которым разложили редкостные яства, потом потянулся к шее пленника.
Боль была ошеломляющей. Почти такой же, как в детстве, когда Чочинга
первый раз послал его в яму с раскаленным углем. Потом Дик освоил это
мастерство; главным тут было не бояться, не думать о пламенном жаре, идти
не спеша, но и не медля, чтоб ступни касались углей на некое краткое и
вполне безопасное мгновение.
Но сейчас мгновение длилось, и длилось, и длилось...
- Тэрпэливый! - со злостью произнес Мела, и Саймон подумал, что
мучитель его выучил русский, видно, в Чистилище, где доживали свой век
сотен пять или шесть мафиози с России. Правда, среди своих звались они не
мафиози и не гангстерами, а "крутыми". Английское слово "таф" не могло
отразить всю многозначность этого термина.
Теперь Мела прижигал ему запястье. Паша-крепыш с любопытством
вытягивал шею, а Пономарь брезгливо кривился и морщился. Сейчас он был
похож не на голодного хорька, а на такого, который лез в курятник, да
угодил в куриный помет.
Саймон приказал себе забыть о боли. Шея, раненое плечо и рука больше
ему не принадлежали; он не чувствовал их, не знал, что с ними творят, и не
хотел знать. Он был совершенно спокоен; лицо - застывшее, веки опущены, ни
следа испарины на висках, губы полураскрыты, дыхание - мерное, сильное. Он
был на грани яви и сна, в преддверии транса цехара, и сейчас каждый из них,
боль и Ричард Саймон, следовали своим путем, сами по себе, порвав ту нить,
что связывала их друг с другом. Нить эта звалась мышцами, нервами, телом,
но тела Саймон больше не чувствовал.
- Тэрпэливый! - повторил Мела уже не со злостью, а с удивлением. - В
глаз ткнуть? Как думаэш, Эуджен?
- Погоди, касатик, - сказал Пономарь, склонившись над Саймоном и
недоуменно сдвинув жидкие брови. - Хм-м... Спит он, что ли?.. Странно... А
может, совсем не странно... Этих парней, знаешь ли, учат всяким забавным
штукам...
Мела щелкнул зажигалкой.
- Каких парнэй? Из Корпуса?
- Из Корпуса, как же! Он не из Корпуса и не из Тулы, сударь мой!
Хотя... чем черт не шутит... - Пономарь задумчиво нахмурился. - Может, и
впрямь из Тулы... или из Москвы, из филиала ЦРУ... - Сощурив мутные серые
глазки, он оглядел Саймона, прислушался к его мерному, ровному дыханию и
сказал: - Ну, откуда сей голубок, мне сейчас не интересно, а интересно
знать, что ты еще умеешь, капитан?
- Я многое умэю, - отозвался Мела, вытаскивая нож. - Раз спит, надо
сдэлат так, чтоб не спал. Отрэжу вэки, а потом...
Саймон открыл глаза. В воздухе плавал запах горелой плоти - его плоти,
вся правая рука, от шеи до запястья, словно горела в огне. Он снова
заставил ее онеметь и тихо произнес:
- Ничего не добьетесь, ублюдки.
- А, заговорил! - Пономарь вновь склонился к нему. - Заговорил,
красавчик! Ну, что тебе сказать, мил человек? Ничего не добьемся, так
ничего и не потеряем, верно? Дальше Чистилища нас не пошлют.
- Не пошлют, - согласился Саймон. - К сожалению! Поэтому я предлагаю
сделку.
- Сделку? - Мутные глазки с интересом уставились на него. - Умнеешь на
глазах, сударь мой! А я уж подумал, не мазохист ли ты? Выходит, нет... Ну,
а что тебе сразу предлагалось? Разве не сделка? Ты мне - слово, я тебе -
жизнь! Так, мой золотой?
- Не так, - сказал Саймон. - Ты мне слово, и я тебе слово. Но не
сейчас, попозже.
- Это почему?
- Память у меня отшибло, голубок. Но к рассвету все вспомню. Наверняка
вспомню!
- Вспо-омнишь? - с прищуром протянул Пономарь, опускаясь на корточки.
- Это хорошо, если вспомнишь. До рассвета мы подождем... тут рано светает.
Только почему я должен тебе верить?
- Я ведь не жизнь на слово меняю, а слово на слово. Жизнь - она
твоя... Захочешь, отберешь.
- Обманэт, Эуджен! - рявкнул Мела, дернув мутноглазого за рукав. - Нэ
знаю как, но обманэт!
- Погоди, голубь, не суетись, - Пономарь локтем оттолкнул Мелу.-
Обманет, так будем мы на прежних позициях. Займетесь им тогда с Пашей...
Или лучше займешься один. Паша, он человек простой, без выдумки - бьет, так
сразу насмерть. - Тощие пальцы стиснули подбородок Саймона. - Ну,
сизокрылый мой, какое же слово тебе шепнуть? Чего знать хочешь?
- Как вы сюда попали, крысы?
С минуту Пономарь разглядывал его, потом расхохотался. Смех у него был
резким, сухим, будто палили очередями из автомата.
- Любопытный, а? Но необразованный! Ты про воздушный шар слыхал,
милок?
- Слыхал, - отозвался Саймон. - Я даже слыхал, что ветры здесь
временами дуют с севера, и с попутным ветром б перелететь залив нет
проблем. Только шар вам не сделать.
- Не сделать, а? - повторил мутноглазый и ухмыльнулся не без издевки. - Тебе не сделать, голубок, ему не сделать, - он мотнул головой в сторону бритоголового, - ну, а я - вам не чета! Ветры, говоришь, дуют? Верно, дуют! И выбрасывают на берег здоровенных тварей, с таким, знаешь ли, рыбьим пузырем, что грех не попользоваться. Вот и пользуются! Дурачье из них куртки шьет, а у тех, кто поумнее, - он
стукнул кулаком в грудь, - свои фантазии. Слыхал, что теплый воздух легче
холодного? Так что, сударь мой, может, я и крыса, да с мозгами. Не тебе
таких крыс ловить!
Саймон, стиснув зубы и каменея от ненависти, молчал. Не дождавшись
ответа, мутноглазый поднялся на ноги, плюнул ему в лицо и пробурчал:
- До рассвета хочешь подождать? Ну, мы подождем! И ты подождешь,
касатик. Только, извини, без удобств.
* * *
КОММЕНТАРИЙ МЕЖДУ СТРОК
В эту ночь Филип Саймон, отец Ричарда Саймона, сидел на ступенях
террасы, у своего дома в Чимаре. Понятие "в эту ночь" было весьма условным,
поскольку Тайяхат и Тид разделяли многие миллионы лиг космической пустоты,
и каждый из этих миров вращался вокруг своей оси и своих светил с разной
скоростью - а значит, не совпадали в них ни годы, ни месяцы, ни сутки. Тем
не менее случилось так, что на Тиде, в районе станции Пандуса, стояла
глухая ночь, а в Чимаре, на склонах Тисуйю-Амат, ночь начиналась; и было
это одним из тех редкостных совпадений, какие случаются раз в столетие.
Над головой Филипа Саймона шелестели огромные листья дерева шой, а в
них возились и робко попискивали пинь-ча; справа возносился к звездам
невидимый в темноте горный склон с черным провалом пещеры, а слева и
впереди, за травянистой прогалиной, полукольцом тянулись заросли местного
бамбука. Свет из окон падал на поляну, и густая невысокая трава казалась
зеленым ковром, брошенным наземь от самых ступенек террасы до бамбуковых
зарослей. Ковер украшал причудливый изумрудный вензель - Каа, танцующий
питон, свернулся в трех шагах от Саймона, приподняв массивную угловатую
голову.
Человек и змея смотрели друг на друга.
- Что-то с мальчиком, - сказал Филип Саймон. - Плохо ему. Понимаешь,
Старый?
Каа издал успокоительное шипение, похожее на шелест вертолетных
винтов. Он не обижался, когда его звали "Старым"; он и в самом деле был
стар и прожил на свете раза в четыре дольше Филипа Саймона. Что, однако, не
мешало ему находиться в превосходной форме.
- Ты веришь в предчувствия? - спросил Филип Саймон. Каа утвердительно
свистнул. Предчувствия вызывали у него полное доверие, и он привык
полагаться на них гораздо больше, чем на разум. Это не значило, что он
неразумная тварь; он, безусловно, обладал некоей толикой сознания - но вот
какой, не мог ответить ни один ученый-биолог. Контактируя с человеком, с
другом или врагом, Каа вел себя почти как разумное существо, но все же его
жизнь в большей мере подчинялась привычкам и инстинктивным побуждениям. А
предчувствие - родной брат инстинкта.
- Значит, веришь, - сказал Филип Саймон. - Сказать по правде. Старый,
у меня есть целых два предчувствия, хорошее и плохое. О плохом я тебе уже
сказал. А вот - хорошее: если мальчик выкрутится, то приедет к нам.
Понимаешь?
Каа испустил шипение - с легким намеком на радость. Голова его
качнулась вверх-вниз, и мелкие чешуйки на морде полыхнули чистым сиянием
хризолита.
- Мальчик приедет к нам, - повторил Саймон, - и уедет снова. Может, и
ты уедешь, Старый. А я останусь. Совсем один.
Каа издал сложный протестующий звук - нечто вроде скрипа,
сопровождаемого лязгом огромных челюстей. Его голова повернулась к
невидимой во мраке пещере.
- Пожалуй, ты прав, - согласился Саймон, - все-таки я не одинок. Нет
Чочинги, но есть Чоч... Чоч, Чулут, Ниссет и Най, Чия и Чиззи... Конечно,
ты прав, Старый. Но понимаешь, они не заменят мне сына. Даже Чочинга, будь
он жив.
Свист, изданный змеем, был печален. Кажется, он понимал, что сына
заменить нельзя.
- Впрочем, это неважно, - произнес Саймон. - Как говорил Чочинга, в
юности все мы орлы с четырьмя крылами, а в старости - только с двумя...
Хотя по тебе этого не скажешь, верно? - Он покачал головой и добавил: -
Главное, чтобы старый орел не мешал летать молодому... И чтоб не подрезали
мальчику крылья... Ты как думаешь - не подрежут? Выкрутится он?
Питон снова свистнул - пронзительно, грозно. Туловище его дрогнуло,
выпрямляясь и вытягиваясь вверх мощной, гладкой колонной в изумрудной
чешуе, глаза сверкнули огнем.
- Выкрутится, - прошептал Филип Саймон. - Я знаю, выкрутится! Чочинга
был бы им доволен... Сказал бы: всякий может упасть под вражеским ударом,
но это не беда - надо лишь вовремя подняться. Встать и отрезать врагу
уши... А свои - поберечь! Верно, Старый?
Змей свернулся огромной восьмеркой и одобрительно зашипел.
Глава 10
Над Ричардом Саймоном тоже шелестели листья, только не дерева шой, а
обычного дуба, на котором висел он будто червяк, спеленутый тонкой и
прочной веревкой. Мела, проклятый ублюдок, вязал узлы на совесть, и
распустить их или ослабить никак не удавалось. Отказавшись на время от этих попыток, Саймон бросил взгляд на ослепительно сиявшие прожекторы, потом - на
серебристую воду в бассейне. Жаркое и холодное, свеча и клинок, яркий свет
солнца и мерцающий лунный свет... Он медленно плыл меж ними, погружаясь в
цехара, в целительный транс, врачевавший раны, возвращавший надежду и силу,
не мешавший раздумьям и размышлениям.
Но мысли его были мрачными, как у гепарда, которому крысы отгрызли
хвост.
Он дал себя пленить!.. Это было позорно для полевого агента с его
квалификацией и опытом. И он дал себя изранить!.. Это было позорно для
воина-тай. Воин мог потерять жизнь в неравном бою либо лишиться ушей или
пальца, но иные раны, кроме смертельных, считались недопустимыми. Они
говорили, что воин плохо, владеет оружием, что он излишне самонадеян и
недооценил противника - словом, не просто проиграл, а проиграл с позором.
Правда, схватка была не окончена. Если он сумеет освободиться, пальцы
зукков украсят его ожерелье... Украсят, хоть у него осталась одна рука!..
Но, возможно, будет и вторая: транс цехара стимулировал регенерацию
пораженных тканей, и шла она на порядок быстрей, чем обычно. Если он
развяжет веревку, зукки будут удивлены...
Саймон поймал себя на том, что называет их не изолянтами, а этим
странным словом, услышанным от Ноабу. Зукки... Ему мнилось, что это лучше
официального термина; слово "зукк" как бы полней отражало сущность тех
троих, что сидели сейчас на станции.
Он вызвал в памяти их лица, будто желая запечатлеть навсегда,
запомнить, измерить и взвесить.
Бритоголовый относился всего лишь к разряду статистов. Этот не
рассуждал, а делал, что приказывали, и ценность его заключалась в крепком
загривке, тяжелых кулаках и личной преданности вожаку. Пономарь, видать,
рассматривал бритоголового как некий фактор равновесия между хитростью и
силой, между им самим и капитаном Мелой. Разумеется, он был прав! Капитан -
личность непредсказуемая, с южным темпераментом, так что Паша-крепыш
являлся для Пономаря весьма полезной гирькой на чаше весов - хоть и
лишенной, в отличие от Мелы, воображения.
Сам Пономарь был, вероятно, человеком хитроумным и непростым; за
внешней его обходительностью ощущались железная воля, уверенность в себе и
незаурядный лицедей-ский дар. Что подтверждали многие факты - и прошлый его
бизнес, и положение, коего он достиг в одной из главнейших служб ООН, и
приговор к бессрочному изгнанию, и, разумеется, последний эпизод,
касавшийся тидской станции. Благодаря его талантам тут уже были три
покойника, и Саймон вовсе не желал стать четвертым. И слова, данного им
Пономарю, он нарушать не собирался. Слово есть слово, сделка есть сделка:
Пономарь поведал о том, что хотелось узнать ему, а он, подумавши до
рассвета, непременно припомнит пароль. И поделится с голубком Евгением
Петровичем... Сдержит слово! Обязательно сдержит! Хоть на тот свет
пропускают без всяких паролей...
О третьем из беглецов, о капитане Меле, Саймон старался не думать.
Следом за ним являлись призраки: скорбная Дева Мария - расстрелянная, в
пробитом пулями плаще, старец-священник в окровавленных лохмотьях, женщина
с надвинутым на лоб платком, пугливо обнявшая девочку, сгоревшие дома и
столбы меж ними, на которых висят десятки, сотни изуродованных тел...
Крайний столб, на речном берегу, был самым высоким; на нем, прикрученный
колючей проволокой, застыл дон Анхель Санчес, и выжженные его глазницы
глядели на Ричарда Саймона с немым укором. Казалось, этот взгляд говорил -
что же ты, парень?.. Как же так?.. Ты ведь не пеон, ты - боец, и твое дело
- не висеть на ветке подобно червю, а вешать тех, кто вешает пеонов...
От этого взгляда Саймона начинало трясти, он корчился и метался в
своем полусне, скрипя зубами и ощущая, как под ключицей простреливает
болью, как жгут ожоги на шее и запястье. Еще он видел довольного Мелу:
будто держит тот Шнур Доблести - его, Саймона, почетное ожерелье - и
пристраивает меж костей побежденных врагов крысиные клыки. Два больших
желтых клыка, позорный знак... А в небесах, на огромном, надутом теплым
воздухом пузыре левиафана, летят Пономарь и Паша-крепыш, ухмыляются и
кивают головами...
Зрелище это было таким нестерпимым, что Ричард Саймон застонал,
дернулся и раскрыл глаза. Ветка над ним ощутимо раскачивалась, и кто-то
маленький, гибкий, но сильный, копошился у него за плечами, перерезая
веревку. Она шуршала, падала вниз безвольными кольцами, прямо на связку
дротиков, чьи острия блестели в траве. Саймон мог бы дотронуться до них -
подвесили его низко, над самой землей.
Он ощутил, что руки его свободны, и хрипло пробормотал:
- Ноабу? Ты?
- Мой, - отозвался тот, переползая к щиколоткам Саймона. - Держись!
Сейчас мы упасть.
Они упали. Саймон выставил левую руку, потом перекатился на бок,
стараясь не подмять под себя пигмея. Почти инстинктивно он ощупал раненое
плечо. Кровь не шла, и боли он не чувствовал, зато ожоги горели так, словно
шея и запястье превратились в пару хорошо пропеченных бифштексов. Но это
было мелочью, пустяком, который не мог ни помешать ему, ни остановить. Он
согнул руку в локте, напряг мышцы и довольно усмехнулся.
- Прож-жетор не мигать, - сказал Ноабу. - Он не мигать, мой приходить,
а ты - висеть. Значит, зукк тебя обмануть! Словить Две Руки как птичка!
Нехорошо! Мой верно говорить - два леопарда лучше, чем один. Но ты -
упрямый леопард!
- Я - леопард с паленой шкурой, - откликнулся Саймон. - А в остальном
ты прав, Ноабу. Конечно, прав... Ну, а что там с нашей девушкой?
- С твоей девушкой. Две Руки, - уточнил маленький охотник. - Девушка
сидеть на дереве и плакать, бояться за тебя. Хороший девушка! Только ноги
слишком длинный.
- Это ничего. Длинные ноги девушкам не помеха, - пробормотал Саймон,
подбирая пару дротиков и вслед за пигмеем прячась в тень под деревьями. От
них до бассейна было двадцать шагов и тридцать - до входа на станцию. Он
смог бы метнуть дротик вдвое дальше. И он не боялся промахнуться.
- Зукк не знать, что мой здесь, - Ноабу коснулся его локтя сухими
тонкими пальцами. - Мы идти на станция и убивать зукк? Так, как они убивать
Жула Дебеза?
- Нет. Они выйдут. Они знают, что кто-то пришел. Эти башни им сказали,
- Саймон вытянул дротик к ближайшей решетчатой вышке Периметра.
- Разве башни сказать про Ноабу? Может, не Ноабу ходить мимо, а зверь?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг