Помимо войлочных бот, носила Таня черную - в тон Алексею Ивановичу -
телогрейку, на вид - замызганную, но целую, еще - мышиного колера юбку, а
волосы покрывала тканым шерстяным платком, к платкам вообще была
неравнодушна, сама покупала в сельмаге и в подарок принимала охотно.
Володька, наезжая, подзуживал:
- Тетя Таня, ты, когда спишь, ватник снимаешь?
- Конешно, - отвечала Таня, не поддаваясь Володьке, - что ж я, бомжа
какая, в одеже спать?
- И боты снимаешь? - не отставал Володька.
- И боты обязательно, - чувства юмора у Тани не было, вывести ее из
равновесия - дело безнадежное, в крайнем случае Володька, если очень ей
надоедал, мог схлопотать поварешкой по лбу и получал, бывало, несмотря на
каратистскую реакцию.
Готовила она отменно, дом содержала в порядке, вот только на язык была
несдержанна, что на уме, то и _несла_. Всем перепадало, даже гостям, а
среди них случались люди высокопоставленные, солидные и тоже - без чувства
юмора. Ну, обижались. Настасья Петровна извинялась: мол, сами страдаем,
сами все понимаем, но где сейчас найдешь верную домработницу, а Алексей
Иванович, напротив, всегда радовался случайному аттракциону, даже
загадывал: кому Таня сегодня нахамит. И в один прекрасный момент понял:
хамит-то она только тем, кто неприятен хозяевам, о ком они за глаза дурно
отзывались, а приглашали в дом лишь из какой-то корысти, по необходимости.
Ну-ка, признайтесь: у кого таких знакомых нет? То-то и оно, у всех есть...
Но хамила она легко и беззлобно. Могла сказать толстяку: убери живот, всю
скатерть измял. Или его грудастой половине: не наваливайся на стол, а то
сиську в борщ уронишь. И потихоньку, постепенно Таня стала своего рода
достопримечательностью дома Алексея Ивановича и Настасьи Петровны. Люди
шли в гости - "на Таню", на аттракцион, как, помните, заметил Алексей
Иванович, и подлизывались к ней, и сами ее провоцировали на _выступление_,
и, узнав про ее слабость, привозили ей в подарок платки.
- Когда сегодня телевизоры приедут? - спросила Таня, закладывая в
духовку нечто белое, что впоследствии превратится в пирог с капустой: на
кухонном столе валялись ошметки капустных листов, торчала сталактитом
кочерыжка.
- В двенадцать, - сказал Алексей Иванович, нехотя ковыряя творог. -
Дала бы мне кочерыжечку, а, баба...
- Это с творогом-то? - засомневалась Таня. - А если прослабит? Хотя
тебе полезно, на, грызи... мужик, - добавила в ответ на "бабу". - А
жрать-то они станут?
- Вряд ли. Они люди казенные, у них, наверно, столовая есть, - и
хрустел капустой, и хрустел. - Ты вот что. Скажи Настасье, как проснется,
чтоб ко мне не лезла. Я в кабинете посижу, набросаю пару страничек - о чем
говорить буду...
- Иди, - разрешила Таня, - подумай. Хотя в телевизоре что ни ляпнешь -
все умным кажется. Парадокс.
Алексей Иванович, нацелившийся было на выход, аж остановился: ничего
себе словечко бросила, неслабое, сказал бы Володька, и в самый цвет.
Иногда Алексею Ивановичу казалось, что Таня всех ловко мистифицирует:
телогрейкой своей, ботами, всякими там "одежами", "нонеча" или "ложь на
место", а сама вечерами почитывает словарь Даля и заочно окончила
Плехановский институт - это в смысле того, что готовит отлично. Но
рационально мыслящая Настасья Петровна сей феномен объясняла просто:
- Она с нами сто лет живет, поневоле академиком станешь.
Склонна была Настасья к сильной гиперболизации... Что ж в таком случае
сама она в академики не выбилась? И Алексей Иванович, хотя и лауреат всех
мастей, а ведь не академик, даже не кандидат каких-нибудь вшивеньких наук.
- Иди-иди, - подтолкнула его Таня, - не отвлекайся попусту.
А ему и не от чего было отвлекаться. Сказал: думать пойдет, а чего зря
думать? Что спросят, на то и ответит, дело привычное. Четыре года назад, к
семидесятилетию как раз, целых три часа в Останкинской концертной студии
на сцене проторчал - при полном зале. Удачным вечер вышел, толковым.
Только ноги болели потом, массажистка из поликлиники неделю к нему ездила,
однако, не бесплатно, не за казенное жалованье:
Настасья Петровна денег за услуги не жалеет, каждому - по труду.
Алексей Иванович, придя в кабинет, закрыл дверь на ключ, форточку
распахнул настежь, снял с книжной полки два тома собственного собрания
сочинений и нашарил за книгами плоскую пачку сигарет "Данхилл". Щелкнул
зажигалкой, неглубоко затянулся, пополоскал рот дымом, послушал себя:
ничего не болело, не ныло, не стучало, хорошо было.
- Хорошо-о, - вслух протянул Алексей Иванович. В принципе, курить ему
не разрешалось. Не разрешалось ему пить спиртное, волноваться по пустякам,
есть острое и горячее, быстро ходить, ездить в общественном транспорте,
толкаться в магазинах и т.д. и т.п., список можно продолжать долго. Но
Алексей Иванович к этому списку относился скептически, любил опрокинуть
рюмочку-другую, суп требовал только с пылу, имел дурную, на взгляд
Настасьи, привычку шататься по магазинам, - особенно писчебумажным, а иной
раз позволял себе тихое развлечение и катался в метро: там, утверждал он,
путешествуют славные красивые девушки, _славнюшки_, на них глаз отдыхает,
а сердце радуется. Единственное, что он соблюдал непреложно, - не
волновался по пустякам. Да он и в молодости на них внимания не обращал,
никогда не портил себе жизнь пустой нервотрепкой.
Настасья Петровна с ним боролась. Она выкидывала сигареты, прятала
спиртное, а приезжая в Москву, старалась никуда не отпускать мужа одного,
порой до полного маразма доходила: отнимала у него карманные деньги.
Раздраженно говорила:
- Если тебе что надо, скажи - я куплю.
И зудела, зудела, зудела непрерывно. Как осенняя муха.
Но все ее полицейские меры, весь ее мерзкий зудеж относился Алексеем
Ивановичем как раз к разряду пустяков. Сигареты он наловчился прятать
виртуозно, как, впрочем, и водочку, часто менял свои _схроны_, а что до
денег - так у какого порядочного главы семейства нет заначки? Только у
одного заначка - рупь, у другого - десятка, а Алексей Иванович меньше
сотни не заначивал, с молодости широк был. А зудеж? Да бог с ней, пусть
развлекается. Алексея Ивановича все эти игры тоже развлекали, он
чувствовал себя Штирлицем на пенсии, ушедшим от дел, но квалификации не
потерявшим.
Он аккуратно загасил сигарету, спрятал пепельницу в ящик стола, пачку
вернул на место, забаррикадировал книгами. И вовремя: в дверь
забарабанили.
Алексей Иванович, не торопясь, кинул в рот мятную пастилку, намеренно
громко шаркая, пошел к двери, отпер. Настасья Петровна ворвалась в
кабинет, как собака Баскервилей, только не фосфоресцировала. Но нюх,
нюх!..
- Курил? - грозно вопросила.
- Окстись, Настасьюшка, - кротко сказал Алексей Иванович, шаркая назад,
к креслу, тяжело в него опускаясь, кряхтя, охая, чмокая пастилкой. - Что
я, враг себе?
- Враг, - подтвердила Настасья Петровна. - Ты меня за дурочку не
считай, я носом чую.
- А у меня как раз насморк, - радостно сообщил Алексей Иванович. - Ты
меня простудила.
Ложный финт, уход от прямого удара, неожиданная атака противника: не
забывайте, что в юности Алексей Иванович всерьез боксировал, тактику
ближнего боя хорошо изучил.
Настасья на финт купилась.
- Как это простудила? - возмутилась она, забыв о своих обвинениях, чего
Алексей Иванович и добивался.
- Элементарно, - объяснил он. - Я же не хотел вчера гулять: холодно,
мокро, миазмы. Вот и догулялись.
- Ну-ка, дай лоб, - потребовала Настасья Петровна.
Дать лоб - тут она точно табак учует, никакая пастилка не скроет. Дать
лоб - это уж фигу.
- Нету у меня температуры, нету, - быстро заявил Алексей Иванович. -
Лучше отстань от меня. Я думаю, а ты мешаешь. Я же сказал Тане, чтоб не
пускала...
- Еще чего? Может, мне в Москву уехать?
- Может, - предположил Алексей Иванович.
- Сейчас, только калоши надену, - Настасья Петровна выражений не
выбирала. - А с телевизионщиками, значит, ты сам говорить будешь, да?
- Ну что ты, Настасьюшка, - Алексей Иванович смотрел на жену невинными
выцветшими голубыми глазками, часто моргал, как провинившийся первоклашка,
- с телевизионщиками ты поговоришь. Вместо меня. А я полежу, почитаю. Вот
галазолинчика в нос покапаю и лягу. Я ведь кто? Так, Людовик Тринадцатый,
человек болезненный и слабый. А ты у меня кардинал Ришелье, все знаешь,
все умеешь.
- Не валяй дурака, - уже улыбаясь, забыв о курении, сказала Настасья
Петровна. - Ты подумал, о чем говорить станешь?
- О погоде, вестимо. О видах на урожай.
- Старый болтун! - Настасья Петровна легко, несмотря на свои пять с
лихом пудов, прошлась по комнате, провела кончиками пальцев по корешкам
книг, точно задержалась на синих томиках мужниного собрания сочинений,
задумалась на мгновение и вытащила два тома. - Ага, вот она, - вроде бы
про себя заметила, забрала пачку "Данхилла", сунула в карман платья. -
Можешь говорить все, что хочешь, но не забудь о молодых.
Алексей Иванович с томной грустью проводил сигареты взглядом, но
сражаться за них не стал: Настасья молчит, и он - тоже. Спросил только:
- О каких молодых?
- О молодых прозаиках. Скажи, что в литературу пришла талантливая
смена, назови пару фамилий. Не замыкайся на себе. Говорить о молодежи -
хороший тон.
- Помилуй, Настасьюшка, я же никого из них не читал!
- И не надо. К тебе позавчера мальчик приезжал, книгу тебе подарил. Я
интересовалась: ее читают.
- Этому мальчику, как ты изволила выразиться, под сорок.
- Какая разница! Хоть пятьдесят. Сейчас все сорокалетние - молодые, так
принято.
- У кого принято? У критиков? Они же все дураки и бездари. Сами ничего
не умеют, так на нашем брате паразитируют... Хочешь, я об этом скажу?
- Не вздумай! Слушай меня! Как фамилия мальчика?
- Фамилию-то я вспомню. А не вспомню - вон его книга лежит. А кого еще
назвать?
- Хотя бы дочь Павла Егоровича. Я читала в "Юности" ее повесть - очень
мило.
- Так и сказать: очень мило?
- Так и скажи, - обозлилась Настасья Петровна. - И не юродствуй,
пожалуйста, я дело говорю.
Алексей Иванович подумал, что Настасья и вправду дело говорит. Ну, не
читал он этих, с позволения сказать, молодых - что с того? Назовет их
фамилии - им же реклама: живой классик отметил.
- А еще о чем? - спросил он.
- О Тюмени. Мы с тобой туда ездили, ничего придумывать не придется. А
там сейчас настоящая кузница кадров.
- Кузница, житница, здравница... Тюмень - кузница кадров, крематорий -
здравница кадров... Подкованная ты у меня - сил нет. Только что с
фамилиями делать? У меня склероз, ничего не помню.
- А я на что? Пока ты на буровых речи произносил, я все записывала. На,
- она протянула Алексею Ивановичу блокнот. - Бригадиры, начальники
участков, названия месторождений, а вот тут, отдельно, - цифры.
- Я сразу не разберусь, - попробовал сопротивляться Алексей Иванович.
- Сразу и не надо. Сейчас половина одиннадцатого. Сиди и читай, хватит
бездельничать. Я иду завтракать. Вернусь - проверю.
Она пошла к двери - величественная, голубовато-седая, в ушах
покачивались длинные и тяжелые бриллиантовые подвески. Алексей Иванович
смотрел на нее и чувствовал себя маленьким и несмышленым. И впрямь -
первоклашка.
- Мне нужен час, - все-таки заявил он сердито, собирая остатки
собственного достоинства.
- Даю, - не оборачиваясь, сказала Настасья Петровна и вышла.
Алексей Иванович тихонько отодвинул блокнот с тюменскими фамилиями,
посидел минутку, потом встал, потащил за собой кресло, взгромоздился на
него и достал из плоского колпака люстры не "Данхила" пачку уже, а всего
лишь "Явы", но зато мощно подсушенной электричеством. Прикурил, довольный,
спросил сам себя:
- Интересно, что может написать дочь Павла Егоровича?.. Хотя дети не
отвечают за грехи отцов.
Телевизионщики прибыли в полдвенадцатого, побибикали у ворот. Алексей
Иванович видел в окно, как прошлепала ботами по асфальтовой дорожке
сердитая Таня - как же, как же, от пирога оторвали, от жаркой духовки! -
как въехала во двор серая "Волга"-универсал, как выпорхнула из нее средних
лет славнюшка, а следом вылез мрачный мужик и потащил в дом два могучих
ящика-чемодана с аппаратурой. В дверь кабинета заглянула Настасья
Петровна.
- Подготовился?
- Конечно-конечно, - очень правдиво соврал Алексей Иванович, искательно
улыбаясь, и в доказательство ткнул пальцем в сторону стола, на коем лежал
давешний блокнот.
Невесть почему Настасью этот жест убедил, а скорее, некогда проверять
было сомнительное мужнино утверждение, но она согласно кивнула, сказала:
- Я все устрою и тебя позову.
- Устрой все, устрой, - возликовал Алексей Иванович, хлопнул в ладоши -
якобы от избытка чувств.
- Не клоунничай, - на всякий случай предупредила Настасья Петровна и
скрылась - все устраивать.
Тут автору хочется сделать небольшое отступление. Почему писателей
самой читающей страны мира частенько - и справедливо - упрекают в том, что
они-де редко варятся в гуще народной жизни, не охватили еще своими
эпохальными произведениями труд и быт представителей многих славных
профессий, не работают со своими будущими героями на заводах, стройках, в
колхозах и совхозах, а если и наезжают туда, то на неделю-другую, этаким
кавалерийским наскоком? Почему? Да потому, что наш брат-писатель - один в
поле воин; сам пишет, зачастую сам печатает рукопись, сам таскает ее по
разным редакциям, сам себя вовсю рекламирует, без отдыха кует славу, а
скоро настанет день, когда сам свои книги продавать станет - где-нибудь в
метро или в подземном переходе. А был бы у него пробивной импресарио,
менеджер, целое литературное агентство - смотришь, и наладился бы процесс
творчества, высвободилась бы куча времени, чтобы и дояром в колхозе
потрудиться, и на стройке повкалывать, и оленей в тундре попасти, и в
парикмахерской ножницами пощелкать, и в баре за стойкой постоять.
Но вот вам вопрос на засыпку: а перешло бы количество в качество, что
требует точная наука философия? Это вряд ли, это, как говорится, бабушка
надвое сказала!..
Так, может, бог с ними - с литературными агентствами? Нет их и не надо.
Пусть и в писательском деле властвуют суровые законы естественного отбора:
в борьбе выживают сильнейшие. Кстати, и Алексей Иванович свой путь в
литературу сам проторил, никто ему не помогал, а Настасья Петровна позже
возникла. Но теперь-то она была ему и менеджером, и импресарио, и агентом:
тут, надо признать, очень повезло человеку...
В гостиной на первом этаже стояли два мощных компактных софитика, два
зеленых плюшевых кресла из югославского гарнитура были сдвинуты друг к
другу, а перед ними на низком столике лежали книги Алексея Ивановича и
раскрытые номера журналов с его последним романом. По комнате бродил мужик
с переносной телекамерой на плече, натыкался на мебель, заглядывал в
окуляр, примеривался, а в креслах расположились Настасья Петровна и
телевизионная дама, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении никакой не
славнюшкой, а пожилой толстой теткой, к тому же знакомой Алексею
Ивановичу: не раз брала у него летучие интервью на разных съездах и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг