и термуметры, и всю державу... - Он присел к Киму на постель. - Ты ешь, я
подсоблю... Как зовут-то?
- Ким.
- А я - Кузьмич. Бессменный обитатель здешних мест и
ветеран-дежурный!
Есть Киму не хотелось, но все же он расправился с яйцом и проглотил
немного каши - рисовой, почти без соли и без масла. Он вознамерился
потолковать с бессменным ветераном, узнать о больничных порядках и про
третьего их соседа, похожего на труп, но тут к ним в комнату началось
паломничество. Первой пришла сестра-хозяйка, и Ким расписался за одеяло,
халат, подушку и постельное белье; потом заявилась другая сестра, заполнила
историю болезни: Ким Николаевич Кононов, семидесятого года рождения, филолог
по образованию, живет там-то, страдает тем-то. Увековечив это в медицинской
карте, она велела навестить регистратуру после грядущего выздоровления - с
паспортом и страховым свидетельством. Не успел Ким отдышаться, как в палате
возник мрачный милицейский лейтенант, снял допрос, зафиксировал кличку
"Гиря", имена "Петруха" и "Дарья Романовна", осведомился о полученных
увечьях и, узнав, что они не смертельны, повеселел и стал уговаривать Кима
обойтись без заявления. Все одно, злодеев не поймаем, толковал лейтенант,
Петрух таких с гирями и разновесками у нас полгорода и все бритоголовые, а
если девушку искать, так тоже не найдешь: каждая вторая - Дарья, и треть из
них - Романовны. Ким слабо сопротивлялся, толкуя про шестисотый "Мерседес",
про Генку-костоправа с Энгельса, про рыжие локоны Дарьи Романовны и про ее
сестрицу, которая пляшет на слонах. Но о последнем он, вероятно, сказал зря;
лейтенант опять нахмурился, буркнул что-то о слуховых галлюцинациях и
сообщил, что слоны в Петербурге не водятся, а вот "глухарей" полным-полно, и
это явление нежелательное. Ким, утомившись от споров, сдался. Конечно, ему
хотелось найти красавицу-беглянку, а заодно Петруху с Гирей и сделать так,
чтобы свершился над ними правый суд... Это с одной стороны, а с другой --
"глухарь" он и в Африке "глухарь". Не любят эту птицу ни в милиции, ни в
полиции... Словом, лейтенант ушел довольный, а у койки Кима вдруг
нарисовалась обещанная медсестричка с таблеточками, и от тех таблеток он
проспал до вечера глубоким сном.
В восьмом часу, когда они с соседом ужинали тощей котлеткой, вермишелью
и компотом, Кононов, поглядев на третьего сопалатника, спросил:
- А этот как же? Не говорит, не двигается, не ест... Шахтер, что ли?
Голодовку объявил?
- Не шахтер он, а по водопроводной части. Прыгун-сантехник! --
ухмыльнулся Кузьмич. - С ним, вишь, такая история... Ходит по людям, чинит
другое-третье и принимает, коль поднесли, - а подносят-то всюду! Без воды,
дело известное, ни туды и ни сюды, особливо без горшка и без толчка... Ну,
напринимался! И помстилось ему, болезному, будто завелся кто-то в евоной
башке. Может, черт или какой иной чебурашка... Кумекаешь?
- Не очень, - признался Ким, но тут же, вспомнив про колдуна Небсехта
и поселившегося в нем демона, кивнул: - Раздвоение личности, что ли?
Шизофрения? Белая горячка?
- Об энтом не ведаю - может, горячка, может, на заду болячка...
Однако черт чебурахнутый его допек! Ну, взял пацан пузырь - за свои, за
кровные, - принял, значит, и в окошко! А квартера, вишь, на шестом этаже,
однако по пьяни никакого эффекту... Приложился разок об асфальт, руки-ноги
целы, ребра тож, а в мозгах сплошное мельтешение! Теперича лежит, молчит и
кушает через клизьму...
- Внутривенно, - заметил Кононов, с профессиональным интересом слушая
колоритную речь Кузьмича. Потом, оглядев сантехника - надо же, шестой этаж,
и ничего! - спросил: - Меня вот били, этот сам в окошко прыгнул, а с вами
что за беда приключилась? Как-то не похожи вы на больничного ветерана...
бодрый слишком...
Кузьмич прикоснулся к носу в розово-сизых прожилках и грустно покачал
головой.
- Одна лишь внешность, что бодрячок... У меня, понимаешь, болезнь
особая, мозговая - идеонсекразия, мать ее! Полной посудины видеть не могу!
- Какой посудины? - полюбопытствовал Ким.
- Само собою, стакана! Меня уж чуть в алкаши не прописали... Однако
выручил племяш. - Кузьмич наклонился пониже к уху Кима. - Племяш мой тута
служит доктором... пацан хороший, ласковый... да он у тебя давеча побывал...
Держит в палате месяц-другой при самых безнадежных пациентах... Ну, помогаю,
чем могу...
- Я не безнадежный, - возразил Ким. - У меня только ключица сломана
и трещины в четырех ребрах.
- Рази я про тебя? Я про него! - Кузьмич покосился на третью койку.
-- За энтим прыгуном присмотр нужен! Лежит себе, лежит, а вдруг - опять в
окошко? А племяшу отвечать? Этаж тут, понимаешь, не шестой - двенадцатый...
Часам к десяти Кузьмич угомонился, сбегал в курилку, пришел, сбросил
халат, нырнул под одеяло и захрапел, временами вскрикивая и дергая рукой --
видно, снилась ему полная посуда. Прыгун-сантехник лежал по-прежнему немой и
неподвижный, только губы его вдруг начинали дергаться, словно он пытался
переспорить черта или изгнать нечистого молитвами. Кононов поразмышлял о
том, какие молитвы известны сантехникам - должно быть, трехэтажные, и все
кончаются на "бля"... Исчерпав эту тему, он принялся вспоминать о событиях
прошлой ночи, о рыжей незнакомке из "Мерседеса", о странном ее бегстве от
двух бритоголовых, - которые, если разобраться, ничем ее не обидели, а
были, наверное, охраной или санитарами, если рыжая отчасти не в себе. Может,
и не отчасти, может, крыша у нее совсем поехала... А если так, куда ее везли
в ночное время? К сестричке, которая пляшет на слонах? Ну а дальше что? А
дальше такая картина: слон высокий, сестричка сверзилась и вывихнула шею, а
"Скорая" на вывихи не едет, тут без родных людей не обойтись... Логично?
Логично! А бегать зачем, раз к сестричке приехала?.. Опять же чокнутых к
больным не возят, а те, кто в здравом разуме, спешат к больной сестрице, а
не во двор, к пивным ларькам... Нонсенс, нелепица!
Почувствовав, что вконец запутался, Ким плюнул и переключился на
другое. Спать ему не хотелось, выспался он днем и, по совиной своей природе,
сел бы сейчас к компьютеру, закурил и сочинил главу про фею, злобного мага и
безутешного Конана. Тоскует он на острове, печалится! А почему? Во-первых,
потому, что потерял корабль и всех своих товарищей, а во-вторых, не в кайф
ему сладкая жизнь без приключений. Дайома, конечно, очаровательна... глазки,
ножки, грудки и все такое... Но героический зуд терзает Конана, и нет ему
счастья в объятиях феи! Слишком уж много любви, вина и вкусной снеди, и
чересчур мягкая постель...
Ким закрыл глаза, и под сомкнутыми веками побежали одна за другой
строчки, укладываясь плотными рядами в хранилище памяти. Память у него была
отличной; вспомнится все, оживет, стоит только до компьютера добраться. Или
хотя бы до листа бумаги...
* * *
Конан, стоя по пояс в воде, приподнял сосуд, и багряная струя хлынула в
морские волны.
- Тебе, Шуга, старый пес! - провозгласил он. - Глотни винца и не
тоскуй на Серых Равнинах о прошлом!
Вино было настоящим барахтанским - таким, каким и положено свершать
тризну над дорогими покойными, не вернувшимися из океанских просторов. Во
всяком случае, оно пахло, как барахтанское, и отличалось тем же терпким
горьковатым вкусом и нужным цветом, напоминавшим бычью кровь. "Быть может,
-- думал Конан, - Дайома отвела ему глаза, подсунув вместо барахтанского
сладкое аргосское или кислое стигийское, но вряд ли". За месяц, проведенный
на острове, он убедился, что рыжеволосая колдунья способна сотворить фазана
из пестрой гальки и плащ из лунного света - к чему бы ей обманывать с
вином? Нет, барахтанский напиток не был иллюзией - в чем он убедился, в
очередной раз отхлебнув из кувшина.
- Тебе, Одноухий, свиная задница! - Вино щедрой струей хлынуло в
воду. Одноухий занимал на "Тигрице" важный пост десятника стрелков, и его
полагалось почтить сразу после Шуги, кормчего. - Тебе, Харат, ослиный
помет! Тебе, Брода, мошенник! Тебе, Кривой Козел!
В кувшине булькнуло. Он опрокинул остатки вина себе в глотку, добрел до
берега, где выстроились в ряд десяток амфор, прихватил крайнюю и снова вошел
в воду. Чего-чего, а вина у него теперь хватало! Да и всего остального, что
только душа пожелает... Всего, кроме свободы.
Он отпробовал из нового кувшина, желая убедиться, что в нем
барахтанское. Барахтанское и было: красное, терпкое, крепкое. Как раз такое,
каким упивались парни с его "Тигрицы" во всех прибрежных кабаках.
- Тебе, Патат, безногая ящерица! Тебе, Стимо, бычий загривок! Тебе,
Ворон, проклятый мазила! Тебе, вонючка Рум!
Да, хороший пир он задаст своему экипажу! Вина вдосталь, хоть купайся в
нем! А ведь известно, что покойникам много не надо - пару глотков или там
по полкружки на брата, и они уже хороши. Значит, остальное он может выпить
сам...
Что Копан и сделал, а потом принес новый кувшин.
- Касс, разбойная рожа, тебе! И тебе, Рикоза, недоумок! Прах и пепел!
Пейте, головорезы, пейте! Капитан о вас не позабыл!
Он выкрикивал новые имена, прозвища гребцов, стрелков, рулевых - всех,
кто покоился на океанском дне, чью плоть сожрали рыбы, объели крабы, чьи
души томились сейчас на Серых Равнинах. Он старался не глядеть на проклятый
оскал рифов, на гигантские акульи зубы, в которых догнивал остов "Тигрицы";
зрелище это будило в нем яростный гнев. Кому-то он должен предъявить счет, и
кто-то обязан ответить!
Дайома? Может быть, Дайома! В этом он еще не разобрался, но разберется!
Непременно разберется! Вот только покончит с этими кувшинами...
- Тебе, Дарват, склизкая гадюка! Тебе, Гирдрам, протухшая падаль!
Тебе, Коха, моча черного верблюда! Тебе, Рваная Ноздря, волосатый винный
бурдюк!
Запас вина и ругательств кончился. Побросав в море пустые кувшины,
Конан, пошатываясь, отошел к скалам облегчиться; он выпил три или четыре
амфоры, но до сего момента не мог нарушить торжественность обряда. Закончив
и застегнув пояс, киммериец побрел в глубь острова.
Тут все уже цвело и плодоносило. За лентой золотистого песка высились
пальмы; теплый бриз полоскал зеленые веера листьев, меж ними свисали
вытянутые гроздья фиников или огромные орехи, полные сладкого сока. За
пальмовой рощей и травянистым лугом начинался лес, ухоженный и тенистый,
ничем уже не напоминавший прежний бурелом из вывороченных стволов и
переломанных ветвей. В лесу ветвилась паутина дорожек, и гулять по ним можно
было с рассвета до заката, забредая все в новые и новые места; хотя с моря
или с любой возвышенности остров выглядел небольшим, но временами Конану
казалось, что он не уступает размерами Боссонским топям, протянувшимся от
границ Зингары до самых киммерийских гор.
Возможно, это было иллюзией, вызванной колдовским искусством
зеленоглазой Дайомы? Возможно... Точного ответа он не знал; его возлюбленная
не любила расспросов насчет своих чародейных дел. Однако она не возражала,
когда он захотел посмотреть, как будет приводиться в порядок остров --
наверное, хотела убедить его в своей силе и власти над этим клочком земли,
затерянным в Западном океане.
У нее был какой-то магический амулет, опалесцирующий серебристый
камень, который она носила на лбу, на золотой цепочке, прятавшейся в рыжих
волосах. Велением ее камень начинал светиться, и призрачное марево окутывало
скалы, камни, песок, деревья и мертвые тела животных. То, что свершалось
потом, напоминало сон: заглаживались шрамы и трещины на израненных бурей
утесах; сваленные беспорядочными грудами валуны вновь занимали отведенное им
место, живописно подчеркивая то берег маленького ручейка, то куст сирени, то
зеленый бархат луга; грубые серые пески превращались в золотистую мягкую
пыль, ласкавшую босые ступни; деревья, поваленные, изломанные и расколотые,
опять обретали цельность, покрывались листьями и плодами, возносили кроны
свои к синим небесам. И животные! Они оживали, поднимались на ноги,
отряхивались; в их глазах не было и следа пережитых страданий, словно
мучительная гибель под градом камней и древесными стволами мнилась им сном,
прошедшим и навсегда забытым.
Некоторых, истерзанных до неузнаваемости, Дайома не пожелала возвратить
к жизни. Зачем? На берегу было сколь угодно камней: из небольших серых галек
получались кролики, шустрые белки и обезьянки, из розовых гранитных глыб --
львы и тигры; из пестрых валунов - олени, косули и антилопы; из мрачного
обсидиана - черные пантеры. Наблюдая за этим творением живого из неживого,
потрясенный Конан не раз задавался вопросом, сколь велика власть рыжеволосой
колдуньи над людьми. Быть может, она могла, разгневавшись, обратить его в
жуткое чудище? В звероподобную тварь, в вампира-вервольфа, в ядовитого змея
или что-нибудь похуже?
Он спросил об этом, но Дайома только рассмеялась. Но как-то потом
заметила, что с людьми все обстоит не так легко и просто. У человека, даже у
самого злобного из стигийских магов, даже у жестокого поклонника Нергала,
есть душа - в этом и заключается его отличие от зверя. Светлые боги
даровали людям не только разум, а еще и мужество, чувство прекрасного,
умение любить и ненавидеть, гордость, самоотверженность, тягу к
непознаваемому, юмор, наконец; все это дивным образом упорядочено в человеке
и приведено в гармонию с великим искусством. Все это и многое другое, плохое
и хорошее, и составляет душу человеческую - вечную ауру мыслей и чувств,
расстающуюся с бренным телом в миг смерти и отлетающую на Серые Равнины,
чтобы ожидать там Последнего Суда. И столь сложна и непостижима субстанция
души, что немногие из мудрых магов и могущественных демонов рискуют
прикоснуться к ней, извлечь из тела человеческого и переселить в иную тварь.
Ну а уж создание новой души подвластно только светлым божествам!
Слушая рассуждения своей новой подруги, Конан прикрывал лицо ладонью и
ухмылялся. Сам он, безусловно, богом и чародеем не был, но извлек немало душ
из бренной плоти своим мечом и топором и наплодил, быть может, не меньше --
если считать, что те красотки, которые делили с ним ложе от Аргоса до
Уттары, не были все поголовно бесплодными. Есть, выходит, вещи, в которых
люди равны богам!
Он начал расспрашивать Дайому о ее слугах, о прелестных служанках, о
воинах в доспехах из черепашьих панцирей, о поварах и садовниках,
цирюльниках и массажистах, музыкантах и танцовщицах. Выяснилось, что все они
произошли от животных и птиц, а следовательно, и душ никаких не имеют --
так, одна видимость, фантом человека, но не человек. Дайома утверждала, что,
с помощью светлого Митры и луноликой Иштар, она могла бы сотворить и души,
но только немного, три, четыре или пять, ибо ее чародейная сила тоже имеет
свой предел. Душа, говорила она, материя тонкая, связанная неощутимыми
эманациями с Предвечным Миром и всей огромной Вселенной; а потому легче
уничтожить горный хребет или осушить море, чем создать одну душу - столь же
полноценную, как та, что появляется на свет с первым младенческим криком.
Конан успокоился, решив, что превращение в медведя, кабана или волка
ему не угрожает. Десять дней он пил и ел, делил с Дайомой ложе и не думал ни
о чем ином. Другие десять дней он прогуливался по возрожденному острову, не
приближаясь к бухте, где торчали на рифах останки "Тигрицы". Еще он ел и
пил, почти с таким же аппетитом, что и раньше, и не пренебрегал опочивальней
своей рыжеволосой возлюбленной. Но потом его потянуло к морскому берегу, к
обломкам корабля, к рифам, у подножий которых упокоился его экипаж,
восемьдесят с лишним молодцов с Барахского архипелага. Конечно, были они
ублюдками и насильниками, проливавшими кровь людскую, как водицу, но
все-таки и у них имелись души... И, вспоминая об этом, Конан делался хмур и
мрачен. Десять следующих дней он больше пил, чем ел, и наконец собрался
справить тризну по погибшим товарищам.
А справив ее, пошел на неверных ногах к середине острова, забрался на
высокую скалу и долго с тоской глядел в морскую даль, сам не зная, чего
ищет. Жизнь на острове была такой спокойное, такой тихой, такой изысканной
-- и такими сладкими были объятия Дайомы, такими медовыми ее поцелуи. Он
чувствовал, что сам превращается в медовую ковригу - из тех, коими
торговали вразнос на базарах Кордавы и Мессантии по паре за медный грош
И это ему не нравилось По правде говоря, он предпочел бы стать
медведем, кабаном или волком-оборотнем.
* * *
Что-то коснулось сознания Кима, что-то странное, неощутимое, словно за
плечом его стоял невидимый читатель и перелистывал еще не написанные
страницы.
Но почему ненаписанные? Раз придумано, значит, написано! Раз улеглось в
голове, слово за словом, строчка за строчкой, значит, уже существует...
"Конечно, существует, - подумал он, - но текст никому не доступен, кроме
почтенного автора. И если кажется тебе, что кто-то роется в мозгах,
подглядывает и читает, то это блажь! Иллюзия от всех случившихся переживаний
и стрессов! Может, у него и в самом деле трещина на темечке?"
С этой мыслью Кононов заснул, а утром его отвезли па рентген и,
просветивши в фас и профиль, гипотезу трещины не подтвердили. Плечо у него
побаливало, в ребрах постреливало и кололо, но в голове наблюдалась полная
ясность, и доктор позволил Киму встать и прогуляться до курилки На лавочке в
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг