции, сплющенный сотнями атмосфер и градусов.
Маневич оттолкнулся от стены, свалился на колыхавшуюся спину
венерианского животного, вонзил к нее когти, издал победный клич и ужаснулся
эху, которое обрушилось на него со всех сторон. Оно же не видело нас, вдруг
сообразил Маневич. Оно просто шло своей дорогой. Стыдно... Он подумал, что
раньше не стал бы нападать первым даже при смертельной опасности.
От жгучей боли животное стало похоже на измятый грубыми руками бумажный
лист. Оно что-то шептало, бормотало невнятно, и Маневич попытался повторить
этот свист-шепот. Но его гортань не была приспособлена для слишком высоких
звуков, и Маневич заставил горло сузиться. Стало труднее дышать, углекислый
газ проходил теперь через слишком узкое отверстие и не успевал разлагаться.
Маневич подумал, что может задохнуться. Он вообразил, что у него две
гортани, и ощутил, как послушно напряглись мышцы шеи. Повинуясь приказу
мозга, программируемые хромосомы выработали управляющий сигнал. Распались
клетки, образуя новые соединения. Пришло томление перестройки, когда новые
ощущения не полностью усваиваются сознанием и кажется, что внешний мир
погружается в зыбкую дымку.
Ощущение слабости исчезло быстро. Теперь у Маневича было две гортани, и
он смог ответить этому существу, которое корчилось у стены. Он свистнул в
том же диапазоне и погладил ругера (Маневич не знал, откуда всплыло в его
сознании это слово, но он тут же окрестил им первое живое существо на
Венере), и тот затих, и лежал теперь спокойно, слившись с поверхностью
пещеры. Из серой тьмы приблизились такие же существа, Маневич ощутил их
крики и с удовлетворением подумал, что он не одинок здесь и будет кому
прийти на помощь, если...
Он не додумал этой мысли. Здесь, у уступа лежал человек. Такой же, как
он. С Земли. Они шли вместе. А теперь его нет. Он был болен и отдыхал.
Крюгер.
Крюгер!
Маневич крикнул это имя в мыслях и голосом, не получил ответа и ринулся
вверх по узкому лазу. Навстречу бил ураган, будто струя газов из дюз ракеты.
Там, наверху, буря. Ветер, способный измельчить гору, скорость его иногда
превышает скорость звука в этой сверхплотной и сверхгорячей атмосфере.
Маневич карабкался, инстинктивно цепляясь за стены лаза укорачивавшимися
руками, а воля была собрана в комок - он думал только о том, что на
поверхность должен выкатиться шаром, защищенным от любого урагана, тайфуна,
смерча и прочей напасти. Опять пришла слабость, но теперь Маневич не мог
поддаться ей, переждать, пока мозг освоится с новой оболочкой.
Лаз расширился настолько, что Маневич перестал чувствовать опору. Он
рванулся, собрав всю накопленную в мышцах энергию, и вылетел наружу.
Крюгера он увидел сразу. Эрно держался за глыбу, которая медленно
выворачивалась из земли. Крюгер пел. У него было совершенно ошалевшее от
радости лицо, волосы клоками сбились на лоб и метались по ветру. "Уродство",
- подумал Маневич и оборвал себя. Эрно становится человеком. Какое это
невероятное напряжение - преодолеть сопротивление организма, пытающегося
сохранить оптимальные формы...
Уже исчезла у Крюгера вторая пара рук. Тонкие пальцы скользили по
поверхности камня, срываясь, раздираясь в кровь...
Оцепенение прошло. Маневич закричал. Он кричал дико, изображая ужас
перед не существовавшей опасностью. Он представлял, как лавина сжиженного
металла обрушивается из-за скал, он борется, но металл слишком горяч, кипит,
плавит все, испаряет. Нет сил сопротивляться, одна надежда - Крюгер. Где
этот чертов Крюгер, почему не поможет отодвинуть гору?.. Уходит сознание.
Эксперимент... "Стремительный"...
Его волокли куда-то по наклонному ходу. Еще не перестав изображать
страдание, Маневич ощутил огромный прилив радости. Жив! Крюгер бесформенной
глыбой копошился рядом, в нем не было уже ничего человеческого, все
целесообразно и остроумно - вот ведь какие шары для ползания себе отрастил,
чертяка! А поодаль - вприпрыжку, ползком, вперевалку - суетились ругеры.
Крюгер беспокойно замахал шарами-конечностями, и Маневич сказал:
- Это же ругеры...
Крюгер понял. Он опустился на землю, присосался к стене, отдыхал.
Маневич подумал о Шаповале и полез наверх.
- Ты что? - спросил Крюгер.
- Связь, - коротко объяснил Маневич. Он выполз на поверхность, и сразу
два голоса забились в сознании, перебивая друг друга. Маневич не слушал, что
они говорят, он настроил мозг на передачу и сказал громко, а ветер разнес
его слова, отразив от скал, камней, лавы, урагана и самого неба:
- Нам очень хорошо сейчас, Шаповал...
* * *
Мухин размечтался. Он прошел больше половины пути, времени было
достаточно. Ему, в общем, повезло: горную цепь он миновал по руслу лавового
ручья. Он шел, по шею погрузившись в поток, течение подталкивало его в
спину, медленно качало из стороны в сторону. Иногда он ложился на
поверхность лавы, шевелил ногами, ловил пузыри газа и плыл, плыл - как плот
по реке. После недавнего урагана атмосфера была густой, пыльной, видно было
плохо, что в оптике, что в инфрасвете, и Мухин ориентировался больше на
слух. Слышно было многое: тихий шелест песчаной струи, стекавшей с близкой
вершины, мягкие всплески лопавшихся в лаве пузырьков, скрип камней о дно
потока и где-то впереди - монотонный гул. Ручей доходил до уступа и срывался
на несколько метров вниз. Там, должно быть, растекалось густеющее озерцо, в
котором не так горячо, как здесь. Лава текла медленно. Мухин не торопился.
Лежал, думал.
Дышать легко, углекислота приятно щекочет горло, и запах кажется не
таким прогорклым, как в начале, - есть в нем своеобразный аромат. Тело
совершенно, и чего бы ни захотел Мухин, управляющие гены поддержат его.
Захочу - и стану волком. А захочу - камнем лежачим. Конечно, если случится
то, что с Крюгером... На Венере Шаповал успеет принять меры, поднять на
борт, а если приступ начнется у ребят там, на Уране... Ативазия. Мухин
услышал это слово год назад. Он был последним в группе. Все уже
тренировались, а Мухин проходил комиссии. Ему казалось, что он неизлечимо
болен, - его изучали раз десять, и Шаповал удрученно качал головой. А потом
Мухин случайно узнал: дело было не в нем, а в его матери. Крюгер был
сиротой, отец Маневича - известный астрофизик, открывший коллапсар в системе
Проциона, - не возражал против выбора сына. С Мухиным было хуже. Мать и
слышать не хотела о вариаторах, страшилась всего, связанного с Шаповалом.
Бог знает что наговорили ей об испытателях. И будто они, раз изменившись,
больше не вернутся к человеческому облику, и будто у них атрофируются лучшие
стремления, и так далее и тому подобное. В общем - жертвы науки... Мать
верила, и Шаповал медлил. Потом она согласилась. Что Шаповал сказал ей,
Мухин не знал, но она перестала возражать.
Мухин легко перенес операцию и к тренировкам приступил позже всех.
- Вы будете самым совершенным среди вариаторов, - сказал ему Шаповал. -
Ваша УГС-2 рассчитана на максимальную автономию. Отсюда - меньше
сознательных усилий при перестройке, больше времени для исследований.
Мухин увлекся теорией, написал несколько статей о возможностях
модифицированных УГС. Сделал сообщение о работе в комитете ЮНЕСКО. Годдард
сидел тогда в первом ряду и смотрел то ли с сожалением, то ли с каким-то
скрытым упреком.
- Вы надеетесь создать информационно идеальное существо, - сказал тогда
Годдард недружелюбно. - Идеально динамичное, идеально устойчивое, идеально
долговечное. А нужно создавать идеально счастливое...
До чего он ортодоксален, подумал Мухин. Годдард просто стар для того,
чтобы понять: человек полностью использовал силу своего духа. Мысль может
все - создавать шедевры живописи и проекты изумительных по легкости
конструкций. Можно системой упражнений развить фантазию и предвидеть будущие
открытия. И при этом не иметь никакой власти над собой. Заболела нога - иди
к врачу. Хочешь на морское дно - надевай акваплав. Пробежал марафонскую
дистанцию - лежи, высунув язык, и думай о несовершенстве тела... Идея
Шаповала в этом смысле гениальна, и Мухину невероятно повезло, что выбрали
его.
Для тренировок приспособили полигон химического комбината, и Мухин
гулял несколько суток по не очень уютной камере, дышал то хлором, то серой,
то парами свинца. Перестраиваться нужно было в считанные минуты, Шаповал с
каждым днем все чаще менял атмосферу, и Мухин едва успевал фиксировать свои
ощущения. Выйдя из камеры, он удивил Шаповала, поморщившись и заявив, что у
них тут неприятно пахнет. И как они выдерживают?
- Очень свежо, - сказал Шаповал. - Видите, гроза?
Мухин видел. И вспоминал. В хлорной атмосфере дышалось легче.
Приходилось перекачивать через легкие огромное количество воздуха, и каждая
его молекула неуловимо пахла чем-то с детства знакомым: парным молоком (до
смерти отца Мухины жили в деревне) или очень свежим хлебом, когда он еще
горяч и корка хрустит на зубах...
Качественно мозг не менялся, но Мухин стал понимать, что недавние
увлечения его больше не трогают. Он и теперь слушал Моцарта, смотрел картины
Врубеля, стучал на старом отцовском пианино, но хотел большего. В Моцарте
ему недоставало свежести гармоний, не хватало прозрачности. Врубель писал
слишком уж прямолинейно, будто школьник на уроке композиции. А пианино
издавало столько фальшивых обертонов, что Мухин приходил в отчаяние.
Попробовал писать музыку сам, но был, как ему казалось, бездарен. Один лишь
Шаповал слушал его опусы без содрогания, а Мишка Орлов, один из ребят,
которые ждут сейчас на Луне-главной старта к Урану, как-то сказал:
- Неплохо, но ты слишком торопишься. Хочешь рассказать в музыке о том,
чего и сам еще не понимаешь. Мы, вариаторы, испытываем совершенно новые
ощущения, и мозг должен не только привыкнуть к ним, нужно еще придумать
символы для этих ощущений. А ты пытаешься все свести к обычным звукам...
Ручей сделал резкий поворот, и Мухина прибило к берегу. Он вылез на
рыхлую почву, лег, положив под голову верхнюю пару рук. В небе что-то
неуловимо изменилось. Будто дуновение пронеслось под кромкой туч.
Закружилось тихим звоном, рассыпалось у ног Мухина.
Из блеклой жижи облаков вынырнули легкие прозрачные полотнища. Мухин
понял: они вообще не видны в оптике, отражают далекий инфрасвет, что-то
рядом с радиоволнами. Я должен увидеть, подумал Мухин, и тело послушно
отозвалось, горы погрузились в дымку, а ручей запылал, освещая своим теплом
полнеба. Полотнища высветились ярко, будто вспыхнула бумага и загорелась,
съеживаясь и потрескивая. Яркие листы легко планировали к земле и снова
взмывали под облака, распрямлялись в тонкий блин и сморщивались,
отталкиваясь от воздушных уплотнений.
"Могу ли я, - подумал Мухин, - вот так же, в воздух?.. Отращу крылья,
прилечу к Палладе, уцеплюсь за антенну и скажу: "Здравствуйте, Шаповал!
Добро пожаловать на нашу планету"... Трасса, - вспомнил Мухин, - дойти до
отметки, закончить эксперимент, чтобы немедленно стартовала спасательная к
Урану, - дорог каждый час. А потом - хоть на край света, хоть птицей, хоть
гадом ползучим. Доказать, что Венера - бурная, горячая, живая от центра до
заоблачной пустоты, - эта планета - наша"...
Птицы-листы, смяв хоровод, унеслись вверх. Они летели к западу, строй
их изгибался волнистой линией, а тела теряли прозрачность, впитывая горячую
воздушную волну, набирясь сил, чтобы взмыть высоко за тучи, в космос.
Мухин пошел вперед, Ориентир был перед ним - далекий пик, который еще
не успели разрушить ураганы, не источили лавовые потоки. Оттуда и полечу,
подумал Мухин. Он шел и смотрел вокруг, чувствуя себя хозяином на этой
планете, зная, что работы здесь хватит на сотни лет: узнать все, что таят
недра, перегородить лавовые реки, построить воздушно-приливные
энергостанции, разгладить складки коры для земных планетолетов. Возвести
города. И пойти к центру. Это прекрасная планета - Венера, дом, где он
хозяин.
А над восточным горизонтом поднялись в воздух первые столбы пыли -
предшественники землетрясения. Первые пузыри вырвались из лавы, лопнули с
шипящим треском. И первые подрагивания коры заставили камни с берегов с
клокочущим всплеском упасть в ручей...
* * *
- Любуйтесь, товарищи топографы, - сказал Маневич.
Пик Лассаля - конечная точка маршрута - воткнулся в тучи своей
скрюченной вершиной, он был совсем рядом: два с небольшим километра. Два
бесконечных километра, потому что путь оказался перерезан отвесной трещиной.
Край ее уступом нависал над сотнями метров пустоты. Площадка, на которую
выкатились Маневич с Крюгером, дрожала от внутренних напряжений. Пропасть
тянулась далеко в обе стороны, у горизонта края ее были приподняты
рефракцией, и казалось, эта угрюмая дыра тянется в самое небо, чтобы и там
раскинуться пурпурным провалом.
- Восемьсот сорок метров глубины. Тридцать два - в ширину. Температура
повышается с глубиной до тысячи восьмисот. Давление - до двухсот атмосфер...
Крюгер скрипучим голосом выдал эта данные и замолчал. Он молчал от
самой пещеры. Эмоциональный срыв. После приступа ативазии можно ожидать и не
такого. Шаповал посоветовал уменьшить количество внешних рецепторов, чтобы
ограничить сигналы, идущие в мозг, и уменьшить напряжение. С каждым
километром тело Крюгера все больше становилось похоже на шар. В конце концов
с "Паллады" поступила программа: поместить мозг в центр и растворить
конечности. Теперь Крюгер стал просто гладким шаром, почти без нервных
окончаний, и шар этот равнодушно катился вслед за Маневичем.
С трещиной локаторы сплоховали. А может быть, Шаповал намеренно скрыл
эту деталь эксперимента - с него станется: на Уране, мол, через несколько
дней ребятам будет потруднее. Маневич настроился на связь, сообщил о
препятствии.
Шаповал о трещине уже знал. Локаторы планеров недооценили ее ширины,
определили ее в несколько метров, да и теперь дают столько же. На экране
видны и Крюгер с Маневичем, и трещина эта. Тридцать два метра, говорите?
Шаповал помолчал и сказал:
- Ищите обход. Даю час. Если не найдете, снимем с трассы.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг