выставлено старинное оружие, картины, изображавшие сражения гладиаторов и
травлю. На огромном полотне в золотой раме высились горы пронзенных стрелами
львов, леопардов, медведей, страусов, носорогов. И среди этой кровавой мешанины
деловито сновали люди, забрызганные кровью. Картина была написана столь
натурально, что у зрителей невольно подкатывала к горлу тошнота. Детей обычно не
водили к этой картине. Она висела здесь уже многие годы, трижды реставрируемая
(дважды меняли попорченный временем холст), немым укором прежним нравам, прежней
жестокости, беспощадности и равнодушию, когда за один день на арене могло быть
уничтожено несколько сотен животных. Именно после ее показа на большой осенней
выставке в Риме была запрещена травля зверей. Защитники животных расхаживали с
копьями в руках и скандировали: "Спасем наших братьев, носящих шкуры!" В тот год
вместо бестиариев, убивающих четвероногих тварей, на арену вышли
бестиарии-дрессировщики. Отныне тигры и львы прыгали через горящие кольца и
потешали публику прочими, почти человечьими хитростями. Их показывали в Колизее
в те дни, когда не было игр, или в перерывах между боями. Эти представления
назывались детскими. Удивительно, сколь гуманным стал мир за каких-нибудь
шестьсот лет. А между тем последние "смертельные" игры устраивались всего лишь
восемнадцать лет назад. Смотреть, как гибнут люди, почему-то не считалось
аморальным. Поединки прекратили по другой причине. Убийца одержал победу на
арене и вышел на свободу. После этого он вырезал целую семью. И тогда
"смертельные" игры наконец запретили. В одной из комнат музея этому событию
посвящен целый стенд. Чуть меньше, чем восстанию Спартака. Историки придали
истории фракийского гладиатора романтический ореол борца за свободу. Этот образ
так утвердился, так окаменел, что развенчать его уже не под силу никому.
В Новый храм Счастья* нельзя было попасть, не пройдя музейный комплекс
Большой школы.
* В Древнем Риме храм Счастья стоял на Велабре (площадь между Капитолием и
Палатином), к северу от Бычьего форума, сгорел и не был восстановлен.
Некто без устали напоминал гладиаторам, что их предшественники проливали
кровь на арене всего лишь ради чьей-то прихоти, исполняя всегда одноединственное
желание - развлекать. Самое страстное, самое неодолимое желание. На учебной
арене навсегда застыли статуи двух гладиаторов - чернокожий ретиарий потрясал
своим трезубцем, а его противник ловко уворачивался от брошенной сети. В
украшенной пурпуром ложе расположились скульптуры императора и сенаторов,
явившихся поглядеть на тренировку бойцов. Желтый песок арены щедро полили
красной краской.
Вер остановился напротив ложи. У мраморного императора было простецкое
блиноподобное лицо. Скульптор придал ему сходство с императором Титом. Ну что ж,
так оно и должно быть. Флавии построили Колизей. Кому как не Титу, устроителю
стодневных игр, сидеть в этой ложе и вечно любоваться кровавой схваткой. Ведь он
смотрел сто дней, как люди выпускают кишки друг из друга.
- Элий, что ты чувствовал, когда выходил на арену? - спросил Вер, когда они
вышли в сад, окружающий храм.
Вдоль мощенной белым камнем дорожки расположились мраморные и бронзовые
скульптуры известных гладиаторов. Некоторые одерживали по сотне побед.
Разумеется, уже в то время, когда приняли закон о применении только тупого
оружия. И о защитных доспехах. Вер смотрел на статуи и в который раз испытывал
одно и то же чувство: пусть ему нет равных на арене, все равно среди гладиаторов
он чужой.
- Возбуждение. Как любой атлет перед состязанием.
- Что? - не понял Вер, уже позабывший о своем вопросе.
- Я испытывал возбуждение, - повторил Элий. - Гладиатор теперь рискует не
больше гонщика или боксера. А случай со мной другого рода. Такое могло
приключиться где угодно, но убийца почему-то выбрал Колизей.
- Тебе нравилось быть гладиатором?
- Одно время - да... Я служил мечте Империи. Хотел, чтобы в мире стало
меньше бед. Вполовину, потом еще вполовину, потом еще и еще... Но беды почему-то
не убывали.
- Ты был наивен?
- Я и сейчас наивен. Только стараюсь это скрыть, - признался Элий. - А
потом я стал уставать от чужих желаний. Так устал, что стало невмоготу.
Гений является к человеку и объявляет о возможности стать гладиатором лишь
после совершения убийства. Сколько бессердечных глупцов убивают первых
встречных, чтобы к ним слетел с высоты гений и открыл дверь в гладиаторскую
школу. Гении не являются, убийц казнят или отправляют на каторжные работы. Но
число безумцев год от года не иссякает. Арена манит. Платиновое сияние в вышине
мерещится слишком многим.
Вер пришел в гладиаторскую школу, дабы поразить мир. Он не знал, как это
сделать, но чувствовал, что способен свернуть горы. Стоит выйти на арену, и он
пожелает нечто такое, что разом преобразит Рим. И что же? Он вышел на арену, он
побеждал, но тайна не открылась. Потом стал надеяться, что, исполняя чужие
желания, он приблизится к неведомой цели. Но ни к чему не приблизился. Чужие
желания бросали его, как волны, вверх-вниз, не позволяя сдвинуться с места.
Другие гладиаторы тоже сражались непонятно за что. Может, на потеху? Но такой
ответ не мог удовлетворить Вера, даже если он был правдой.
- А что ты чувствовал, когда умирал на арене? - спросил Вер.
Он знал, что может задать этот вопрос сейчас. Гладиатору многое позволено.
Гладиатору, который убивает, - вдвойне. Элий поднял голову и глянул на небо. Она
было чистое и удивительно плотное, непрозрачное. Не стекло, а бирюза.
Запечатанный вход. Небо - для богов, и они никого к себе не пускают.
- Я не верил, что умру. Кровь текла, но мне почему-то казалось, что ее
бесконечно много. Будто я - родник, и кровь будет течь из меня бесконечно и
никогда не иссякнет. А потом все как будто провалилось. Рим, и я вместе с ним,-
Элий замолчал, по-прежнему глядя в небо.- А дальше не помню...
Элий, едва оправившись после травмы, уехал в Альпы и три месяца лазал по
скалам, взбирался на вершины без страховки, используя лишь силу рук и цепкость
пальцев. Многие считали его поступок безумием, другие восхищались смелостью
Элия. Кое-кто пытался доказать, что это дешевый показной трюк. Но Элий относился
к подобным намекам равнодушно. Если он что и доказывал, то только самому себе:
меч Хлора не превратил его в калеку.
Вер глянул на очередную бронзовую статую. Любому гладиатору известно имя
Максима Монстра - лицо его было так изуродовано, что он никогда не поднимал
забрала и ходил в металлическом шлеме даже на улице. И здесь, обронзовевший, он
тоже стоял в шлеме, за решеткой которого можно было угадать лишь пристально
смотрящие глаза, сделанные из цветного стекла.
- Многие считают, что гладиаторы вновь должны драться боевым оружием, -
сказал Вер, глядя в стеклянные глаза Максима.
- Ты бы хотел убивать каждый день?
- А что ты чувствовал в тот день, когда убил? Элий не отвечал. Ну что же он
медлит, почему не говорит? Элий умеет быть таким красноречивым! Вер повторит его
слова и почувствует то же, что и Элий, - раскаяние, боль, досаду, отчаяние.
- Говори, - потребовал Юний Вер.
- Ощущение чудовищной нелепости. И желание вернуть все назад. Я стоял и
оглядывался по сторонам, будто хотел найти рычаг, который надо повернуть, чтобы
обратить время вспять.
Элий вновь замолчал.
- Говори! - заорал Вер, боясь, что упустит настрой и так и не поймет - что
же чувствовал Элий. Что-то сходное было и у него. Ему тоже хотелось обратить
время вспять. - Говори... - повторил он, тяжело дыша.
- Ты требуешь невозможного...
- Говори! Расскажи все как было! Все-все! Расскажи об убийстве. Когда в
тебе открылся дар гладиатора! Ведь мы с тобой оба убийцы! И ты мой учитель.
Говори!
Элий превозмог себя и уступил.
- Это было в Аравии. Я поехал туда вместе с двумя жрецами Либерты. Ты
знаешь - они собирают деньги в фонд Либерты на выкуп рабов и отправляются на
невольничьи рынки выкупать пленных. Занятие сколь благородное, столь и опасное.
Если повезет - освободишь несколько десятков рабов, не повезет - погибнешь или
сам наденешь рабское ярмо. В одном из оазисов в пустыне нас ждал посредник с
живым товаром. Жрецы Либерты и раньше имели с этим человеком дело и доверяли
ему. Охранников мы взяли только двоих. Лишний охранник - это как минимум трое
невыкупленных пленных. Средств у фонда Либерты не так уж много, и жрецы
экономили на всем, в том числе и на охране. Я как волонтер не получал за свое
участие ни асса. Но я был восторжен и глуп. Ну, пусть не глуп, а наивен. Мне
мерещился где-то посреди пустыни прекрасный храм, в чьи золотые врата мы войдем
в венках и белых одеждах и введем за собою выкупленных рабов. Вместо этого мы
очутились в какой-то дыре - несколько глинобитных домиков и кучка растрепанных
пальм. Поначалу все шло гладко. Малек - так звали работорговца - с двумя
помощниками привел двадцать пленников, которых перекупил на невольничьих рынках.
Как сейчас помню - мы сидели в хижине, пили кислое, как уксус, вино и ели
лепешки с курагой. Жара стояла невыносимая. В такую жару люди плохо помнят, что
делали вчера и что надлежит делать сегодня. Малек не отпускал нас и все пытался
доказать, что, торгуя живым товаром, делает доброе дело, что человек по сути
своей - раб, а свобода его только портит. Жрец Либерты, несмотря на всю свою
сдержанность, взъярился, начал спорить, дошло до драки. Охранники их разняли, и
мы отдали Малеку деньги. И тут же в хижину ворвались обряженные в темные тряпки
четверо парней, вооруженных дамасскими клинками. Малек и его люди кинулись к
задней стене, где для них заранее был подготовлен выход. Я не верил Малеку и
потому взял с собой оружие, но винтовку пришлось оставить у входа в хижину. Зато
пистолет, который я прикрепил к щиколотке, под шароварами, благо одет был
по-восточному, и нож остались при мне. Я наклонился, чтобы вытащить спрятанный
пистолет, и услышал над головой странный свист - уже когда все кончилось, понял,
что это дамасский клинок просвистел над моей головой и я чудом спасся.
Выпрямившись, я в упор выстрелил в человека, который замахивался вновь. Лица его
не видел - тряпка скрывала черты. Пуля угодила в грудь, и его отшвырнуло на
стену хижины. Я выстрелил еще раз и еще. От ударов пуль тело дергалось, а мне
казалось - он жив, шевелится, пытается встать. Я вновь стрелял, пока не разрядил
всю обойму. Неужели так просто убить? В человеке должен быть неизмеримый запас
прочности. А все оказалось не так... человек так хрупок... уязвим... Помню,
тряпка у него на лице вся сделалась мокрой...- Элий замолчал и облизнул губы. На
висках его выступили капли пота. Будто он был вновь там - на затерянном в
пустыне оазисе, слуга богини Свободы и новоявленный убийца. - Один из жрецов был
убит, второй ранен, но мы одолели. Из нападавших в живых остался лишь один, его
скрутили наши охранники. Оказалось, что напали на нас не разбойники, а жители
деревушки... Зачем? От наших сделок им тоже перепадало немало...
- Что ты испытывал в тот момент?
- Край пропасти, и ты смотришь вниз... нет, не то... Просто день, яркий
солнечный день, а внутри тебя такая тяжесть, что не вздохнуть.
Веру почудилось, что и он начинает испытывать нечто подобное. Слабо,
едва-едва. Потом все сильнее и сильнее. Элий заразил его своей болью. И вот -
ему уже жаль Варрона. Пусть совсем немного, но жаль...
"Почему он не спрашивает, как убил я? Что испытывал в тот момент? - почти с
досадой подумал Вер. - Или его это не волнует? Или мешает проклятая
деликатность?"
А он, Вер, ответил бы: я убил, чтобы узнать, есть ли смысл в убийстве.
Убил, но смысла не нашел. Вер не пытался бежать с места преступления. Он
дождался вигилов и сдался. Но ничего в душе его не изменилось, не сломалось, не
перевернулось. Он убил человека, как другие убивают ягненка на алтаре. А как бы
хорошо, наверное, почувствовать раскаяние и боль! Но откуда он знает, что люди в
самом деле испытывают муки совести? Может быть, они притворяются точно так же,
как Вер? Нет, нет, Элий испытывает и боль, и жалость! Это Вер знает точно.
За три года на арене Монстр убил семерых гладиаторов, несмотря на то что
сражался тупым мечом. Зрители ревели от восторга, когда Максим выходил на
золотой песок арены. В такие минуты на весь Рим гремело - Монстр, Монстр,
Монстр! Сам Максим погиб не на арене, а в Субуре, во время пьяной драки. Но он,
Юний Вер, не Монстр, он не жаждет крови. Он ищет что-то другое. Весь вопрос -
что? Может быть, Элий приведет его, как слепого, к цели? Веру казалось, что Элий
знает, куда идти.
Но был ли в убийстве, совершенном Элием, какой-то смысл? Поначалу Вер
подумал, что да, был. Если рассматривать нападение местных жителей как
отдельный эпизод. Но если вернуться назад и вспомнить, что жрецы Либерты решили
сэкономить на охране, то выстрелы Элия выглядят как ошибка, совершенная другими,
но все равно ошибка. И сегодняшняя гибель Варрона тоже, возможно, ошибка -
дефектный шлем, который не защитил от удара. Может быть, любое убийство - всего
лишь чья-то ошибка, совершенная десятки, сотни лет назад. Ошибки накапливаются,
энтропия возрастает, хаос постепенно завладевает миром. А можно рассматривать
ярость и гнев, ведущие к убийству, как ошибку? Гнев и ярость - это два чувства,
которые Вер может периодически испытывать. Значит, частица хаоса в нем самом?
Ему казалось, что он мог бы совладать с хаосом, если бы кто-нибудь подсказал
ему, как это сделать. Но никто не собирался ему подсказывать. Он бродил во тьме
и ничего не понимал ни в себе, ни вокруг.
"Познай самого себя", - советовал Сократ. Но в том-то и дело, что Вер не
может познать. Он заглядывает в собственную душу и видит непроглядную тьму. Это
не порок, а всего лишь неизвестность. Но от этого не становится легче.
- Элий, ты счастлив, исполняя задуманное другими? - спросил Вер после
долгой паузы.
- Порой. Когда я делал людей счастливыми. Запомнился один случай:
несчастная женщина обратилась ко мне, потеряв всякую надежду. Ее единственный
сын и еще пятеро мальчишек спустились в пещеру и заблудились. Их искали три дня.
Она купила у меня клеймо, и я выиграл бой. Их нашли через три -часа после того,
как я покинул арену. Одному из спасателей во сне явился гений пещеры и указал
тайный ход, неведомый проводникам.
- Я помню, об этом писали в "Акте диурне". Ты знал везунчиков, которым
обеспечивал успех. А несчастливцев, что проиграли? Ты видел их? Знал, что
происходит с ними? Вспомни самое страшное свое поражение.
- Самой страшной была победа, - отвечал Элий. - Та, которую я одержал ради
Марции.
Четыре года назад она явилась к нему в дом. Красивая женщина в дорогой
палле из золотистого шелка. Ожерелье из крупных изумрудов охватывало ее полную
шею. Золотистая палла не могла скрыть округлость ее живота. Марция была на
седьмом месяце беременности. Едва заметный кивок головы, и точеная рука,
унизанная браслетами, кладет на стол завернутую в бумагу пачку денег.
- Мой муж честолюбив, а я - безмерно честолюбива, - она говорила тоном Юлии
Кумской в "Медее". И ее голос был почти так же красив, как голос Юлии. - Мой
ребенок должен быть одарен от рождения талантом скульптора, талантом, в сто раз
превышающим талант Лисиппа.
- Какое трудное задание, - заметил Элий. - Одно такое желание стоит сотни
всех остальных...
- Ты торгуешься? Ну хорошо, я куплю все клейма твоего поединка. Чтобы
прочие желания не затмевали моей просьбы. Ты будешь драться только за меня.
Ему никогда не доводилось исполнять подобное, но для этой женщины он был
готов на что угодно. Она ждала ребенка от другого мужчины, а он испытывал
неодолимое желание повалить ее на кровать и заняться с ней любовью. Но вместо
этого он любезно улыбался и говорил какие-то пустяки. Он знал, что она просит
невозможного, а боги не поощряют дерзких. Но он хотел сделать для нее нечто
такое, что уравнивает людей с богами. И он сделал. Элий выиграл поединок. Богам
ничего не оставалось, как исполнить обещанное. Но людям не всегда удается
перехитрить богов. Через два месяца Марция родила урода с огромной головой,
вмещающей два мозга, с выпученными рыбьими глазами и рассеченной волчьей пастью
небом. Он умер в час своего рождения, не сделав ни единого вздоха. Уже много
позже Элий узнал, что подобные желания надо задумывать и исполнять не до
рождения ребенка, а до его зачатия. Марция взяла клеймо тайком от мужа и потому
не решилась прибегнуть к услугам "формулировщиков". Роковое решение. Она просила
удивительный талант для своего ребенка, а надо было требовать славу - тогда боги
сохранили бы младенцу жизнь. Агент Элия догадывался о поджидающей Марцию
ловушке, но промолчал - слишком велик был куш, обещанный женой банкира Пизона.
Однажды душным летним вечером Марция вновь появилась в доме Элия. На ней
был длинный черный плащ до земли, а лицо раскрашено, как у дорогой шлюхи Субуры.
Ни слова не говоря, она отстранила Элия и вошла. Черный плащ упал на пол. Под
ним ничего не было, если не считать ожерелья из крупных изумрудов и'золотых
браслетов на запястьях. Ее тело хранило следы недавних родов - вдоль живота
тянулась тонкая темная полоска, а соскам еще не вернулась нежно-розовая окраска,
хотя груди женщины, перебинтованные после ненужных родов, так и не наполнились
молоком. Но все равно она была желанней самой дорогой красотки Субуры.
- Ты ждал меня, Элий, и я пришла...- ее ярко накрашенные губы растянулись в
улыбке. - Неведомая сила влекла меня сюда. Быть может, ты выклянчил у богов мою
любовь?
- Я никогда не завоевывал любовь женщины таким образом.
- Ах да, я забыла, что ты честен, благородный Элий. Говорят, ты даже не
берешь десять процентов комиссионных, если проигрываешь. Но когда ты
выигрываешь, проигрывает твой противник. Этот факт не коробит твою благородную
душу?
- Меня многое коробит, ибо наш мир далек от совершенства.
Она первая обвила его шею руками и впилась губами в его рот. А ее руки уже
стаскивали с него тунику.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг