- Я же сказал вам... В апреле прошлого года.
- К Льву Николаевичу он пришел десять месяцев спустя. Значит, эксперимент
проходил в пределах этого интервала времени. Судя по протоколам, которые
получил Аркадий, в апреле прошлого года аппаратура была готова и
настроена. Я не специалист в биоэлектронографии...
- Я тоже, - вставил раввин.
- Еще бы! И потому будем исходить из того, что Подольский писал в своем
дневнике.
- Дневник? - похоже, что Аркадий произнес это слово вслух, потому что
Виктор замолчал, раввин тоже не подавал голоса, и тогда Аркадий открыл
глаза и увидел, что оба смотрят на него - напряженно, странно, будто
именно он, а не кто-то из них двоих, мог рассказать о дневниковых записях
Подольского и о том, кстати, как эти записи попали в архивный центр МУРа.
- Так, - произнес наконец Виктор, убедившись в том, что вгляд Аркадия
достаточно осмыслен. - Ну, с прибытием. Можешь встать или так и будешь
валяться?
- Сейчас, - сказал Аркадий и действительно попробовал встать, это
оказалось труднее, чем он надеялся, но куда легче, чем он ожидал. Он
приподнялся на локтях, Виктор поддержал его за плечи, и он сел,
прислонившись к стене. Устроившись удобнее, Аркадий только теперь обратил
внимание на то, что в комнате находится еще один человек. Лев Николаевич
Подольский примостился на стуле, ладони сложил между колен и раскачивался
вперед-назад, будто еврей на молитве. Возможно, он действительно молился,
но тогда должен был надеть ермолку, без ермолки или какого-нибудь другого
головного убора молиться нельзя, уж это Аркадий знал точно.
- Как ты себя чувствуешь? - спросил Виктор.
- Нормально, - буркнул Аркадий и повторил, четко выговаривая слова и
отделяя их одно от другого: - Я. Чувствую. Себя. Замечательно. И. Я. Не
понимаю. Зачем. Ты. Полез. В. Стасис.
Виктор кивал головой после каждого слова, а при упоминании о стасисе
бросил на Чухновского выразительный взгляд.
- Дорогой Аркадий Валериевич, - сказал раввин, сложив руки на груди, - Вы
можете ответить на этот вопрос сами. Как и на многие другие вопросы.
Только вы, повторяю, и никто другой. Но из-за вашего внутреннего
сопротивления мы не можем продвинуться дальше. Нас, видите ли, интересуют
совершенно разные аспекты. Вас и господина Хрусталева - естественно,
криминальные, если они вообще существуют в этом деле. Меня -
теологические, и они представляются куда более важными. А уважаемого Льва
Николаевича, - раввин мотнул головой в сторону продолжавшего раскачиваться
Подольского, - уважаемого Льва Николаевича волнует только старая история.
Ему, видите ли, важно знать, действительно ли его прапрадеда убил
секретарь Яков.
- Никого Яков не убивал, - сказал Аркадий. Слова вырвались, минуя
сознание, и только произнеся их вслух, он понял, что действительно знает о
том, что происходило в старом доме Подольских чуть ли не двести лет назад.
Более того, не просто знает, он был там именно тогда, именно в момент...
- Господи! - вырвалось у Аркадия. Он широко раскрыл глаза, чувствуя, как
опять начинает подниматься под потолок, теряя ощущение веса. На этот раз
он не испугался; понимал, что никуда не летит, странным этим ощущением он
был обязан тому, что из подсознания, будто пузырьки воздуха, взлетали
воспоминания, которых у него, по идее, быть не могло. Отрывки, обломки,
капли, слова, мысли, поступки, глаза, лица, фигуры, обстановка комнаты,
улица, время, место, жизнь...
Что-то происходило с его телом, его мыслями, его памятью, пузырьки
продолжали подниматься, но картина уже сложилась, обрывки связались,
осколки склеились, и Аркадий сказал:
- Он коснулся меня, и я выжил.
- Вот именно, - с готовностью подтвердил Виктор. - Теперь ты понимаешь,
насколько важны именно твои показания. То, что я нашел в стасисе, и то,
что рассказал господин Чухновский, было важно на определенном этапе. А
сейчас важно только то, что можешь сказать ты.
Виктор гипнотизировал. Виктор модулировал оттенки голоса, Аркадий хотел
сказать, что это не обязательно, он и там уже связал несвязанное и понял
непонятое. И пусть лучше Виктор замолчит, иначе момент будет упущен, и
Аркадий забудет то, что должен сказать.
- Включи камеру, - прошептал он.
- Включена, - быстро отозвался Виктор.
- Начинаю.
Глава двенадцатая
Личность его была подобна слоеному пирогу. Сверху возлежал он, Аркадий
Винокур, подавляя массой своего подсознания всех, кто пытался время от
времени прорваться к свету и заявить о себе. Этими всеми тоже был он сам,
но моложе, будто временные слои отпечатались в пространственно-временной
структуре, вязкой, как сироп, и скользкой наощупь. Его многочисленные "я"
жили своей жизнью и даже пытались общаться друг с другом, но у них это
плохо получалось. Он все понимал, но не мог вмешаться в игру собственной
памяти, отделенной от него и существовавшей вместе с другими мысленными
структурами, которые он тоже видел, но уже не мог понять и потому
разгребал, как прелые листья в осеннем лесу, не пытаясь поднять и поднести
к глазам.
Память жила отдельно от него, обладала собственной энергией, и это
поражало. Он, такой, каким был десять лет назад, шевельнулся и напомнил о
том, что не следовало восьмого июля шестьдесят четвертого года
расставаться с Бертой. Ну, разлюбил. Ну, убоялся гнева Алены, а потом и
вовсе выбросил из головы эту влюбленную в него девочку. Он потерял ее
тогда из виду, потому что, изгнанная, она гордо исчезла куда-то, как могут
исчезать из реальности лишь смертельно обиженные женщины, если они не
подвержены жажде мести. А теперь он понял, что Берта уехала из столицы в
Казань и там жила все эти годы, помня о временах, когда ее - так ей
казалось! - любили, потому что настоящей любви в ее жизни не случалось ни
потом, ни раньше, да и тогда не было тоже, она придумала любовь Аркадия,
она ее нарисовала себе яркими красками, а когда краски выцвели и осыпались
(слишком быстро для настоящего чувства), Берта все-таки сохранила
нарисованную ею картину в своем сознании...
И был еще другой Аркадий - тринадцатилетней давности. Он учился в
юридическом колледже и не делал в те годы ровно ничего примечательного, он
даже и в собственной памяти почти не сохранился - так, обрывки какие-то,
не стоившие внимания, - но почему-то жил своей жизнью в одном из слоев
этого странного пирога и даже пытался (без успеха, конечно) вырваться из
собственного, для него созданного, слоя в другие, где жил более
привлекательной и разнообразной жизнью, тоже, впрочем, ушедшей в
невозвратимое прошлое.
Аркадий понял, что если станет разглядывать собственные жизненные слои,
продолжавшие альтернативное существование, то никогда не сделает того,
ради чего погрузился в эту бочку воспоминаний. И тогда, перестав видеть
память и не отзываясь на уколы подсознательных инстинктов, он (это уже был
не Аркадий, но и никем иным он пока тоже не был) сначала понял, потом
ощутил и наконец увидел еще одного человека, который тоже был им самим, но
в то же время другим, как может быть одновременно собой и другим электрон,
мечущийся в защищенной, казалось бы, от внешнего мира, атомной оболочке.
- Ну вот, - сказал тот, другой, - ты наконец-то приходишь в себя.
- Я теряю себя, - сказал Аркадий, и это было действительно так.
- Не очень-то ты себе был нужен, - хмыкнул тот, другой, - если потерял
себя так легко.
- Легко? Ты чуть не убил меня! - возмутился Аркадий.
- Смерть - рождение, - философски отозвался тот, другой, и Аркадий не стал
отвечать; какой смысл имело спорить о том, что истиной заведомо не
являлось?
Мир приобрел наконец вещественные формы, а тот, другой, чей голос был
теперь легко узнаваем, хотя Аркадий никогда не слышал его прежде, предстал
перед его глазами в том виде, в каком его хотело видеть подсознание.
Генрих Натанович Подольский.
Таким он был в момент смерти - глаза навыкате, пальцы судорожно сжаты.
Странно: только глаза, только пальцы, а впечатление было таким, будто этот
человек не только реален, но еще и одет так, как был одет в ту ночь. Во
что? Аркадий почему-то не помнил, хотя уж эту деталь знал наверняка.
- Аркадий, - произнес Подольский, обращаясь к нему почему-то по имени и на
ты, - я не смог довести дело до конца, меня постоянно выбрасывало из того
времени, видимо, потому что раввин не сумел правильно совершить обряд
пульса де-нура, и процесс оказался не стабилизирован. Придется вдвоем. Ты
не против?
Аркадий огляделся вокруг - он хотел увидеть то, что положено было видеть в
таких случаях: черный тоннель, уходящий вдаль, белое жерло и
приближающийся свет. Ничего подобного не было. Собственно, не было ничего,
кроме глаз и рук Подольского, но, поскольку это и был сейчас весь мир, то
многообразие его не имело пределов. Аркадий содрогнулся при мысли о том,
что именно этот мир - мир Подольского - станет его миром до скончания
времен.
- Ты не против? - повторил Генрих Натанович, хотя на самом деле повторил
не он; мысль отразилась сознанием Аркадия, и, будто в галерее зеркал, так
бы и продолжала отражаться, пересекаясь с собой, пока Аркадий не дал бы
однозначный мысленный ответ и не прекратил физический процесс, не имевший
аналога в земной реальности.
- Я не против, - сказал Аркадий.
Мир изменился сразу.
Глава тринадцатая
Яков Гохберг вошел в свою комнату, быстрым движением закрыл дверь на ключ
и прислонился к косяку. Ноги дрожали. Его выпустили, но потому ли, что
следователь поверил? Следователь не мог поверить ему на слово и не поверил
наверняка. У него были улики против кого-то другого? Не могло быть у него
таких улик, потому что только Яков знал...
Наверно, следователь просто пожалел его. Понял, что до суда он все равно
не сбежит, побоится. Пожалел - еврея? Пожалел - украинец? А что, и среди
украинцев есть приличные люди...
Яков опустился на стул. Голову на руки, вот так, и нужно посидеть немного,
прийти в себя. Подумать. Хотя о чем тут думать? Следователь был прав,
когда сказал ему:
- Послушайте, Гохберг, вас могли бы засудить и при этих-то уликах. Вы же
знаете, судья отберет нужных присяжных, и дело решится в пять минут.
Конечно - именно в пять минут. "Виновен". Убийство первой степени. Нож в
груди. Кровь на рубахе. А то, что удар он нанес в мертвое уже тело, - кого
это волнует? И сказать правду он не сможет. Никогда. Потому что...
Якову стало холодно. Знобило так, будто в комнате мела метель, хотя на
самом деле было довольно тепло, сыро вот только, но это потому, что печь
давно не топили. На дворе весна, солнце припекает, отчего же так холодно в
груди?
Он никому не может сказать.
Яков пришел к хозяину как обычно, в девять. Дверь в дом не была заперта -
тоже как обычно, когда Фейга с детьми отправлялась погулять, а Абрам спал
в своем кабинете.
Он поднялся наверх и еще с лестницы услышал голоса. Говорили двое. Один
голос Яков узнал легко - это был голос хозяина. В последнее время Яков
приучил себя думать об Абраме именно так: хозяин. Если он мысленно
произносил "Абрам", то мгновенно и независимо от желания уносился в
юность, в те дни, когда Хая была его невестой и когда Абрам сделал все,
чтобы их счастье не могло состояться.
Второй голос был странным - высоким, будто девичьим, но в то же время
будто и мужским, были в нем какие-то обертоны, присущие скорее басу,
нежели высокому сопрано. Незнакомый голос, хотя и знакомый тоже. Яков
где-то когда-то слышал его - это точно.
Хозяина разбудил нежданный гость. Потому хозяин и злится - он терпеть не
может, когда по утрам его будит кто-то другой, а не Яков, его секретарь.
Яков, которого он приютил из милости и которому не устает ежедневно
напоминать об его истинном месте в этом мире.
Любой на месте Якова ненавидел бы хозяина и желал бы ему если не смерти,
то увечья и несчастливой жизни. Но Яков об этом не думал. Он заставил себя
об этом не думать, если, конечно, не произносить мысленно этого имени -
Абрам.
- Абрам, - сказал невидимый гость, - неужели ты так и не хочешь понять,
что еврей не должен совершать подобного? Ты не еврей, Абрам!
- Ради Бога, - раздраженно, но без тени страха, отвечал голос хозяина, -
не нужно учить меня тому, что такое еврей. Все мои предки - от праотца
Авраама - были евреями, а ты - гер, ты пришел к нам потому, что тебе в
какой-то момент стало это выгодно.
- Выгодно? - с горечью произнес высокий голос. - Выгодно быть евреем в
России? О чем ты говоришь, Абрам? Я принял иудаизм, потому что...
- Потому, что Гершеле не хотел иметь с тобой дела, - воскликнул Абрам, - и
ни за что не отдал бы свою дочь за русского! Вот и все. Корысть и любовь,
которая тоже корысть, потому что не о бедной девочке ты думал, предлагая
ей руку и сердце, а о себе. Вот и все.
- Господи, - высокий голос изобразил отчаяние, - я сделал все, что мог. Ты
убил меня, и мне ничего не остается, как убить тебя.
- Я убил тебя? - насмешливо произнес Абрам. - По-моему, ты никогда еще не
выглядел так хорошо. Всегда был заморышем...
- Я умер, - печально сказал высокий голос. - Я умер тридцать дней назад, и
душа моя только сейчас освободилась, чтобы явиться к тебе и предупредить...
- Что ты несешь, дурак! - воскликнул Абрам. - Еврей не может шутить такими
вещами! Вот я и говорю...
- Перед смертью, - продолжал высокий голос, - я призвал небеса отомстить
тебе, поскольку не может еврей поднять руку на другого еврея - это
прерогатива Творца. А потом я наложил на себя руки, потому что другого
выхода у меня не оставалось. Ты не оставил мне другого выхода в этом мире,
и я думал, что скоро встречусь с тобой в том...
- Послушай, - перебил Абрам визгливую речь собеседника, - хватит
фиглярничать. Деньги этим цирком ты не вернешь, все по закону! Да ты
материальнее меня, как я посмотрю.
- Протяни руку, - спокойно сказал высокий голос. - Ну-ка, протяни свою
жадную гнусную руку.
Яков застыл за дверью, не в силах сделать ни единого шага. Он не понимал
смысла разговора, но ощущал жуткое притяжение, которое влекло его слушать
и не позволяло отступить, уйти, как это должен был сделать каждый
порядочный человек. И еще он понимал внутренним чувством, что хозяину
грозит опасность. Яков стоял, не желая, чтобы его обнаружили, и все-таки
желая именно этого, потому что тогда внимание спорящих переключится на
него, и приближавшаяся трагедия будет хоть ненамного отсрочена.
В спальне между тем послышалось движение, скрип кресла, Яков узнавал
звуки, он слышал их каждое утро: хозяин встал, приподнял полы халата,
чтобы они не волочились по полу, сделал шаг, другой, шел он, судя по
звукам, не к двери, а куда-то вправо, то ли к шкафу, то ли к окну.
- Дурак ты, - сказал хозяин, и неожиданно тишину дома разорвал такой
дикий, такой невообразимо высокий вопль ужаса, что ноги Якова подогнулись,
он понял, что падает головой вперед и сейчас ударится виском о косяк, и...
Он едва избежал удара, вытянув вперед руки, а вопль все еще звучал -
пронзительный, как визг котенка, которому отрезают хвост тупым ножом. Яков
ухватился обеими руками за этот вопль, будто он был материален, будто
вопль обратился в веревку, натянутую меж ушей и рвущую барабанные
перепонки, и нужно было ослабить натяжение, и только тогда...
Вопль смолк.
В тишине, где удары собственного сердца слышались отбивающими время
курантами, Яков поднялся с колен и заставил себя распахнуть дверь.
В кабинете стоял сумрак, оконные ставни лишь наполовину были раскрыты, и
свет проникал сквозь довольно узкие щели. Там, где Яков ожидал увидеть
хозяина, не было никого. Он сделал шаг вперед и повернул голову влево.
Кресло, где хозяин проводил обычно утренние часы, тоже пустовало.
Тихий шорох раздался за спиной, и Яков резко обернулся, мгновенно
покрывшись липким потом. Хозяин стоял у притолоки, держался обеими руками
за деревянную стоячую вешалку и смотрел не на Якова - похоже, что
секретаря своего он попросту не видел, - а на какое-то место у стола.
Страха в лице хозяина не было. Он смотрел пристально, что-то искал
глазами, но внешне был спокоен, просто сосредоточен сверх меры.
Кто же кричал?
Хозяин продолжал смотреть на что-то, невидимое Якову, и, проследил за его
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг