рубить легкой ичегарой с укороченным древком или широколезвийной канида,
фехтовать тяжелой секирой томо с двумя лезвиями и копейным наконечником,
драться когтистыми перчатками паха; он мог Выстоять против любого воина-тай
в Большом Сагатори, ритуальной схватке в четыре раунда - с двумя клинками и
двумя щитами, с двумя щитами, клинком и копьем, с четырьмя клинками, с
двумя клинками и двумя секирами.
А главное, он не боялся пролить кровь - ту кровь, что добывают не
пулей и не лучом лазера, а ножом, глядя в лицо врагу, вдыхая запах его
кожи, слушая стук его сердца и зная, что он прервется с коротким всхлипом,
гаснущим на острие клинка.
И потому Ричард Саймон был невозмутим, когда спускался на арену в
пятый раз; был спокоен, когда шагал к сопернику, уминая изрытый песок
подошвами башмаков; был холоден как лед, когда заглянул в разбегающиеся
зрачки Косого Мамонта. Тот, наклонившись, прошипел с издевкой:
- Болтали мне, ты до чужих колес охочий, гуртовщик? Кататься любишь?
- Есть такой грех, - признался Саймон.
- Ну, я тебя щас прокачу, бляха-муха... С ветерком! Он размахнулся, но
Саймон присел и, когда над его головой пронеслось нечто тяжелое, угловатое,
обхватил противника за пояс. Какую-то долю секунды они с Косым составляли
единое целое; Саймон вдыхал едкий запах пота, слышал, как скрипит песок под
сапогами, чувствовал трепет могучих мышц, напряжение тела, рвущегося вслед
за выброшенным в пустоту кулаком. Это были такие ясные, такие привычные
ощущения, что ответная реакция оказалась, как всегда, инстинктивной:
немного привстать, приподнять и подтолкнуть. Он выполнил эту программу
автоматически, не помышляя о ее корректировке, об уязвимых точках,
прикосновение к коим могло изувечить либо убить, - а их у атакующего
великана было ровно столько же, сколько у младенца или слабосильного
карлика. И все они были доступны Саймону.
Зрители испустили долгое протяжное "ах-ха!", огромное тело Косого
ударилось о песок, а Саймон, развернувшись, уже замер в боевой стойке
цатару-ко: плечи опущены, ноги - на ширине плеч, правая рука согнута в
локте, кулак отведен к груди, левая, с раскрытой ладонью, вытянута вперед.
Косой вскочил и ринулся к нему с громоподобным ревом, от которого заложило
уши; кажется, гигант видел сейчас только левую руку Саймона и желал поймать
ее, схватить, переломать. Саймон ударил правой в челюсть - ощущение было
таким, будто его кулак врезался в бетонную стену. Сильный хук не остановил
Косого - он лишь пошатнулся и на мгновение промедлил с атакой. Саймон успел
отпрыгнуть, чудовищные руки противника вновь поймали воздух.
- Трусишь, недоносок? - прорычал Эмилио-Емельян. Его левый глаз с
яростью уставился на Саймона, а правый обозревал беснующуюся галерку. -
Трусишь, бляха-муха? Ты поближе подойди, поближе. Тогда узнаем, почем нынче
говядина в Пустоши.
- Дороговата, - ответил Саймон. - Тебе не по карману.
- А коль прицениться?
- Ну, приценись...
Не сговариваясь, они сделали шаг вперед, медленно двинулись навстречу,
вытянули руки, переплели их, вцепились пальцами-клещами в плечи и замерли,
слегка раскачиваясь на широко расставленных ногах. По нижним и верхним
рядам пробежал возбужденный шепоток; кажется, зрителям стало ясно, что
началось испытание силы. Амфитеатр тоже замер; тысячи глаз смотрели на
бойцов, и Саймон внезапно подумал, что в это мгновение они выглядят
точь-в-точь как на картинке рядом с воротами: два великана, брюнет и
блондин, ломающие друг другу хребты,
Мамонт навис над ним несокрушимой скалой, стремившейся раздавить
гибкую и хрупкую тростинку. Но та не поддавалась, даже не гнулась и не
потрескивала; видно, отлили ее из крепкой стали, а может, вырезали из
тайятского дерева куа, чья древесина шла на топорища секир и отличалась
каменной прочностью. Текли секунды, и напор скалы начал ослабевать; она уже
не казалась столь несокрушимой и будто бы осела, уменьшившись в размерах и
растеряв воинственный пыл.
Дыхание Косого сделалось шумным и тяжким, глазные яблоки выпучились, с
губ потекла слюна. Саймон попробовал поймать его взгляд, но безуспешно -
зрачки противника сошлись у переносицы и смотрели куда-то вниз, на
истоптанный песок в бурых пятнах запекшейся крови. Он тоже поглядел туда,
предчувствуя некую каверзу - как раз вовремя, ибо Мамонт вдруг откинулся
назад и попытался ударить его коленом в пах. "Такого уговора не было,
приятель", - пробормотал Саймон, чуть повернувшись и подставляя бедро.
Затем руки его напряглись, под пальцами хрустнула плечевая кость, и
потерявший равновесие соперник начал послушно сгибаться дугой. Ноги Косого
дрожали, из горла вырывался прерывистый хрип.
Нижние ряды молчали, подсчитывая убытки, верхние взорвались громкими
воплями. Подняв голову, Саймон увидел множество загорелых бородатых лиц,
множество глаз и разинутых ртов; поначалу каждый вопил свое, но вскоре над
амфитеатром раздавался единый ликующий клич: "Железный кулак"! "Железный
кулак"! "Железный кулак"!" За ограждавшей арену каменной стенкой тянулся на
цыпочках Пашка-Пабло, показывая Саймону оттопыренный большой палец,
Радостно выплясывал Кобелино, а паханито Обозный хлопал по собственной
заднице и восхищенно закатывал глазки. Потом он свел ладони, повелительно
кивнул Саймону и сделал резкий жест, будто выкручивая белье.
- Кажется, велят тебя прикончить, - проинформировал Саймон Косого. -
Но это, я думаю, перебор.
Он отшвырнул обмякшее тело, стряхнул прилипший песок и быстрым шагом
направился к поребрику. Пашка, выудив откуда-то чистую тряпицу, принялся
обтирать ему плечи, Кобелино держал наготове рубаху. Натянув ее, Саймон
поднял свой мешок. Публика ревела и бесновалась; одни были готовы
боготворить его, другие - растерзать. Эти, в первых рядах, находились
ближе.
- Уходим. - Он кивнул в сторону прохода. - Уходим, быстро!
- Ты, гуртовщик, не торопись, - необъятная туша Обозного загородила
дорогу. - Нынче ты победитель и именинник, народец с тобой пообщаться
желает. Да и я тоже, хрр...
Куда тебе спешить?
- К моей машине.
Саймон попробовал обойти толстяка, но тот вцепился в него словно клещ.
- Будет твоя, если ты станешь мой! Контракт на пятьдесят боев,
гуртовщик! Рио, Буэнос-Одес, Санта-Севаста и Харка-дель-Каса! А после...
- Провались ты со своим контрактом!
Оттолкнув Обозного, Саймон вслед за Пашкой и Кобелйно нырнул в проход.
Рев, доносившийся из амфитеатра, сделался глуше, но к возбужденным людским
голосам добавились треск скамей и яростные вопли. Кажется, там начиналась
драка.
- Хрр... - Обозный, несмотря на тучность, резво перебирал ногами, не
отставая от Саймона до самых ворот. - Хрр... Не будь кретином, гуртовщик!
Кретин... хрр... не знает, где его счастье, а где - несчастье. Ты ведь не
кретин, хрр? Твое счастье - со мной! А несчастье, хрр, от меня... Ежели не
остановишься, тогда, может, и не выйдешь... хрр... или выйдешь, а до колес
не дойдешь... хрр... заложу пальцы в рот да свистну своих парней.
- Не свистнешь. Нечего будет закладывать.
Сбросив с плеча мешок, Саймон вытащил Шнур Доблести и потряс им у лица
паханито.
- Что такое? - спросил тот, отстранившись с брезгливым видом. - Хрр...
Кости? Что за кости?
- Фаланги пальцев.
-Чьи?
- Всяких свистунов. - Саймон нашарил в мешке нож и усмехнулся,
всматриваясь в побелевшее лицо Обозного. - Тут еще есть место, паханито.
Желаешь присоединиться?
Он пощекотал рукоятью жирную складку, свисавшую с шеи толстяка, и
двинулся к автомобилю.
Обозный его не преследовал.
* * *
КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК
Временами рубцы, оставленные плетью, начинали ныть. Это была не та
мучительная боль, от которой Гилмор дергался и извивался во время пытки;
скорее даже не боль, а напоминание о ней - о том, как бич гулял по
обнаженной спине и груди, о криках, что срывались с его губ, и об ухмылках,
которыми мучители сопровождали каждый удар. Он не запомнил их лиц -
вспоминались только фигуры в синем, мерно склонявшиеся над ним, и еще одна,
у стены, в расшитом серебром мундире. Гилмор знал, что этого светлокожего
мулата зовут Бучо-Прохор Перес и что он - глава полиции северного округа
Рио. Капитан-кайман, а по совместительству - бугор смоленских вертухаев.
К счастью, его истязали недолго, так как вина была небольшой - стихи
пессимистического содержания. Что-то такое:
- Волна, как женщина, летит, раскинув руки,
Надеется, что ждет ее утес,
Ударится в него - и отступает в муке.
Пессимизм этих строк был точно отмерен, а тема несчастной любви или
ностальгии по золотым минувшим временам казалась расплывчатой и
неопределенной; во всяком случае, ни капли критики и никаких упоминаний о
конкретных лицах вроде Грегорио-Григория или Хайме-Якова. За это, как рагу
народа, полагалась бы яма с муравьями, а выживших продавали в Разлом -
тогда как Гилмор хотел попасть в совершенно определенное место, в один из
кибуцей Юго-Восточной Пустоши. За океаном Пустошь считалась весьма
перспективной территорией - конечно, не в смысле скотоводства или селекции
брюквы, а по иным причинам. Ближайший путь из Европы вел к канадским
берегам, к бедному периферийному протекторату, заселенному потомками
индейцев, откуда до Рио-де-Новембе и прочих бразильянских городов
приходилось добираться с изрядным риском и с Помощью "торпед", которым пан
Микола Сапгий решительно не доверял. Пустошь являлась гораздо более удобным
местом для высадки: во-первых, ближе к Буэнос-Одес, Херсусу и Рио, а
во-вторых, в определенное время года ветры дули как раз в подходящем
направлении. Но информация о Пустоши и Уругвайском протекторате была
настолько скудной, неясной и противоречивой, что посылать туда эмиссара без
предварительной разведки казалось безумием. А пан Сапгий, несмотря на
бедственное положение ЦЕРУ, был не склонен к авантюрам.
И в результате Гилмор оказался в Пустоши. Это являлось самым надежным
прикрытием - кибуц, Семибратовка и статус изгоя, бессрочная ссылка без
права возврата в Рио... Но он понимал, что обязан вернуться, - ведь все
накопленное, узнанное и занесенное в дневник не должно пропасть. Как и его
стихи. Возможно, они являлись большей ценностью, чем описание Дураса и
Сан-Филипа, Семибратовки, Колдобин и Марфина Угла. Гилмор старался не
думать об этом, не поддаваться греху тщеславия.
В Рио его, разумеется, ждали, и все же возвращение казалось Гилмору
проблематичным. Он был заметен - слишком заметен, как редкостный темный боб
среди коричневых и белых; как ни меняй лица, цвет останется все тем же, а
значит, его могли обнаружить с гораздо большей вероятностью, чем
светлокожего изгоя. Скрыться в Хаосе? Но станут ли искать? Обеспокоятся ли?
Не слишком ли он ничтожен - мелочь, "шестерка", бывший архивариус,
кропавший на досуге стихи? И все же ему казалось, что Пачанга ошибся - надо
было отправить кого-то другого, не столь заметного, как он.
Однако где эти люди? И сколько их? Наверняка немного; сам он был
связан только с одним - со стариком, который нашел его и предложил работу.
Сперва ему думалось, что старый Пачанга - из "торпед", из мытарей
Хосе-Иосифа, но вскоре он понял, что ошибается - слишком многое было
известно Пачанге про ЦЕРУ, МОСАЙ и Байкальский Хурал, про батьку Стефана
Ментяя и Миколу Сапгия и даже про пана Самийло Калюжного.
Впрочем, это теперь не имело ни значения, ни смысла. Ни гибнущий
остров Украины, ни варварское торжество Хурала, ни Сапгий с Пачангой, ни
собственные его труды и странствия в Пустоши, ни муки, которые он перенес,
ни риск возвращения в Рио. Все это казалось неважным, незначительным и
каким-то ненатуральным, будто все страны земные сделались вдруг декорацией
до ужаса нелепого спектакля, а их повелители - актерами, что кривляются на
сцене среди старых драных полотнищ и фанерных щитов с облупившейся
росписью. А где-то был зал, протянувшийся в необозримые дали, гигантский
зал, обитель человечества, но собравшихся там людей не волновало
происходившее на сцене; для большинства из них она являлась не реальностью,
не чем-то сиюминутным и современным, имевшим право на существование, а лишь
картинкой из старого полузабытого фильма или парой строк в учебнике
истории.
Для большинства из них. Но только не для Ричарда Саймона, брата
Рикардо, посланника звезд! Только не для него!
За эту истину и этого человека Гилмор готов был пойти на смерть.
Вот Путь Теней Ветра; никто не должен разглядеть тебя, а ты видишь
всех, ты прячешься среди скал и деревьев, трава не шуршит под твоими
ногами, тело не испускает запахов, кожа покрыта лиственным соком и обсыпана
землей. Ты сделался эхом тишины, мраком во мраке, отблеском лунных лучей в
быстрых водах; ты стал травой среди трав, птицей среди птиц, змеей среди
змей. Теперь выбери нужный миг - и ужаль!
Из Поучений Чочинги Крепкорукого
Часть III
ПУТЬ ТЕНЕЙ ВЕТРА
Глава 7
Мария танцевала.
Шаловливыми змейками вились темно-каштановые локоны, смуглая кожа
блестела под щедрым ливнем солнечных лучей, плескалась белая ткань платья,
то обтягивая гибкую тонкую фигурку девушки, то раскрываясь чашечкой цветка,
то взмывая над двойным стебельком быстрых стремительных ног.
Мария танцевала. Сияли карие глаза под ровными полукружьями бровей, в
улыбке трепетали губы, грудь покачивалась в такт движениям бедер и
плеч, головка на стройной шее склонялась вниз или гордо откидывалась назад,
туфельки цокали по истертым каменным плитам, и казалось, что тело плясуньи
рождает мелодию, стремительную и плавную одновременно, похожую на ветер или
течение ручья, что разливается на равнине или бурлит и скачет, свергаясь с
горного склона.
Мария танцевала, и внутренний дворик, замкнутый квадратом грубых
каменных стен, танцевал вместе с нею. Мохнатая пальма у ворот шуршала и
потряхивала перистыми листьями, колыхалась вода в крошечном круглом
бассейне, загорались и гасли отблески в окнах; плющ, взбиравшийся на стены,
размахивал зелеными руками, будто целая армия дирижеров, не трогаясь ни на
шаг; плясали столбы, подпиравшие рваный брезентовый тент, который вздувался
и опадал, точно натянутый на обод огромного барабана. И все остальное в
маленьком патио не стояло на месте, а неслось и кружилось, вертелось и
приплясывало в ритме танго - даже старые тростниковые циновки, на которых
сидел Ричард Саймон. Или это раскачивался он сам, подчиняясь неслышной
мелодии?
Смутные видения плыли перед ним клочьями разноцветного тумана. Синее
небо, жаркое солнце и маленький дворик, однако не бедный, не нищенский, а
облицованный мозаикой и лазуритом. Вместо бассейна - фонтан, вместо окон -
мавританские арки, вместо циновок - пышный ковер, уставленный кувшинами и
блюдами; напротив - бронзоволицый и синеглазый мужчина в шелковой джуббе.
Аллах Акбар, Счастливая Аравия, город Басра, дворец эмира Абдаллаха.
Девушки, что изгибаются и пляшут под плеск и шелест фонтанных струй. Как же
их звали? Айша, Дильбар, Махрух, Билкис, Нази, Хаджар... Великолепные
плясуньи, но им далеко до Марии.
Саймон вздохнул и улыбнулся. Приятная вещь безделье, но вдвое
приятней, когда разделяешь досуг с очаровательной девушкой и другом.
Особенно с таким, как Каа: все чувствует, все понимает и молчит.
Прочие его компаньоны находились в городе. Праздник, что отмечался
седьмого ноября, миновал, но и по будням в Рио жизнь била ключом,
предоставляя массу возможностей поразвлечься. Пашка с Филином мечтали
окунуться в нее и потратить выданные им сребреники - на чикиток, пульку и
игру в кости, которая, если повезет, могла завершиться либо вселенской
попойкой, либо тотальным мордобоем. В гавани Рио и на ближайших улицах,
куда не заглядывали сине-мундирные, было не счесть кабаков, а в них
попадался разнообразный народец - девицы и шулеры, грузчики и моряки,
стрелки из вольных, не ужившиеся ни в одном из кланов, беглые отморозки,
мошенники всех мастей и просто портовая пьянь. Этот район контролировался
"торпедами" и "плащами", отнюдь не склонными поддерживать порядок; а
значит, там царило бесшабашное веселье, и неофиты из дальних провинций
могли просадить деньгу без лишних вопросов и к полному удовольствию. Так
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг