подготавливаешь меня к покушению, что ли? Доказываешь его целесообразность?
Что ж, в логике тебе не откажешь.
Тяжесть налила все его тело. Тело - свинцовые джунгли, душа-
загнанная лиса. Мрак висел теперь, как овальное тело, возле уютной люстры.
Сволочь Бутурлин разглагольствует тут, развивает государственные
соображения, а в это время СВРП разрабатывает детали охоты. На меня. На
живое существо. Сорокашестилетний холостяк, реклама сигарет "Мальборо",
любитель быстрой езды, пьянчуга, сластолюбец, одинокий и несчастный, будет
вскоре прошит очередью из машингана. До слез жалко мальчика Андрюшу. Папа и
мама, зачем вы учили меня гаммам и кормили кашей Нестле? Конец.
- Постыдись, Андрей! - вскричал Бутурлин. - Я рисую тебе общую
картину, чтобы ты уяснил себе степень опасности.
Он уяснил себе степень опасности. Вполне отчетливо. Отцу и в самом деле
не нужно было называть своего старого друга по имени, он сразу понял, что
речь идет о майоре Боборыко, а покушение затеяно его племянником,
одноклассником Лучникова Юркой, обладателем странной двойной фамилии
Игнатьев-Игнатьев.
Всю жизнь этот карикатурный тип сопровождает Андрея. Долгое время
учились в одном классе гимназии, пока Андрей не отправился в Оксфорд.
Вернувшись на Остров в конце 1955 года, он чуть ли не на первой же вечеринке
встретил Юрку и поразился, как отвратительно изменился его гимназический
приятель, фантазер, рисовальщик всяческих бригантин и фрегатов, застенчивый
прыщавый дрочила. Теперь это стал большой, чрезвычайно нескладный мерин,
выглядящий много старше своих лет, с отвратительной улыбкой, открывающей все
десны и желтые вразнобой зубы, с прямым клином вечно грязных волос, страшно
крикливый монологист, политический экстремист "ультраправой".
Андрею тогда на политику было наплевать, он воображал себя поэтом,
кутил, восторгался кипарисами и возникающими тогда "климатическими ширмами"
Ялты, таскался по дансингам за будущей матерью Антона Марусей Джерми, и
всюду, где только ни встречался с Юркой, слегка над ним посмеивался.
Игнатьев-Игнатьев тоже вращался в ту пору вокруг блистательной Маруси,
но никогда ей не объяснился, никогда с ней не танцевал, даже вроде бы и не
подходил ближе, чем на три метра. Он носил какое-то странное полувоенное
одеяние с волчьим хвостом на плече - "Молодая Волчья Сотня". Чаще всего он
лишь мрачно таращился из угла на Марусю, иногда - после пары коктейлей -
цинично улыбался огромным своим мокрым ртом, а после трех коктейлей начинал
громогласно ораторствовать, как бы не обращая на итальяночку никакого
внимания. Тема тогда у него была одна. Сейчас, в послесталинское время, в
хрущевской неразберихе, пора высаживаться на континент, пора стальным
клинком разрезать вонючий маргарин Совдепии, в неделю дойти до Москвы и
восстановить монархию.
Однако когда началась Венгерская Революция 1956 года, "Молодая Волчья
Сотня" осталась ораторствовать в уютных барах Крыма, в то время как юноши из
либеральных семей, все это барахло, никчемные поэтишки и джазмены, как раз и
организовали баррикадный отряд, вылетели в Вену и пробрались в Будапешт
прямо под гусеницы карательных танков.
Андрей Лучников тогда еле унес ноги из горящего штаба венгерской
молодежи, кинотеатра "Корвин". Советская, читай русская, пуля сидела у него
в плече. Потрясенный, обожженный, униженный дикой танковой беспощадностью
своей исторической родины он был доставлен до дома какой-то шведской
санитарной организацией. Из трех сотен добровольцев на Остров вернулось
меньше пяти десятков. Разумеется, вернулись они героями. Портреты Андрея
появились в газетах. Маруся Джерми не отходила от его ложа. К концу года
раны борца за свободу затянулись, состоялась шумнейшая свадьба, которую
некоторые эстеты считают теперь зарей новой молодежной субкультуры.
Среди многочисленных чудеснейших эпизодов этой свадьбы был и
безобразный один. Игнатьев-Игнатьев, перегнувшись через стол, стал орать в
лицо Лучникову: "А все-таки здорово НАШИ выпустили кишки из жидо-мадьяр! "
Хотели было его бить, но жених, сияющий и блистательный идол молодежи Андрэ,
решил объясниться. Извини, Юра, но мне кажется, что-то есть лишнее между
нами. Оказалось, нелишнее: ненависть! Игнатьев-Игнатьев в кафельной тишине
сортира ночного клуба "Blue inn", икая и дрожа, разразился своим комплексом
неполноценности. "Ненавижу тебя, всегда ненавидел, белая кость, голубая
кровь, облюю сейчас всю вашу свадьбу".
До Лучникова тогда дошло, что перед ним злейший его враг, опаснейший
еще и потому, что, кажется, влюблен в него, потому что соперником его
считать нельзя. Потом еще были какие-то истерики, валянье в ногах,
гомосексуальные признания, эротические всхлипы в адрес Маруси, коварные
улыбки издалека, доходящие через третьи руки угрозы, но всякий раз на
протяжении лет Лучников забывал Игнатьева-Игнатьева, как будто тот и не
существует. И вот наконец - покушение на жизнь! В чем тут отгадка - в
политической ситуации или в железах внутренней секреции?
- Ну хорошо, я уяснил себе опасность ситуации, - сказал Лучников. -
Что из этого?
- Нужно принять меры, - сказал Бутурлин. Отец молчал. Стоял в углу,
глядел на замирающее в сумерках море и молчал.
- Сообщи в ОСВАГ, - сказал Лучников. Бутурлин коротко хохотнул.
- Это несерьезно, ты знаешь.
- Какие меры я могу принять, - пожал плечами Лучников. -
Вооружиться? Я и так, словно Бонд, не расстаюсь с "береттой".
- Ты должен изменить направление "Курьера". Лучников посмотрел на
отца. Тот молча перешел к другому окну, даже и не обернулся. Закатные небеса
над холмами изображали битву парусного флота. Лучников встал и, прихватив с
собой бутылку и пару сигар, направился к выходу из кабинета. Бутурлин
преградил ему путь.
- Андрэ, я же не говорю тебе о коренном изменении, о повороте на 180
градусов... Несколько негативных материалов о Союзе... Нарушение прав
человека... насилие над художниками... ведь это же все есть на самом деле...
тебе же не придется врать... ведь ты же печатаешь такие вещи... но ты это
освещаешь как-то изнутри, как-то так... будто бы один из них, некий
либеральный "советчик"... Ведь ты же сам сознайся, Андрей, всякий раз
возвращаешься оттуда, трясясь от отвращения... Пойми, несколько таких
материалов, и твои друзья смогут тебя защитить. Твои друзья смогут тогда
говорить: "Курьер" - это независимая газета Временной Зоны Эвакуации, руки
прочь от Лучникова. Сейчас, ты меня извини, Андрей... - Голос Бутурлина
вдруг налился историческим чугуном. - Сейчас твои друзья не могут этого
сказать.
Лучников легонько отодвинул Фредди и прошел к дверям. Выходя, успел
заметить, как Бутурлин разводит руками, - дескать, ну вот с меня, мол, и
взятки гладки. Отец не переменил позы и не окликнул Андрея.
Он ушел из "частных комнат" в свою "башенку", открыл дверь комнаты,
которая всегда ждала его, и некоторое время стоял там молча в темноте с
бутылкой в руке и с двумя сигарами, зажатыми между пальцев. Потом медленно
распустил шторы. Полыханье парусной битвы за плоскими скалами Библейской
Долины. Лучников лег на тахту и стал бездумно следить медленные перемещения
деформированных и частично горящих фрегатов. Потом он увидел на полке над
собой маленький магнитофон, до которого можно было дотянуться, не меняя
позы, и это соблазнило его нажать кнопку.
Сразу в черноморской тишине взорвался заряд потусторонних звуков, говор
странной толпы, крики чуждых птиц, налетающий посвист морозного ветра,
отдаленный рев грубых моторов, какой-то лязг, стук пневмомолотка, какая-то
дурацкая музыка - все это было чуждым, постылым и далеким, и это была земля
его предков, коммунистическая Россия, и не было в мире для Андрея Лучникова
ничего родное.
Всю эту мешанину звуков электропилой прорезал кликушеский бабий голос:
- Молитесь, родные мои, молитесь, сладкие мои! Нет у вас храма, в угол
встаньте и молитесь! Святого образа нет у вас, на небо молитесь! Нету лучшей
иконы, чем небо!
Прошлой зимой в Лондоне Лучников ни с того ни с сего купил место в
дешевом круизе "Магнолия" и прилетел в Союз. Никому из московских друзей
звонить не стал, путешествовал с группой западных мещан по старым городам -
Владимир, Суздаль, Ростов-Великий, Ярославль - и не пожалел: "Интурист"
англичанами занимался из рук вон плохо, часами "мариновал" на вокзалах,
засовывал в общие вагоны, кормили частенько в обычных столовках- вряд ли
когда-нибудь Лучников столь близко приближался к советской реальности.
Эту запись он сделал случайно. Гулял вокруг Успенского собора во
Владимире и там услышал кликушу. В парке возле собора красовались аляповатые
павильоны, раскрашенные жуткими красками, - место увеселения "детворы",
кажется, шли школьные каникулы. Изображения ракет и космонавтов. Дом
напротив украшен умопомрачительно-непонятным лозунгом: "Пятилетке качества
- рабочую гарантию". Тащатся переполненные троллейбусы, бесконечная
вереница грузовиков, в основном почему-то пустых. Большая чугунная рука,
протянутая во вдохновенном порыве. И вдруг- кликуша, и, отвернувшись от
животворной современности, видишь неизменных русских старух у обшарпанной
стены храма, сонмы ворон, кружащих над куполами, распухшую бабу-кликушу и
дурачка Сережу. Божьего человека, который курит "Беломор" и трясется рядом с
бабой, потому что она- его родная мать вот уж сорок годков.
- Гляньте на Сережу, сладкие мои! Я ему на кровати стелю, а сама на
полу сплю, потому что он - человек Божий. А ест Сережа с кошками и
собаками, потому что все мы твари Божие и он дает нам понятие - природу не
обижайте, сладкие мои!
Лучников с магнитофоном в кармане стоял среди старух. Те вынимали
черствые булки и совали их в торбу юродивым. Распухшая баба быстро крестила
всех благодетельниц и кричала все пронзительнее:
- Евреев не ругайте! Евреи - народ Божий! Это вам враги говорят
евреев ругать, а вы по невежеству их слушаете. Господа нашего не еврей
продал, а человек продал, а и все апостолы евреями были!
Подошел милиционер - чего тут про евреев? - подошли молоденькие
девчонки в пуховых шапочках - вот дает бабка! - но ни тот, ни другие
мешать не стали, замолчали, смущенно топтались, слушая кликушу.
- Родные мои! Сладкие мои! Евреев не ругайте!
... Парусная битва меркла, фрегаты тлели, угольками угасали в нарастающей темноте, но все-таки тень, прошедшая по стене, была еще видна. Она прошла, исчезла и вернулась. Остановилась в чуткой позе, тень тоненькой девушки, потом толкнула дверь и
материализовалась внутри комнаты Кристиной.
- Хай, Мальборо? Вы здесь?
В темноте он видел над собой светящиеся глаза Кристины и се смеющийся
рот, две полоски поблескивающих зубов.
- ... Спасибо, родные мои! Господь вас храни! А кто бабу Евдокию
видеть хотит, так автобусом до станции Колядино пусть ехает, а там до Первой
Пятилетки километр пеши, а изба наша с Сергуньчиком - крайняя! Господь
благослови! Дай Бог вам, сладкие мои, здоровья и мира! Утоли, Богоматерь,
наши печали!
Чавканье размокшего снега под ногами, усиление музыки - "до самой
далекой планеты не так уж, друзья, далеко... " Ослабление музыки, утробный
хохот Сережи, радость олигофрена - сигарету получил, животные звуки,
собственный голос.
- Можно, я с вами поеду?
- Ты кто таков будешь? Не наш? - Голос бабы Евдокии сразу перекрыл
все звуки. Вот так они в старину созывали огромные толпы, без всяких
микрофонов; особые голосовые данные русских кликуш.
- Нет, я русский, но из Крыма.
- Господь тебя благослови! Чего тебе с нами? Невразумительное
чавканье, оханье, кряхтенье - посадка
в автобус. Визгливый голос, не хуже кликушеского, правда.
через микрофон:
- Граждане, оплачивайте за проезд! Да как же они все там говорят,
разве по-русски?... Кристина хотела доминировать, но Лучников не любил
амазонок, и после короткой борьбы вековая несправедливость восторжествовала
- девушка была придавлена горой мышц. Предательская мысль, нередкая
спутница лучниковских безобразий - "а вдруг упаду? " - появилась и сейчас,
но девушка вовремя сдалась и тоненько и жалобно застонала, отдавая себя во
власть свинскому племени мужчин.
- ... Передайте за проезд. Куда вы давите? Да что это за люди? Ох
народ пошел - зверь! Ухм-ухм-ухм - Сережа... Булочку хотите пососать,
приезжий? Следующая остановка- автовокзал! Ай-ай-ай, да куда же он катится?
Гололед... Я вас хочу спросить, мать Евдокия. Погоди, голубь мой, сначала я
тебя спрошу: как у вас с продуктами в Крыму?
Шипение пневмосистемы - открылись двери. Ворвался гул автостанции,
крики - началась борьба на посадке.
- Вы где, простите, апельсины брали?
... Лучников забыл свои года и самозабвенно играл со слабенькой, но гибкой, постанывающей и вскрикивающей Кристиной, то мучил ее, как наглый юноша-солдат, гонял, вбивал в тахту и в стенку, то вдруг наполнялся отеческими чувствами и нежно поглаживал
мокрую кожу, то вдруг она как бы увеличивалась в размерах и представала как бы матерью, а он - дитя, и он тогда обсасывал мочки ее ушей, ключицы и в этих паузах набирал силы, чтобы снова стать наглым солдатом-захватчиком.
... тонкий мужской голосок повествовал соседу:
- Я с сестрой ехал из Рязани, а тут в вагон ребята пьяные зашли.
Сестре говорят: айда, девка, с нами, - и, значит, руками берут мою сестру.
Отдыхайте, говорю, мальчики, не мешайте людям отдыхать. Они мне в глаз
зафилигранили и ушли. Ну, сижу и думаю, что за несправедливость. Пришел в
вагон мой друг Козлов, мы с ним вина выпили и пошли тех ребят искать. В
соседнем вагоне нашли. Ну вот, сейчас поговорим по-хорошему! Тогда один из
тех ребят локтем окно высаживает, вынимает длинную штуку стекла - такая у
него находчивость - и начинает нас с Козловым этой штукой сажать, а другие
нам выйти не дают. Вот вам и плачевные результаты: выписался из
травматологии только вчера, а Дима еще лежит.
Голосишко все время уплывал, заглушался вдруг оглушительным газетным
шорохом или кашлем, явственно доносился "Танец маленьких лебедей" из
транзистора.
Собственный голос:
- Вы лечите людей, мать Евдокия?
Жуткий вопль всего автобуса, визг тормозов, усиливающийся вопль,
грохот, сдавленные крики, стоны, скрежет.
Вашу-мать-мать-вашу-вашу-мать-покалечил-нас-всех-помоги-те-люди-добрыс!
Катастрофа, минутное молчание.
... итак, приближается момент истины, Сдержанно рыча, Лучников приспосабливал девушку для последнего броска на колючую проволоку райских куш.
В следующий момент они сравнялись, потеряли и зависимость и доминанту,
и все свои разницы и барьеры, сцепились, извергая из себя восторги, и
полетели, приближаясь, приближаясь, приближаясь- и впрямь как будто увидели
осколок чего-то чудесного - и удаляясь, удаляясь, удаляясь, пока не отпали
друг от друга.
Его всегда удивляло, как быстро, почти мгновенно после любовных актов
он начинил думать о постороннем, о делах, о деньгах, о машинах... Сейчас,
отпав от Кристины и тихо поглаживая ее дрожащее плечо, он мигом перенесся в
грязно-снежные поля, откуда вытекали магнитофонные звуки и где в разбухшем
кювете лежал на боку рейсовый автобус Владимир - Суздаль.
Сильно пострадавших не было. Кажется, кто-то руку сломал, кто-то ногу
вывихнул, остальные отделались ушибами. Детишки выли, бабы стонали, мужчины
матерились, Подтягиваясь, подсаживая друг друга, пассажиры выбирались из
автобуса через левые двери, которые оказались теперь над головами. Лучников
старался не смотреть на ужасное бабское белье под юбками. От Евдокии несло
хлевом и мочой. Вдвоем с солдатом артиллерийских войск Лучников подсаживал
бабу на выход, когда она вдруг запричитала:
- Сережа-то где? Сергуньчика-то, родные мои, забыли? Где дитятко-то
мое. Господи спаси! Сережечка, отзовись, мое золотцо!
Дурак был завален в заднем углу кошелками и чемоданами. Тряслась его
плешивая голова. Подвывая, он жрал апельсины, кусая их прямо через ячейки
авоськи. Услышав зов, он вскочил с человеческим криком:
- Маманя!
Апельсиновый сок, ошметки кожуры на небритых Сережиных щеках.
Когда все выбрались, спрыгнули в кювет и солдат с Лучниковым сразу по
пояс в грязную, обжигающую, холодную жижу.
- Великолепно, - все время говорил солдат. - Обстановка
великолепная.
На обочине уже стояло несколько грузовиков. По ледяной корке асфальта
медленно юзом приближался автокран, ткнулся в кустики обочины и остановился.
Остановился и встречный автобус. Толпа у места катастрофы росла.
- Я им, сукам, говорил, что нельзя в такой гололед выходить на линию!
- кричал водитель упавшего автобуса. - Не выйдешь, говорят, партбилет
положишь!
С мутных предвечерних небес сошел снег с дождем. Евдокия сидела на
обочине, баюкала своего огромного дитятю. Сережа всхлипывал, уткнувшись ей в
распухший живот. Взвыла сирена "Скорой помощи". Появились две желто-синие
милицейские машины.
- Мать Евдокия! - позвал Лучников.
Баба дико на него посмотрела, потом, видимо, узнала.
- Иди своей дорогой, приезжий, - незнакомым хриплым голосом сказала
она, - Никого я не врачую и никаких ответов не знаю. Приезжай в Колядино
летом, когда птахи поют, когда травка зеленая. Иди таперича!
- Благослови, мать Евдокия, - попросил Лучников. Баба подняла было
руку, но потом снова ее упрятала.
- Иди к своим немцам, в Крымию, у вас там церквей навалом, там и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг