месте, где была заделана дверь, ведущая в сени, стоял
шкал с библиотекою хозяина. В простенках меж окнами ви
сели турецкие пистолеты, ятаганы, польские сабли и прочие
домашние трофеи военных подвигов Ивана Алексеевича
Асанова. В одном углу стоял пук черешневых чубуков с
глиняными раззолоченными трубками и янтарными мунд
штуками; в другом, по обеим сторонам широкого камина,
висело несколько охотничьих одинаких и двуствольных ру
жей, ягдташей, пороховых рожков и патронниц, а кругом
всех стен устроены были спокойные диваны, обитые шерстя
ной турецкой материею.
Когда мы вошли в кабинет, четверо гостей, в числе кото
рых был и сердобский исправник, трудились в поте лица и
наблюдая торжественное молчание вокруг стола, на котором
поставлен был сытный завтрак. После первых приветствий и
дружеских восклицаний Заруцкий стал знакомить меня с
гостями своего дяди. Первый, к которому он меня подвел,
Антон Федорович Кольчугин, показался мне с первого
взгляда стариком лет семидесяти; но когда я поразглядел
его хорошенько, то уверился, что, несмотря на впалые его
щеки, выдавшийся вперед подбородок и седые, как снег,
усы, он моложе хозяина. Прагский золотой крест в петлице
ясно доказывал, что он был некогда если не сослуживцем,
то по крайней мере современником Ивана Алексеевича.
Второй, Прохор Кондратьич Черемухин, человек лет сорока
пяти, толстый, рябой, с широкими светло-русыми бакенбар
дами, с маленькими блестящими глазами и с такой смеющейся
и веселой физиономиею, что, глядя на него, и плакса
Гераклит (если он только существовал в самом деле, а не
был выдуман для антитезы и рифмы к Демокриту) едва ли бы
удержался от смеха. С третьим гостем, исправником
сердобским, я был уже знаком, но его не знают мои читате
ли, а посему я не излишним полагаю сказать и о нем не
сколько слов. Он был малый образованный, служил штаб-
ротмистром в одном армейском гусарском полку, вышел за
ранами в отставку и, выбранный дворянами, из отличного
эскадронного командира сделался, как говорится, лихим
капитан-исправником. Все помещики его любили, казенные
крестьяне молились за него богу, а воры, плуты и пьяницы
боялись как огня. Говорят (я повторяю то, что слышал),
что будто бы он не брал даром и клока сена и не съедал
курицы у мужика, не заплатя за нее по справочной цене,
что заседатели его не таскали за бороду для своей забавы
выборных и даже канцелярские служители нижнеземского суда
пили на следствиях вино только тогда, когда им подносили
его добровольно.
Познакомив моих читателей с обществом, в котором я
провел несколько дней самым приятным образом, я должен
сказать, что в первый день моего приезда в деревню Ивана
Алексеевича погода начала портиться; к вечеру небеса на
хмурились и полился не летний, крупный и спорый, дождь,
но мелкий и дробный; он вскоре превратился в бесконечную
осеннюю изморось, от которой и вас, любезные читатели,
подчас брала тоска, а особливо если она захватывала вас
среди полей, когда желтый лист валится с деревьев, а
порывистый ветер гудит по лесу и завывает, как зловещий
филин, в трубах вашего деревенского дома. Делать было
нечего: нельзя было ни ходить с ружьем на охоту, ни ка
таться в лодке по Хопру; конечно, можно было ездить по
черностопу за зайцами; но для этого надобно было страстно
любить псовую охоту, а изо всего нашего общества один
Заруцкий езжал иногда с борзыми, но и тот любил охотиться
или по первозимью в хорошую порошу, или в ясный осенний
день, в узелку, а ездить с утра до вечера с гончими в
дождь и слякоть для того, чтобы затравить какого- нибудь
несчастного беляка, казалось ему вовсе не забавным.
Впрочем, нельзя сказать, чтоб мы были без всякого
занятия: днем мы пили чай, завтракали, обедали, играли на
бильярде и читали журналы. Иван Алексеевич выписывал не
только "Петербургские ведомости", но почти все
периодические издания, которые в то время выходили в
обеих столицах. Разумеется, мы охотнее всего читали
московский "Вестник", прославленный первым своим
издателем, но от нечего делать перелистывали и
"Московского курьера", зевали над петербургским
"Любителем словесности", трогались чувствительным слогом
"Московского зрителя" и удивлялись разнообразию
"Собеседника", который только что появился в свет с
затейливым названием "Повествователя мыслей в вечернее
время упражняющихся в своем кабинете писателей,
рассказывающего повести, анекдоты, стихотворения, а
временем и критику". Часу в седьмом после обеда мы обык
новенно обирались в кабинет к хозяину, садились кругом
пылающего камина и вплоть до самого ужина проводили
время, разговаривая меж собою. Так как Иван Алексеевич
почти всегда управлял общим разговором, то предметом
оного были по большей части рассказы о необыкновенных
случаях в жизни, о привидениях, дьявольском наваждении -
словом, обо всем том, что не могло быть истолковано
естественным образом. Внимание, с которым слушали все эти
рассказы, ясно доказывало, что никто не сомневался в их
истине. Один только Заруцкий улыбался иногда вовсе
невпопад; но никто не замечал этого, и даже весельчак
Черемухин, хотя потихоньку с ним перемигивался и шептал
ему что-то на ухо, вслух божился, что верит без разбору
всем страшным историям, потому, дескать, что его самого
однажды давил целую ночь домовой.
Рассказы и повести, которые я слышал в последний
вечер, проведенный мною у Ивана Алексеевича, показались
мне столь любопытными, что я с величайшей точностию
записал их в моем дорожном журнале. Боясь прослыть
суевером, невеждою и человеком отсталым, я до сих пор не
смог напечатать моих записок; но когда увидел, что с не
которого времени истории о колдунах и похождениях мерт
вецов сделались любимым чтением нашей публики, то ре
шился наконец выдать их в свет. Не смею обещать моим
читателям, что они прочтут их с удовольствием или хотя
бы без скуки, но твердо и непоколебимо стою за истину
моих рассказов. Да, почтенные читатели! Решительно повто
ряю, что есть русские истории, которые несравненно более
походят на сказки, чем эти были и предания, основанные
на верных не подлежащих никакому сомнению фактах. Ветер
бушевал по лесу, мелкий дождь, как сквозь
частое сито, лился на размокшую землю. Еще на деревянной
каланче не пробило и шести часов, а на дворе уже было так
темно, что хоть глаз выколи. Мы все собрались в кабинет.
Хозяин, Кольчугин, исправник и я сидели вокруг пылающего
камелька, а Заруцкий и Черемухин расположились
преспокойно на широком диване и, куря молча свои трубки,
наслаждались в полном смысле сим моральным и физическим
бездействием, которое итальянцы называют: far niente
(Ничегонеделанье (ит.)).
- Ну, погодка! - сказал наконец Кольчугин, прислуши
ваясь к вою ветра.- Хоть кого тоска возьмет.
- И, полно, братец! - прервал Иван Алексеевич.- Да это-
то и весело. Что может быть приятнее, как сидеть в
ненастный осенний вечер с хорошими приятелями против
камелька, курить спокойно свою трубку и, поглядывая на
плотно затворенные окна, думать: "Вой себе, ветер, лейся,
дождь! Бушуй, непогода! А мне и горюшки мало!" Что и
говорить! Умен тот был, кто первый вздумал строить дома.
- И делать в них камины,- прибавил исправник, под
вигаясь к камельку.
- Не равен дом, господа,- сказал Кольчугин, вытряхивая
свою пенковую трубку,- и не в такую погоду не усидишь в
ином доме. Я сам однажды в сильную грозу и проливной
дождик решился лучше провести ночь под открытым небом,
чем в комнате, в которой было так же тепло и просторно,
как в этом покое.
- А что? - спросил исправник. - Видно, хозяева были
тебе не очень рады?
- Ну нет! Один хозяин обошелся со мною довольно
ласково, да от другого-то мне туго пришлось; хоть и он
также хотел меня угощать, только угощенье-то его было мне
вовсе не по сердцу!
- Вот что! - сказал Иван Алексеевич.- Да это, видно,
брат, целая история.
- Да, любезный, такая история, - продолжал Кольчугин,
набивая снова свою трубку,- что у меня и теперь, лишь
только вспомню об этом, так волос дыбом и становится.
- Что вы это говорите! - вскричал Заруцкий.- Антон
Федорович! Помилуйте! Вы человек военный, служили с Су
воровым, а признаетесь, что чего-то струсили.
- Да, батюшка, не прогневайтесь! Посмотрели бы мы вашей
удали. Нет, Алексей Михайлович! Ведь это нечто другое;
поставь меня хоть теперь против неприятельской батареи,
видит бог, не струшу! А вот как где замешается нечистая
сила, так уж тут, воля ваша, и вы, батюшка, немного
нахрабритесь: сатана не пушка, на него не полезешь.
- Ого! - сказал Черемухин, перемигнувшись с Заруцким. -
Так в вашей истории черти водятся?
- Смейтесь, батюшка, смейтесь! - продолжал Кольчугой.-
Я знаю, что человек вы начитанный, ничему не верите...
- Кто? Я? - прервал Черемухин.- Что вы, батюшка Литой
Федорович, перекреститесь!
- Добро, добро! Прикидывайтесь! Вот мы так люди
неученые; чему верили отцы наши, деды, тому и мы верим.
- Да как же, братец,-сказал хозяин,- ты мне никогда об
этом не рассказывал?
- А так, к слову не пришлось. Пожалуй, теперь расскажу.
Дай-ка, батюшка Иван Алексеевич, огоньку!.. Спасибо,
любезный!
Все придвинулись поближе к рассказчику, и даже Заруцкий
с Черемухиным встали с дивана и уселись подле на стульях.
Антон Федорович Кольчугин раскурил трубку, затянулся,
выпустил из-под своих седых усов целую тучу табачного
дыму и начал:
ПАН ТВАРДОВСКИЙ
- Это было в 1772 году, вскоре по взятии Краковского
замка, который, сказать мимоходом, вовсе не так здесь
намалеван, - промолвил рассказчик, указывая на одну из
стен кабинета. - Ну, да дело не о том. Хотя Суворов не
был еще тогда ни графом, ни князем, но об нем уж начинали
шибко поговаривать во всей армии. Он стоял с своим не
большим корпусом лагерем близ Кракова, наблюдая издали за
Тиницем и Ландскроном. Астраханский гренадерский полк, в
котором я имел честь служить полковым адъютантом,
принадлежал к этому обсервационному корпусу. Наш полковой
командир был человек добрый, отлично храбрый и настоящий
русский хлебосол. Почти все штаб- и обер-офицеры каждый
день у него обедали, и кому надобны были деньги, тот
шел к нему прямо, как в Опекунский совет. Но вот что было
худо: наш полковой командир был женат, и это бы еще не
беда, да жена-то у него была такая нравная, что и боже
упаси!
- Так что ж,- прервал Заруцкий, - тем хуже для мужа, а
офицерам-то какое до этого дело?
- Какое дело! - повторил Кольчугин.- Эх, сударь! Время
на время не приходит. Нынче после полкового начальника
первый в полку человек старший баталионный командир; а у
нас бывало, коли полковник женат, так второй человек в
полку полковница, а если она бойка да хоть мало-мальски
маракует в военном деле, так и всем полком заправляет. То-
то и есть, батюшка! Нынче век, а то был другой. Я уж вам
докладывал, что наш полковник был человек храбрый, не
боялся ни пуль, ни ядер, а перед женой своей трусил. Она
была женщина дородная, видная, белолицая, румяная... а
удаль-то какая... голосина какой!.. Ах ты господи боже
мой!.. Что и говорить: город-барыня! Не знаю, потому ли,
что она любила своего мужа, или потому, что была очень
ревнива, только никогда от него не отставала: мы в поход
- и она в поход. В то время, как наш полк стоял лагерем,
она жила в Кракове и хоть могла часто видеться с своим
мужем, но решилась наконец совсем к нему переехать.
Нашему полковому командиру это не вовсе было по сердцу -
да ведь делать-то нечего: хоть не рад, да будь готов.
Палатку перегородили, наделали в ней клетушек, а из
самого-то большого отделения, где, бывало, мы все
бражничали с нашим командиром, сделали спальню и
поставили широкую кровать с розовым атласным пологом. Я
думаю, господа, вы все знаете, что Суворов не очень жа
ловал барынь, а особливо когда они жили в лагере и меша
лись не в свои дела, да он был еще тогда только что
генерал-майор, связей никаких не имел, а наша полковница
происходила из знатной фамилии, и родные ее были в
большом ходу при дворе. Другой бы на его месте
похмурился, нахмурился, да на том бы и съехал, а наш
батюшка Александр Васильевич и не хмурился, а выжил
полковницу из лагеря. И теперь без смеха вспомнить не
могу. Экой проказник, подумаешь! Умен был, дай бог ему
царство небесное!
Когда мы вышли в лагерь, он отдал приказ по всему
корпусу, что если пустят одну сигнальную ракету, то
войскам готовиться к походу; по второй - строиться перед
лагерем; по третьей - снимать палатки, а по четвертой -
выступать. Он не любил, чтоб солдаты у него дремали, и
потому частехонько делал фальшивые тревоги то днем, то
ночью. Бывало, пустят ракету, там другую, Суворов объедет
весь лагерь, поговорит с полковниками, пошутит с офицера
ми, побалагурит с солдатами, да тем дело и кончится. Вот
этак с неделю погода стояла все ясная, вдруг однажды
после знойного дня, ночью, часу в одиннадцатом, заволокло
все небо тучами, хлынул проливной дождь, застучал гром и
пошла такая потеха, что мы света божьего невзвидели. Я на
ту пору был за приказаниями у полковника. Жена его
боялась грома и, чтоб не так была видна ей молния, за
бралась на постель и задернулась пологом, однако ж не
спала. Лишь только я вышел из палатки, чтоб идти домой, -
глядь!.. эге! сигнальная ракета. Я назад, докладываю
полковнику. "Как? - закричала барыня, которая сквозь
холстинную перегородку вслушалась в мои слова.- Да что,
ваш полоумный генерал вовсе, что ль, рехнулся? В такую
бурю тревожить весь лагерь!" - "Успокойся, Варенька,-
сказал полковник,- ведь это фальшивая тревога, может
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг