считать крупной морской чайки, которая сидела на спинке этого места и
чувствовала себя ничуть не хуже, чем на мачте океанского корабля.
- Что это? - вскричал в изумленном восторге Юрий Игнатьевич. - Какой
шик!
- Плоды досуга, ничего особенного, - скромно пояснил Гена. - Четыре
ржавых понтона, педали, лопасти, две стиральные машины и бритва "Харьков".
- Гениально! - вскричал (что поделаешь, если он опять вскричал)
Четверкин. - Я вижу, дружищи дети, что ваше поколение тоже не теряет досуга
зря!
Водяной экипаж приближался, поднимая коричневые валы. В руке Натальи
(или Дарьи) Вертопраховой трепетал листочек бумаги, похожий на телеграмму.
Я еще сильнее нажал на виски и на другом берегу канала появился
Сиракузерс Под Вопросом. Он легко вогнал меж гранитных плит спицу ярчайшего
зонта, поставил под зонт мольберт, раскладной стул и уселся, выставив
пунцовое пузо. Эдакий, видите ли, свободный художник!
Скрипнули чугунные ворота Экономического института. На одной из
половинок ворот выехала костлявая дворничиха, в слуховых очках. Не слезая с
ворот, она сделала несколько снимков невыразительного серого дома
кодаком-зеркалкой, висящим на плоской груди.
Экипаж тормозил, приближаясь к мостику. Валентину Брюквину к его
невозмутимому лицу явно не хватало бороды. Лицо этого мальчика было просто
создано для бороды, и никто из его друзей не сомневался, что, когда придет
время, Брюквин украсится бородою. Сестрам Вертопраховым к их дивной утренней
красоте не хватало лишь алой ленты, подобной той, с которой они добились уже
немалых успехов на спортивных помостах.
- Приветствую всех, - спокойно, без особых эмоциональных отливов сказал
Валентин Брюквин. - Сегодня наш друг снова вышел в эфир, и мы имели короткую
связь. Вот радиограмма. - Он протянул чайке клочок бумаги и попросил: -
Будьте любезны, Виссарион, отнесите это вон тем дружищам.
Чайка-самец, по имени Виссарион, охотно выполнил его просьбу, и теперь
уже клочок бумаги трепетал в руках Гены. Текст этой новой радиограммы был
еще более размыт, чем текст первой, никакой ясности в наше дело он не
вносил, за исключением... да, за исключением того, что он подтверждал Генину
догадку, подтверждал его возглас: "Это он, это он, эврика, это он!", ибо в
нем среди обломков слов и диких звукосочетаний, словно рея с погибшего
корабля, плавала почти целая фраза: "...ой ед врач русског клип
"Безупречный" мичман Фог..."
- Взгляните, Юрий Игнатьевич, - спокойно сказал Гена. --Здесь
упоминается врач клипера "Безупречный" мичман Фог, а нам достоверно
известно, что врачом на клипере был мичман Фогель-Кукушкин.
- Откуда это известно, дружище Гена? - недоумевал пилот.
- Мой прапрадед командовал этим судном, - пояснил Гена.
- Снимаю шляпу! - вскричал (опять) Четверкин и, перейдя на более
спокойный тон, стал подводить итоги: - Портрет, канал, львы, сходство
фамилий... Уж не имеем ли мы дело, милостивые товарищи, с потомком того
корабельного лекаря и не поэтому ли, Гена, именно к вашему семейству обращен
призыв о помощи?
- Вот именно поэтому, дружище Четверкин, - сказал Гена. - Именно
поэтому. Все эти связи очевидны. Я почти убежден теперь, что фамилия
Фогель-Кукушкин, трансформируясь в течение десятилетий, превратилась сейчас
в Кукк-Ушкина и в лице Питирима Филимоновича мы имеем дело с потомком того
корабельного лекаря.
- В таком случае Питирим должен испытать к вам хоть какое-то подобие
товарищеского чувства, - задумчиво предположил Четверкин. - Лишь только
самое черствое сердце не откликнется на голос прошлого, на эхо тех времен,
когда ваши предки плыли под одними парусами.
- Взгляните, - шепнул Гена и подтолкнул локтем своего нового пожилого
друга и подмигнул своим старым юным друзьям, сестрам Вертопраховым и
Брюквину.
Костлявая дворничиха в слуховых очках преспокойно прогуливалась вдоль
канала, но уже не по ту, а по сю его сторону. Каким образом она пересекла
водную артерию, минуя Львиный мостик, где собралась вся наша компания,
оставалось загадкой для всех.
Для всех, кроме автора, скажете вы, любезный читатель, и не ошибетесь.
Один лишь автор, погруженный сейчас в свое воображение, заметил, как
сиганула через канал малопривлекательная особа. Нам нет нужды туманить мозги
себе, героям и вам, читатель, и намекать на какую-то сверхъестественную
силу, заключенную в метле этой псевдоведьмы. Ведьм нет, в этом нас убеждает
весь ход истории. Нам лучше следовало бы обратить внимание на сверхтолстые
подошвы дворничихи. Откуда взялись у непрезентабельной персоны сверхмодные и
сверхтолстые туфли на платформе, и не они ли помогли старухе совершить
титанический скачок?
Однако отвлечемся на некоторое время от этих рассуждений и обратимся к
нашим друзьям, которые уже смотрят на нас с таким доверчивым ожиданием.
Скрипнула автомобильная дверца. Мой "Жигуленок" подсказал следующий ход
в игре. Он открыл свою правую переднюю дверь, и все увидели на сиденье
нетолстую зеленовато-белую книгу "Мой дедушка - памятник". Тогда я взял
книгу, вынул перо и размашисто написал на обложке:
"Питириму Кукк-Ушкину, гуманисту и человеку".
Чайка Виссарион, не дожидаясь особых приглашений, взял эту книгу в свой
красивый клюв и отнес ее на крышу коту Пуше Шуткину, с которым у него были
хоть и натянутые, но вполне корректные отношения. Кот взял книгу под мышку и
нырнул с нею в дымовой ход трубы.
- Вы надеетесь, что он ее прочтет? - спросил Гена. - Прочтет и поймет?
Поймет и проникнется? Проникнется и отдаст сундучок?
- Что же еще остается, кроме надежды? - вздохнул Юрий Игнатьевич. -
Ведь не изымать же фамильный предмет силой.
- Не нужно недооценивать силы, - сказал Валентин Брюквин и
непринужденно перевел свое тело с ног на другие точки опоры, то есть на
руки, и так, на руках, присоединился к прогуливающейся неподалеку
дворничихе.
- Не нужно и переоценивать ее, то есть силу, - звонко засмеялись сестры
Вертопраховы и, словно весенние газели, воздушными пируэтами и прыжками
украсили тихую набережную.
Желтолицый фонарь в гуще листвы, за пыльным стеклом, заморгал,
подернулся пленкой осенней (откуда бы?) влаги и погас.
Внезапно наступило утро трудового дня. Проехали на велосипедах
почтальоны. Появился продавец парафинированных пакетов с молоком и кефиром.
Из дверей вышли те, кому далеко ехать. Мелодично забормотал поблизости
отбойный молоток. Приехал голубой самосвал. Участковый милиционер предложил
товарищам с Ленфильма, то есть нам, закругляться в связи со срочным ремонтом
энергетических коммуникаций.
В самом деле, надо было закругляться: обстановка более не располагала к
развитию таинственного приключения. Мы с Геной пересекли канал и заглянули в
мольберт Сиракузерса Под Вопросом. На листе добротного картона смелый
художник изобразил пальму в виде долларового символа и пляж под пальмой,
усеянный золотой россыпью долларовой гадости.
- Зачем же вы так искажаете реальность? - строго спросил Гена. - Вам
позирует набережная ленинградского канала, а вы изображаете пальму и
доллары.
- Зрение изменяет мне, - шумно вздохнул Сиракузерс Под Вопросом. - Вот
принимаю для зрения пилюли "Циклоп", но они пока не действуют, дорогие
сеньоры.
- Скажите, сеньор Сиракузерс, вы меня не узнаете? - спросил я.
- С этим делом у меня плохо, - виновато хихикнул мультимиллионер. -
Мало кого узнаю. Хваленый экстракт "Меморус" на деле оказался простой
жевательной резинкой.
- А что вас привело в наш город? Постарайтесь вспомнить. Быть может,
вас интересует сундучок, в котором что-то стучит?
- О-о-o! - Щеки, нос, голова Сиракузерса превратились в сплошные "О",
знак изумления и восторга. - Сеньоры, начинает действовать витамин "Джайнт"'
Кажется, я действительно приехал сюда из-за какого-то сундучка. Кажется, мне
обещали сундучок с несметными сокровищами. Так, так, так! Простите, господа,
вы, должно быть, представители "Интер-миллионер-сервис"? Простите, я все
вспомнил! Мне нужен телефон, телеграф, телетайп, телекс! Пардон, где
ближайшая аптека?
С этими словами Сиракузерс Уже Не Под Вопросом подхватился, забыв о
мольберте со своим шедевром, ринулся, покатился куда-то к Невскому.
На другом берегу канала участковый помогал Юрию Игнатьевичу Четверкину
раскочегарить старину "этриха".
Валентин Брюквин и сестры Вертопраховы, увлекишись демонстрацией силы и
красоты, забыли о дворничихе в слуховых очках, а та, воспользовавшись этим,
исчезла. Да-да, она исчезла, просто-напросто испарилась.
Автор не склонен сваливать всю вину за этот прорыв в сюжете на юных
гимнастов. Конечно, это он, в первую очередь он сам виноват в бесследном
исчезновении дворничихи на платформах. Великодушный читатель поймет и
простит, но обескураженный автор временно удаляется, предоставляя
событиям...
ГЛАВА V,
в которой Питирим Кукк-Ушкин впервые в жизни прислушался к своему
"внутреннему голосу", но было уже поздно
Зрелище танцующих под окнами девочек вызвало непривычные слезы.
Оказалось, что слезная влага имеется у всех людей, не исключая и пожилых
одиноких "инвенторов".
- Какое безобразие, - бормотал Питирим Филимонович себе под нос. -
Танцы, художественная гимнастика у вас под окнами, какое безобразие!
"Какое наслаждение видеть красивый гимнастический танец двух
девочек-близнецов, - думал он, смахивая слезки. - Какая, понимаете ли,
эстетика, какая поэзия!"
Он отошел от окна в глубину "лаборатории", и там, под сводами камина,
его ждал новый сюрприз. Под сводами камина, облокотившись лапой на решетку,
стоял внушительных размеров кот, с глазами мореплавателя и ученого, с усами
философа, в шкуре простого кота.
- Это твои обидчик, Онегро, - сказал Кукк-Ушкин, своему пуделю. - Ату
его! Куси!
Увы, долгожитель Онегро и ухом не повел. Изможденный ужасной гонкой
прошедшей ночи, он спал возле камина, прямо под ногами обидчика.
Обидчик улыбнулся глазами мореплавателя, и лапой мушкетера указал
"инвентору" на нетолстую бело-зеленую книжицу, лежащую на горке каменного
угля возле камина.
- Какое нахальство! - сказал Питирим Филимонович. - Влезть в камин и
принести книгу. Какое нахальство!!
"Как это мило - принести незнакомому человеку новинку литературы и
предложить оную без всяких поползновений к вознаграждению, это очень мило!"
- подумал он одновременно с неприятным высказыванием.
Такова была двойственная суть этого одинокого человека. Очень часто, а
точнее, всегда, Кукк-Ушкин вслух выражал антипатию, возмущение, досаду, а в
душе иногда (впрочем, далеко-далеко не всегда) испытывал симпатию, умиление,
благодарность.
Вот взял, например, книгу, прочел дарственную надпись и подумал: "Как
это трогательно, и разве я достоин таких посвящений? Как это, право, любезно
со стороны дарителя!"
Отшвырнул эту книжицу и проскрежетал вслух:
- Свинство какое! Дарить незнакомую книгу, да еще и с надписью, какое
свинство!
Надо сказать, что слова взвинчивали Кукк-Ушкина сильнее, чем мысли, и
он даже мог всерьез раскипятиться из-за своих же слов. Так и сейчас он
раскипятился, глянул в окно на поднимающегося в воздух старика Четверкина и
пожелал "престарелому проходимцу" сверзиться в канал, хотя на самом деле
желал свидетелю (и едва ли не благодетелю) своей юности бесконечных
благополучных полетов.
- Ишь, обложили! - вскричал, вернее, взвизгнул на высоких оборотах
Питирим. - Собрались здесь - автомобили, самолеты, старики, писатели, дети,
коты! - Он обернулся к камину, кота уже там не было. - Подавай им за три
рубля сундучок, семейную реликвию! Свинство, хамство, безобразие какое!
Он ринулся в угол "лаборатории". Так он называл одну из трех своих
мрачных комнат с отставшими обоями, хотя она ничем, кроме камина, не
отличалась от двух других. Вся квартира Кукка была заставлена сложнейшими
системами тиглей, центрифуг, реторт, колб, жаровен, сообщающихся сосудов:
"процесс" шел повсюду, но все-таки лишь одна комната называлась
"лабораторией", а две другие иначе: одна "конференцией", другая "салоном
мысли".
В углу "лаборатории" под портретом флотского лекаря эпохи клипперов
среди других семейных реликвий - кожаная тетрадка-дневник, стетоскоп,
выточенный из моржового клыка, скальпель, на который современному хирургу и
взглянуть-то страшно, большая флотская клизма, так называемая "аварийная
помпа", - стоял и злополучный сундучок.
Из поколения в поколение передавался этот сундучок, дока не дошел до
Питирима. В дневнике мичмана Фогель-Кукушкина, среди пятен, оставленных
разными жидкостями, сохранилась запись такого рода:
...вбежал Маркус пон и со слезами на глазах протянул мне сундучок весьма
солидного веса (не менее 15 фунтов)
\/ с престранной монограммой --- и без каких-либо наличествующих
/\/\|/\/\ признаков замка. В пылких выражениях он молил меня сохранить
сей предмет до... (пятна - пятна)... Несчастный не мог знать, что через...
(пятна)... (большие пятна)... Бой разгорелся с новой силой...
Прошло немало лет, пока в конце дневника не появилась еще одна запись,
касающаяся сундучка.
...иногда я прижимаю ухо к теплому (он остается теплым, даже если его
выставишь на мороз) боку сундучка и слушаю странный, мерный и какой-то
дружелюбный стук, идущий изнутри. Стук этот оживляет в моей памяти дни
молодости и плавание под флагом нашего славного командира Данилы Гавриловича
Стратофонтова. Что скрыто в сем загадочном предмете? Бриллианты, золото или
какие-либо культурные ценности, которые для мыслящего человека дороже любых
денег? Открыть сундучок я не имею ни малейших посягательств, ибо принадлежит
он не мне, а далекому народу, и бог весть, когда-нибудь, быть может...
И вот прошло уже после этой записи чуть ли не сто лет. Фамилия многое
претерпела, разделилась, рассеялась. Фогели разлетелись по дальним
меридианам, а последний Кукушкин не нашел ничего лучшего, как разделить себя
на две части и для пущей спеси всунуть лишнюю буковку "к".
Нельзя сказать, что Питирим в молодые годы свои, подобно предку, "не
имел ни малейших посягательств" в вскрытию сундучка. Очень даже имел, но,
несмотря на изобретательный свой ум, он так и не понял секрета этого ящичка,
а открывать его насильственным, взломным путем не решился, хотя очень
нуждался в бриллиантах и золоте. Все-таки сундучок был как бы семейной
святыней, и Питирим, вслух шипя проклятия, в глубине души благоговел. В
конце концов он убедил сам себя, что в сундучке никому не нужные культурные
ценности, махнул на него рукой и предоставил покрываться пылью.
И вот сейчас он схватил сундучок, чихнул от вздыбившейся пыли и потряс.
Ничего не сдвинулось внутри небольшой деревянной, но тяжелой емкости.
Приложил ухо и сразу же услышал гулкий взволнованный стук. Конечно, так
могли стучать только культурные ценности.
"Отдать, что ли, сундук тому мальчонке? - подумал Питирим. - Во имя
всего, что дорого человеку, во имя высоких благородных принципов нашей
цивилизации отдам, пожалуй".
- Черта с два отдам! - взвизгнул он вслух. - Задаром какому-то
молокососу-самозванцу? Нашли простофилю! Да я лучше тому иностранцу
толстопузому продам, про которого говорила Ксантина Ананьевна! Продам, а на
валюту куплю смолу "гумчванс". Вот разыщу сейчас Ксантину Ананьевну и...
- Ее и искать не надо, - услышал он хриплый голос. - Искомая перед
вами.
Кукк-Ушкин ахнул. На подоконнике в непринужденной позе сидела сама
многоуважаемая Ксантина Ананьевна, и огромные очки на ее костистом носу
отсвечивали довольно многозначительно, если не сказать зловеще.
- Любопытно, каким образом, вы, Ксантина Ананьевна, проникли через
входные двери и пересекли "конференцию" и "салон мысли", ничего не задев?
Тон Питирима в этот момент очень мало напоминал тон любезного хозяина,
однако дворничиха небрежно отмахнулась от вопроса, спрыгнула с подоконника и
заходила вокруг лабораторного стола пружинистым шагом тренированного
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг