- А зачем? - отвечает Татьяна Петровна. - Договор-то у меня. Ты пустую
бумажку рвала, без подписи. Ступай себе с богом и не терзайся напрасно.
- Спасибо вам, - говорю я ей от души.
Тут Татьяна Петровна зорко на меня посмотрела, косточку куриную подняла
и произнесла со значением:
- Вот теперь твоя подпись действительна.
Распрощалась я с ней по-хорошему, даже расцеловалась.
И совсем уже с легким сердцем отправилась в музыкальный магазин.
13
Скрипок много в магазине, а очереди никакой. Озадачилась я: с очередью
привычнее. Что другие берут, то и ты. А тут глаза разбегаются: всех цветов
инструменты, на все размеры. Есть малюсенькие скрипочки, с ладонь
величиной, а есть от земли по пояс. И, что странно, цена им одна: двадцать
рублей штука. Продавец попался наглый, на меня не глядит, все пакетики со
струнами перекладывает. Не стала я ему доверяться. Продавцы - такой народ:
что получше попросишь, а он глазом тебя прощупает, видит - человек
неумелый, и подсунет второсортный товар. Выбрала я темненькую, с загаром,
среднего размера, чтоб на вырост была и все-таки по плечу моему Толику:
как-никак, ему завтра играть, ни к чему ребенку вещь неподъемная.
Заплатила двадцатку за скрипку, одиннадцать за футляр, пять девяносто за
подставку для нот, а самоучителя в этом магазине не оказалось. И решила я
больше никуда не ходить: ноги устали от беготни, да и голова стала
тяжелая. Обвешалась я покупками и поехала в свои Подлипки.
14
Мужики мои так глаза на меня и вытаращили.
- Мама, что это, гитара? - спрашивает меня Толик, ягодка моя.
- Нет, сыночек, - сказала я и заплакала. - Скрипка это, будешь на
скрипке играть.
- А я не умею.
- Научишься.
- С ума ты, Зинка, сошла, - говорит мне отец. - Да у нас в семье сроду
скрипачей не было. Гармонисты водились, но гармонь - это же другой
коленкор.
Как же ты решилась против наследственности?
- Не ворчи, дедуля, - отвечаю ему. - Голова и так раскалывается.
После ужина стал мой Толик свою скрипку терзать. Положил на плечо,
пиликает.
Весь вспотел, бедняжка, а толку нет: то она у него зверем ревет, то и
вовсе шипит без голоса. Умаялся мальчик - и в слезы:
- И зачем ты ее, мамка, купила, проклятую?
- Ничего, сынок, - говорю, - это дело постепенное.
А сама уж сомневаться начала: не надула ли меня старуха?
15
Ну угомонились мы, спать легли. Толя скрипку рядом с собой положил,
глаз с нее не сводит. Да и то: игрушка красивая. Гладит ее, ласкает, так в
обнимку с ней и заснул. Отец тоже захрапел (тяжело он спал в тот последний
год), я одна до полуночи глаз не сомкнула. Вот ведь, думаю, глупость какую
сделала:
а вдруг умру? Что они без меня останутся?
Слышу, у соседей стенные часы хрипят: к бою, значит, готовятся. Я по
этим часам на работу всегда вставала: точные они, старинные. И висят за
стеной как раз над моим изголовьем. Бывало, расстроюсь к ночи, лежу на
постели и слушаю, как они тикают. Бой у них колокольный, с малиновым
перебором, на три этажа слышно: жильцы уж писали на эти часы заявление.
Блям! Ударило раз. Я коленки поджала, лежу ни жива ни мертва, и
припомнилось мне, как я Тольку рожала. Привезли меня в родильную палату.
"Ну, давай", - говорят, а я в слезы: "Не хочу, не сейчас, не умею!"
Акушерка смеется:
"Девять месяцев назад надо было такие слова говорить. Торопилась тогда,
и сейчас не оттягивай!" Торопилась, что правда, то правда. Гришка был
озорной, он и знать не хотел, что я только восемь классов кончила. Ему бы
подождать, пожалеть бы меня... но тогда бы и Толика не было. Вон он спит,
моя кровинушка, губами во сне "чмок, чмок", и не знает, что мать его
сделала.
Бум! Ударило во второй, и пошли колокольчики, перезвоны. "Мама,
мамочка", - шепчу, как в палате тогда: в полный голос кричать я
стеснялась. Пусть, мол, думаю, взрослые бабы дурным криком исходят: мне
нельзя, я несовершеннолетка.
Скажут: ишь ты какая, ребенка молчком завела, а сейчас разоряешься. Ну
точь-в-точь как теперь: и страшно и стыдно.
Третий, пятый, десятый удар. Руки-ноги холодные стали. Может, встать?
Может, папаню на помощь позвать? Что я все "мама" да "мама"? Мамы-то своей
как раз я и не помню, очень рано она умерла, и пришлось отцу меня нянчить.
Он жалел меня маленькую, обшивал и обстирывал, женщин в дом не водил: так
и выросла я к мужчинам доверчивая. Гришке верила, как отцу, он и старше
меня на одиннадцать лет, то-то я тогда, дурочка, радовалась. Вот как,
думаю, повезло сироте: из отцовских-то рук прямо в Гришкины руки попала.
Он тогда был веселый, мой Гришка-злодей, коротышкой все звал,
пузатенькой...
Тут слезами я задавилась, в подушку уткнулась лицом и не слышала, как
двенадцатый пробило. Только чувствую вдруг - холодок на языке, точно
мятную конфетку съела. И легко сразу стало, спокойно внутри: помню, даже
засмеялась я от облегчения. Вот и все, говорил мне, бывало, Гришуточка
мой, а ты, дурочка, боялась. С этим и заснула, а спала до чего хорошо - ну
прямо как будто убитая.
16
В семь часов просыпаюсь - как заново родилась: улыбаюсь лежу,
спокойная, собой довольная. В доме хлеба ни крошки, на первое нет ничего,
а я потягиваюсь себе да пожмуриваюсь. Пастилы захотелось: ну смерть как
хочу пастилы. Впору встать да бежать в магазин. Ладно, думаю, заверну по
дороге в кондитерскую, килограмм куплю и на пункте одним духом слопаю.
Только слышу вдруг - шорох по комнате, белый кто-то идет. Невысокий, и
по полу тихо ступает. И подумала я без страха: вот она, душа моя, выхода
найти не может. Села я на постели, ночнушку на груди запахнула.
- Кто там? - спрашиваю.
- Мама, это я, не бойся, - отвечает мне Толиков голос. - Что-то душно,
не спится.
И от этих от слов сердце кровью мне сразу ошпарило. Встала я, свет
зажгла - и на сына гляжу, словно в первый раз его вижу. Стоит мой
маленький у окна, скрипочку к животу прижимает. Бледный, тощий, ушастый,
из-под майки все кости наружу, головенка стриженая, шишковатая. И лицо
незнакомое, ни Гришкино, ни мое. Господи, думаю, да никак я его разлюбила?
- Мама, я поиграю немножко, - говорит мне сыночек. - Что-то вдруг
захотелось. Можно, мама?
Собрала я все силы: да это же Толенька мой, я ж в него свою душу
вложила.
Пересилила себя, за стол сажусь и головой ему ласково киваю:
- Поиграй, сыночек, поиграй.
Положил он свою скрипочку на плечо, подбородком ее прижал, длинноносый
сразу стал, горбатенький. Пальцем струны потрогал и заиграл. Детским
голосом заговорила скрипка, быстро так забормотала: "Что же это со мной,
что же это со мной... - И протяжно потом: - ...де-елают?.."
Сжалась я вся в комочек, сердце, как у птицы, стучит: не поддамся я
старухе, нет, не поддамся. Ишь чего выдумала! Как любила я его, так и буду
любить, и жалеть его буду по-прежнему. Кто ж его еще пожалеет, если не я?
Тут и дед наш проснулся. Заворочался, притих, слушает. А сыночек играет:
"Что же это, что же это, как же это со мной, как же это?"
- Ах, Зинуша, - говорит отец, - хорошо мне, Зинуша. Дожил все-таки, и
мы как люди... На скрипке играем. Это ж жизнь! Я теперь поправляться
начну. И в груди облегчение.
Обернулась я - торчит среди белых подушек комариное его лицо: глазки
острые, ротик сморщенный. Стало мне обидно, нехорошо.
- Поправляться начнешь? - говорю я со злобой. - Ты уж пятый месяц так
поправляешься. Сколько крови моей выпил - и все больной. Не идет тебе
впрок моя кровушка.
Ничего не ответил отец. Отвернулся к стене, плечи к ушам подтянул и
лежит неподвижно.
- Что ж ты, сыночка, перестал? - говорю я своему Толику. - Играй,
ненаглядный, играй, никто тебе не мешает.
Смотрит Толик на меня и мотает головой.
- Но хочу, - говорит. И скрипку на подоконник откладывает. Отвернулся,
набычился. - Зачем ты мне деда обидела?
Как услышала я эти слова - прямо вся побелела. Вскочила, ладонью по
столу - хлоп!
- Ах ты дрянь! - говорю. - Как ты смеешь вопросы мне задавать? Ну-ка
живо прощенья проси у матери.
- Нет, сначала ты попроси, - отвечает мне Толик и смотрит на меня
исподлобья.
- У кого? У тебя?
- Нет, у деда. Мне его жалко.
- Ах, тебе его жалко? - Помутилось у меня в голове, подскочила я к
сыну, за плечи его - и давай трясти. - А меня тебе не жалко? Меня, свою
мать, ты хоть раз пожалел? Вы хоть раз меня с дедом спросили, что я в
жизни хорошего видела?
Испугался мой Толик, головенкой мотает, а в глазах ни слезинки, одно
только недоумение. Никогда я его раньше пальцем не трогала.
Тут отец с кровати слез. Подбежал ко мне босиком, в нижнем белье,
прыгает вокруг, за руки меня хватает.
- Зинка, доченька, не надо его! - кричит. - Не бей, отпусти ребенка!
- А, и ты его жалеешь! - шумлю. - Кто же меня-то пожалеет, что всю
жизнь я, как проклятая, с вами мучаюсь?
Силы у отца - на мышиный писк. Повела я плечом - так он на пол и
повалился - сидит на полу, руки тянет ко мне и просит:
- Ради бога, прости нас! Ради бога, прости!
Отпустила я Толика, села за стол, обхватила голову руками и глаза
закрыла.
Господи, думаю, на работу бы поскорей. Выйти бы поскорее на улицу.
Открываю глаза, - стоят они оба передо мной: отец, как лебедь, весь в
белом, и сыночек мой в майке и в трусиках.
- Ну, - отец ему говорит, - проси теперь прощенья у матери. Видишь, как
мы с тобой ее замучили!
- Мамочка, родная, - шепчет мне Толик, - я тебя больше мучить не буду.
Только ты не тряси меня так, пожалуйста!
- Хорошо, сыночек, - отвечаю ему и руку протягиваю - по головке его
погладить. Как шарахнется он от меня, даже стул опрокинул: боится. - Поди,
- говорю, - умойся холодной водой да за скрипку берись. Тренируйся
хорошенько, а в пять часов чтобы был у меня на работе. Повезу тебя людям
показывать.
Ничего он не ответил, головенку опустил, стоит, с ноги на ногу
переминается.
Чувствую, опять закипает во мне, клокотать начинает. Но - не поддалась:
превозмогла себя, собралась поскорее - и бегом на работу.
17
Утро выдалось морозное, яркое. Лед под ногами хрустит, кусты стоят на
снегу красные, солнышко в них играет. Завернула я в булочную, купила кулек
пастилы, иду - и сама себе удивляюсь: тихая, спокойная, ничего мне не
надо, в голове светло, на сердце ни одной морщинки. Я ли десять минут
назад тошным криком кричала, сына за плечи трясла, с отцом воевала,
плакала? Может, сон мне приснился дурной и ничего этого не было? Ладно,
думаю, за ум возьмусь, буду с ними ласковая и ровная. Чего между своими не
бывает? Без заботы моей, как слепые котята, они пропадут, а заботиться я
не отказываюсь.
Тут навстречу мне Сеня-дурак. Кучерявая папаха на нем, пальто бежевое
дамское. Забегает вперед, наклоняется, в лицо мне заглядывает.
- Кто такая? - бормочет. - Чего по нашей улице ходишь? Вот собачку
сейчас позову!
Остановилась я, металлический рубль из кармана достала.
- Что ты, Сенюшка? - говорю ему ласково. - Своих узнавать перестал?
Подаю ему рублик, а он не берет, смотрит недоверчиво, пятится.
- Ишь прикинулась! - говорит. - Убери свои деньги, воровка!
Обернулась я направо, налево - люди мимо проходят, соседи, знакомые.
Может кто услышать да понять не так - стыда не оберешься.
- Что ты мелешь, дурак? - спрашиваю сердито. - У кого я украла?
Опомнись.
А дурак все свое:
- Воровка! Воровка! Старика обокрала, ребенка обокрала, теперь Сеню
захотела купить? Не купишь, воровка, не купишь!
Рассердилась я на него, замахнулась рукой. Поглядел он на меня дико и
побежал, в пальто своем путаясь. Да все издали кричит:
- Воровка! Воровка!
Ну что с дурака возьмешь?
18
Пришла я на пункт, калорифер включила, радиолу с пластинкой наладила.
Валенки рабочие надела, халат, сижу за прилавком, пастилу кушаю и ни о
чем таком особом не думаю. Тут и Ольга приходит.
- Ах, какой у нас уют! - говорит.
Пальтишко скинула - и давай перед зеркалом прихорашиваться. То на палец
локон навьет, то на щечку его спустит, то боком к зеркалу повернется и в
профиль себя оглядывает.
Надо ж, думаю, чудеса какие: и вертлявая девка, и собой ничего, тело
ладное, ноги длинные, а однако же кровь у нее рыбья. Стало мне смешно от
этой мысли.
Гляжу я, как она по напрасному попкой вертит, и прямо трясусь вся от
смеха.
Вдруг почувствовала Ольга нехороший мой взгляд, обернулась, бровки
нахмурила.
- Что-то вы, - говорит, - Зина, сегодня недобрая.
- А устала я, - отвечаю, - от своей доброты. Все, кому не лень, ею
пользуются.
- Жаль, - она мне говорит, - я вас именно за доброту и любила.
- А теперь, - отвечаю, - за что-нибудь другое полюби. Хватит с меня,
надоело.
Удивилась Ольга и, по-моему, обиделась. А мне как того и надо было.
Прямо маслом по сердцу мне ее удивление.
- Что вы, собственно, имеете в виду? - говорит.
- А то, - отвечаю, - чтоб дружок твой больше сюда не ходил. Мне на вашу
возню смотреть опротивело. Возитесь, возитесь, и все вхолостую. Ничего у
вас с ним не получится.
Залилась она краской и что сказать не нашла. Так весь день мы с ней
молча и работали. Кавалер ее все за витриной маячил, но войти не решился:
видно, издали почуял неладное.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг