огнями, влетели в трясину, как отчаянно, <в пень> рубили их русские
воины...
Тетя Проса, увидев меня на пороге, лукаво прищурилась.
- Опять сон расскажешь? Говори, говори...
Выслушав рассказ, хозяйка пытливо глянула на меня.
- А не сочиняешь ли ты часом?
Задумалась, негромко добавила:
- О чем думаешь, то и снится. Наверно, ты наперво придумываешь сон, а
потом смотришь его... Угадала?
Конечно, мои сны были просто грезами. Все началось еще в детстве. Шел
второй год войны, стояла лютая и ветреная зима. Валенок у меня не было, в
полях стреляли, мы с сестрой и братом совсем не выходили из дому. К нам
тоже никто не приходил: дом стоял на отшибе, по крышу утонул в сугробах.
Читать я еще не умел, игрушек, кроме пулеметных гильз, у меня не было, по
дому гулял холод, и почти все время я сидел на печи. С печи немного
увидишь, да и смотреть было не на что. Я лежал на печке, на красной, как
знамя, подушке, смотрел на неоклеенный потолок. Узоры древесины мне
казались то лесом то озером, то пашнями и холмами.
Когда надоедало смотреть, я начинал грезить: представлял, как
партизаны возьмут меня с собой, дадут маузер в деревянной коробке и увезут
с собою в санях - рядом с тяжелым пулеметом.
Часто я представлял лето, как я бегу по траве, врываюсь в лес, а в
лесу - забытое орудие со щитом. Я заряжаю орудие, бью через озеро по
немецким машинам.
Грезы были легкими и летучими, как утренние облака тумана. Когда я
болел, рядом со мной ложилась мать, рассказывала про свое детство, и я
начинал представлять, что был тогда словно бы рядом с нею, бегал на мшары
за ягодами дразнил табаком гадюк, стрелял из тяжеленного шомпольного
ружья.
Мать была партизанкой-проводницей. Часто она уходила и в доме
утверждался страх. Возвращалась мать только к утру.
На войне всегда страшно. Страшно было и в давние времена, хотя
воевали тогда мечами, топорами, стреляли из неудобных пищалей и пушек...
4
Взяв тетради, я присел к столу, а хозяйка негромко запела старинную
песню:
Наша крепость, наша крепость,
Наша крепость на горе,
Белый кречет, белый кречет
Прянул в небо на заре.
И неведомо откуда
Войско грозное пришло.
Только чудо, только чудо,
Только чудо нас спасло...
Я задумался: сколько же раз приходили сюда враги?
Но люди выстояли, сберегли себя, жизнь, озерный и лесной край.
В дверь вдруг постучали. На пороге стоял Саня - в новой сатиновой
рубашке, в черных сатиновых брюках и новеньких башмаках. Густые волосы
Сани были неумело зачесаны, в руках негаданный гость держал карандаш и
толстую тетрадь.
- Вот и я решил записывать. Записал, как в войну муку в озере
прятали, - опустят в мешке, сверху мука намокнет, корой покроется и лежит
себе, сколько надо.
Присев к столу, Саня полистал тетрадь, что-то зачеркнул карандашом.
- И Костю Цвигузовского записал. Он про Дубковский бой рассказывал.
Партизаны на холме были, а фашисты внизу. Бежать вниз с горы плохо,
партизаны просто сели и стали съезжать. Фашисты перепугались: партизаны с
неба падают...
Саня вздохнул, закрыл тетрадь.
- Жаль, что про древнее никто не помнит... Обидно, про другие города
и деревни в книгах написано, а про нашу - ни слова.
- Запиши про себя... - предложила, орудуя ухватом в печи, тетя Проса.
- Про себя неинтересно, родился, в школу хожу, вот и вся биография.
- Напиши, как конюшня горела и ты прибежал да коней выпустил...
- Так ведь их жалко было, они живые, все бы в огне сгорели.
- Вот так и запиши...
- Теть Прос, лучше про революцию расскажите, - решительно попросил
Саня.
- Про какую же тебе революцию: пятого года или семнадцатого? Я ведь и
пятый год помню...
- Расскажите! - воскликнули мы с Саней в один голос.
- Слухайте, коли просите... Ярмарка была во Владимирце. Я и пошла на
ярмарку. Иду, ягоды собираю. Каких только ягод нет: черничинка моховая,
брусничинка боровая, земляничинка низовая. Опоздниться боюсь,
заторопилась, на небо глянула, а на горе полымя, флаг кумачовый... Народ
вокруг шумит, смотрят люди, дивуются... Урядник рубль на водку давал,
чтобы сняли флаг, - никто не полез, сосна высоченная, пилой пришлось
лесину валить, еле свалили... Флаг-то Матвей Рассолов повесил. Отчаянный
был.
Хозяйка совсем забыла про утренние дела.
- Хорошо помню Матвея, как сейчас вижу. Землю в восемнадцатом по
весне делил, сколотил шагомер и отмеривал. Земля, говорит, теперь общая -
народная... Нам целую десятину дали. Земля черная-черная, что лесное
огнище. Матушка моя не выдержала, бросилась к Матвею, обняла его.
Рассолушко ты наш, говорит... И Митрофанова помню, сто раз видывала.
- Какого Митрофанова? - не понял Саня.
- А того самого, в честь кого наш сельсовет Митрофановским
называется. Вместе с Рассоловым он тут у нас и устанавливал Советскую
власть. Когда продотряд приезжал, так они по домам ходили. В продотряде
все больше латыши были, по-русски плохо говорят, ничего толком не
объяснят, народ серчал даже... А в девятнадцатом белые пришли, во Пскове
Булак-Балахович стоял, Митрофанов и наш Рассол стали называться красные
партизаны.
Тетя Проса присела к столу, подперла голову руками, глаза ее молодо
засверкали.
- Помню, ой как помню... Будний день был, а во Владимирце большой
колокол дон-дон-дон... По озерам будто бочки серебряные катятся... Белые
билибонили. Расстреляли волисполком, на продотряд напали, кого побили, а
кого в озере потопили. Матвей с продотрядом был, вон тут в озере, на
кряже, его и ранило. Сначала потопить белые его хотели, потом раздумали,
повезли во Владимирец...
Хозяйка умолкла, закрыла глаза ладонью, Саня перестал записывать,
отложил в сторону тетрадь. Не сговариваясь, мы с Саней встали, вышли из
избы, во второй раз зашагали к Владимирцу. Мы знали, что там стоит
памятник Матвею Рассолову.
Про Матвея Рассолова рассказывал мне мой отец. Стояла вторая военная
зима, отец болел, мы голодали, жили в страхе, за окном грохотали небывалые
бои, но лишь выдавалась тихая минута, как отец начинал говорить про войну,
но не про новую, а про старую - гражданскую, про девятнадцатый год, когда
сам отец был еще маленьким мальчуганом, Матвей Рассолов виделся мне
похожим на партизан, что приходили к нам, ночевали в нашем застуженном
доме...
Отец рассказывал так ярко, что вскоре мне стало казаться, будто я
знал Матвея Рассолова, разговаривал с ним, и это меня, а не моего будущего
отца он вытащил из вешней Лиственки, когда я сорвался с лавы. Отец
рассказывал, что ходил с Матвеем по ягоды, вместе они искали на полянах
гнезда полосатых шмелей.
В деревню Матвей вернулся после революции: работал на заводе, чтобы
прокормить семью, - так поступали многие. Жили Рассоловы очень бедно, и,
завидев Матвея, подкулачники не раз весело запевали:
Коммунист, коммунист,
Рубаха зеленая,
Не у тебя ли, коммунист,
Хата разваленная?
Матвей ходил в серой шинели и военной папахе, носил бороду, отец
говорил мне, что Матвей был <вылитый Пугачев>.
Жил Матвей в деревне Степаново. Была она бедной, дома крыты камышами
и соломой. Рядом - погост Владимирец, богатое село Жерныльское - с
кожевенным заводом и четырьмя мельницами.
Отец Матвея бедствовал от века. В наследство от него осталось только
прозвище - Рассол. Однажды старик выпил в лавке огромный ковш огуречного
рассола. На огурцы денег не хватило, а рассол был бесплатным. Волостной
писарь переделал прозвище в фамилию.
В округе каждый имел прозвище. Моего деда и его брата Василия
дразнили Ершами, а моего отца и его двоюродного брата - Ершенятами, даже
припевку сочинил кто-то:
Сколько песен, сколько басен,
Про тебя, Ершонок Васин?
Сколько басен, сколько песен
Про тебя, Ершонок Петин?
Каких только прозвищ не было: Шпандор, Бододай, Аэроплан, Фунт, Орел,
Борода, Колупай, Дрозд.
Белобандиты искали Матвея, но найти не могли. Белый офицер
Романовский объявил, что все земли и лес возвращаются их прежним хозяевам.
Началась мобилизация людей и лошадей в белую армию. Парни убегали в лес,
уводили коней, уносили самое ценное. Страшное и непонятное время пришло в
Синегорье.
Едва выбравшись на сеновал, я увидел себя маленьким мальчуганом. Я
был такой, каким себя помнил, но называли меня почему-то именем отца.
Увидел вдруг бабушку, бросился к ней, прижался, ласково назвал ее мамой...
- Беда, сынок, горе у нас. Коней бандиты уводят. Гони мерина в лес -
подальше, в самую гущару. Скорее, сынок, мальчишки уже погнали.
Я вырвался, забежал в дом, вытащил в чулане из-за ларя огромный и
тяжеленный <смит-вессон> с единственным патроном в барабане. Патрон был от
японского карабина, в барабан я заколотил его молотком.
Вдруг я увидел лес, заросшую иван-чаем поляну, коней на поляне,
молчаливых мальчишек под елью. Я был вместе с мальчишками.
Нахлынула ночь, черная, как дымный порох. Мои сотоварищи забились под
елку, легли рядом на сухую иглицу. Лег и я сам.
Вместе было не так страшно. Один из мальчишек лежал с одноствольным
ружьем, с сумкой, полной патронов. Другой достал из-за пазухи огромный,
еще теплый каравай. Хлеб ломали, уплетали за обе щеки. Кто-то привез
тесак. Нарубили еловых лап, натягали охапку мягкого мха. Легли рядом,
прижимаясь друг к другу, укрылись старой попоной.
Мальчишка с ружьем шепотом рассказывал новости:
- Белые в Ловнях четырех мужиков расстреляли... Мужики ходили в лес,
елки рубили, пришли в мокрых сапогах. Романовский говорит: <Партизан
искали>. Расстреливал сам из маузера...
- А нас... расстреляют? - спросил кто-то из темноты.
- Не... Вздуют только что надо. Романовский говорит: <Шомполов на всю
Россию хватит>.
Нахлынула дрема, но вдруг дико заржали кони. Было уже утро, солнце
стояло над огромной елью, слепило, словно горящий порох. На поляне
носились кони, сбились в кучу, теснили друг друга.
- Та-та-та-та-та... - залился очередью невидимый пулемет.
Рядом, совсем близко шел настоящий бой. Стреляли за деревьями, за
покатым холмом.
Я побежал, потом лег, пополз, докарабкался до вершины холма, до
огромного белого камня. На лугу шла рукопашная. Белые полотняные рубахи
перемешались с зелеными, военными. Люди топтали покос, били друг друга
прикладами, палили в упор. Обрезы грохотали, будто пушки. В медоцветах
лежали убитые. Убегал, зажав лицо руками, боец в зеленом френче. Его бил
чем-то тяжелым огромный бандит. Сбил, принялся топтать сапогами.
Слышались хриплые, злые голоса. Отчаянно, как подбитый заяц, завопил
раненый...
Потом я увидел себя среди корявых, заросших лишайниками елей. На
самой высокой сидел черный, как головня, белоклювый ворон, смотрел туда,
где шел бой. Я слышал, что вороны живут сотни лет. Может, этот ворон не
раз видел битвы, кружил над мертвыми, выклевывал раненым глаза. В ярости я
вырвал из-за пазухи <смит-вессон>, нажал скобу...
Глухо щелкнул выстрел, пуля клюнула темную еловую кору, ворон лениво
поднял крылья, перелетел на маковку соседней ели.
Потом я увидел, что бегу по покосному полю.
Перебегая лог, услышал хриплую песню. По дороге строем шли бандиты.
Поле было изрыто окопами, желтели сугробы песка. В гору тащился обоз.
На телегах громоздились сундуки, мешки с мукой, овчины, ульи и самовары.
За телегами брели привязанные к ним коровы. Бандиты пьяно ругались,
хлестали плетками коней и коров.
В деревне хозяйничали белые. Бородатый бандит самодельным аршином
мерил штуку светло-синего ситца. Дымила полевая кухня, пахло вареной
бараниной.
- Рассола везут! - закричали вдруг белые.
Все было словно в страшном кошмаре. Пегий конь тащил в гору рогулю. В
рогуле лежал Матвей. Голова свесилась, волосы текли по песку. Матвей был
босой, голый до пояса. Серая с огромным красным пятном рубаха висела на
<свече>. Размахивал карабином бандит в шапке с белой лентой. Бросая косы,
бежали к дороге косари, голосили бабы, молча смотрели мальчишки...
Я пробился к самой дороге. Матвей был ранен в бок - сочилась темная
кровь. Через грудь наискось тянулась ярко-красная лента - бандиты ножом
вырезали полосу кожи. Голубые глаза Матвея были открыты - раненый смотрел
вверх, на небо.
Меня пихнули прикладом, оттеснили, но я снова оказался рядом с
Матвеем. Партизан молчал, зло закусил губы. Кровь текла и текла. Орали
конвойные...
Посреди Владимирца рогуля остановилась. Бандиты стащили Матвея на
землю, бросили вниз лицом. Партизан с трудом перевернулся, он тяжело
дышал, глотал воздух открытым ртом. Какая-то женщина подбежала с ковшом
воды, ее оттолкнули, выбили ковш. Кто-то притащил вонючую шкуру, споротую
с убитого коня, бросил на Матвея. Рослый бандит поставил раненому на грудь
ногу в тяжелом сапоге.
- Что, откомиссарил? А? Откомандовал?
Бандиты шумно обступили лежащего, заорали пьяными голосами:
- Пограбили народ, и хватит!
- Хорьком! Хорьком его в нос!
Матвей молчал, смотрел вверх, в небо. Бандиты осатанели, начали его
бить сапогами, прикладами - зло, отчаянно. Матвей не стонал, не кричал,
только глядел...
Молча подошел Романовский - глаза спрятаны под козырьком черной
шапки, рука на деревянной коробке маузера. Нахлынула жуткая тишина...
Улучив момент, я подхватил, поднял ковш - в нем на дне еще была вода.
Матвей взял ковш, прижался к ковшу разбитыми губами.
- Чей мальчишка? - прохрипел Романовский.
- Из Степанова, сосед его... - отозвался рослый бандит.
- Кончайте. - Романовский постучал пальцами по коробке маузера.
- Жаль патрона, - ощерился рослый бандит.
- Живьем! - махнул рукой Романовский.
Крича, бандиты потащили Матвея под гору, к темным хмурым елкам - на
моховое болото...
Я бросился к лесу, побежал что было мочи: по лицу били ветки, щеку
обожгло еловой лапой, но я все бежал и бежал.
На поляне паслись кони, под шатровой елью сидели мальчишки. Я лег в
траву, долго не мог отдышаться.
Вдруг во Владимирце зазвонил колокол - показалось, что по лесу
катятся тяжелые медные ядра. Заиграли, зачастили вслед за большим
колоколом малые колокола, оглушительно грохнула возле церкви древняя
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг