- А за что мне их любить, ваша милость? - пропищал сиповатым дискантом
Садко. - Ведь есть пословица: "Сердце сердцу весть подает". И власть твоя,
боярин, если б ты хотел меня послушаться и поменьше давать воли этим змеям
подколодным, так дело-то было бы лучше. У меня не стали бы они сидеть на
помостах да бегать в огород и лепетать по-сорочьи со встречным и поперечным.
Что, в самом деле: они живут в теплых светлицах, их наряжают, как куколок;
кормят до отвалу, так чего ж им? Сидели бы летом на скамьях, а зимою на
лежанках; а за двери и носу бы не смели показывать. Как хочешь, боярин, а ты
вовсе их перебаловал.
- И, что ты, Садко! Чем же я их балую?
- Чем? Да хоть этот пострел Торопка Голован! Ну, след ли ему ходить
сюда и потешать их своими беспутными песнями? Долго ли до беды?
- Чего же ты боишься?
- Помилуй, как чего? Ведь этот Голован детина молодой, да и собой-то
смазлив.
- Кто?.. Тороп? - прервал с громким хохотом Вышата...
- Смейся, смейся, боярин! А чем же он дурен собою? Детина хоть куда.
- Добро, добро! Скажи-ка мне лучше, удалось ли тебе проведать, ради
кого шатается здесь по ночам один молодой парень, которого до сих пор вы,
глупые ротозеи, и поймать-то не могли.
- Что же делать, боярин! Мы уж не раз думали, не мерещится ли нам?
Бывало, подметим, подкрадемся, в обход обойдем, ну соследим, как красного
зверя... Хвать, ан не тут-то было: сгинет да пропадет, словно сквозь землю
провалится! Сегодня, как все еще спали, ранехонько поутру, я пошел на реку
за водою; глядь, этак шагах в двадцати от стены, против решетчатого терема,
стоит детина; я притаился за кустом, смотрю: никак, наш полуночник. Так и
есть! Вот он постоял, постоял, да как вдруг учнет кобениться: то подымет
одну руку, то другую; я глядь на решетчатый терем, и там кто-то помахивает
белым платом. Вот этот детина поднял кверху два пальца, потом скривил голову
на сторону, подпер ее рукою, зажмурил глаза! а там помахал, помахал еще
руками, да и был таков!
- Ну, а в тереме-то кто был?
- Погоди, боярин, все расскажу. Я бросил кувшин с водою, чтоб поскорее
добежать до дому, кинулся в решетчатый терем, и лишь только взобрался на
первую лестницу, как вдруг - пырь мне в глаза, проклятая! Чуть-чуть с ног не
сшибла...
- Да кто же? Говори скорей!
- Да вот эта плакса-то, Любаша.
- Ого!.. - прервал Вышата. - Теперь знаю, кто этот полуночник. Так и
есть, это озорник Дулебка. Мало ли с ним и так возни-то было, такой
сорви-голова, что и сказать нельзя. Я помню, затесался прямехонько на
княжеский двор; да уж и пугнули же его оттуда! Ты говоришь, он поднял кверху
два пальца, а там приложил голову к руке и зажмурил глаза... Чтоб это такое
было?.. Э-э, постой!.. На вторую ночь, как все заснут... вот что! Ах он
разбойник!.. Слушайте, ребята: сегодня нам некогда его ловить, а завтра с
вечера засядьте-ка по кустам, кругом огорода, да, чур, не прокараулить
милого дружка! Смотрите, дурачье, хоть этот раз не упустите его из рук.
- Слушаем, боярин. А с этой озорницей иль расправы никакой не будет?
- Небось, придет всему черед! Сегодня только засадим ее в светлицу, да
двери на запор.
- Не прикажешь ли, боярин, я и двери и окна наглухо заколочу? Что, в
самом деле, не задохнется.
- Добро, добро! Скажи-ка мне лучше, нашелся ли серебряный кубок,
который на прошлой неделе сгинул да пропал из поставца?
- Нет, господин Вышата. Уж мы искали, искали, все мышьи норки обшарили:
видно, кто-нибудь да спроказил.
- А на кого ты думаешь?
- В чужую душу не влезешь, боярин. Коли дозволишь, так завтра я схожу к
одной знакомой старушке, она живет близ Берестова, а уж такая досужая, что
всю подноготную знает. Авось она мне скажет, где искать нашей пропажи.
- Ну хорошо, сходи к ней; да позовите-ка ко мне Буслаевну... Иль нет, -
продолжал ключник, выходя из гридницы, - я сам к ней зайду. Сегодня, может
статься, государь великий князь зайдет сюда с поля отдохнуть да попировать с
могучими своими богатырями и удалыми витязями, так вы у меня смотрите, чтоб
все было прибрано, чисто и в порядке; чтоб пылинки нигде не было! Слышите
ль, ребята?
III
- Ну, брат, правду ли я сказал давеча нашему велемудрому господину
ключнику Вышате, что не след пускать сюда всякую челядь? Слышишь, как
расшумелись на заднем дворе? Словно в Усладов день хмельные посадские бабы.
Эк они орут, проклятые!
Так говорил ненавистник всякого веселья, безобразный Садко, подходя с
одним из своих товарищей к службам, которые, составляя задний двор княжеских
палат, примыкали к обширному огороду. В самом деле, село Предиславино, как
мрачная и безмолвная темница, давно уже не оглашалась кликами радости и
веселья, которые раздавались в эту минуту в застольной дворцовых служителей,
битком набитой холопами, стряпухами и всем рабочим народом села
Предиславина. Но кто возбуждал эти радостные восклицания, отчего подымался
по временам громкий хохот, отчего и седые старики, и угрюмые старушки
ухмылялись, а молодые работницы умирали со смеху?.. Торопка Голован пообедал
и, выпив чары две крепкого вина, попевал песни удалые и рассказывал свои
потешные сказочки.
Он сидел за столом; кругом него теснилось человек сорок слушателей. Те,
которые были от него подалее, стояли на скамьях, чтоб видеть через головы
других лицо рассказчика, коего ужимки, кривлянья и выразительная пантомима
возбуждали, более самих рассказов и песен, веселость всей толпы.
- Эй вы, удалые молодцы с проседью! - говорил Тороп, посматривая на
пожилых служителей, которые разиня рты слушали его россказни. - Есть про вас
у меня сказочка: ее старики былью зовут, а в Великом Новгороде, кто назовет
ее небылицею, тот береги свою буйную головушку и в народ не показывайся! Мне
рассказывал ее ученый кот, а лиса подсказывала. Слушайте же мою быль, люди
добрые, и мо-лодицы, и красные девицы; а ты, бабушка, - промолвил Тороп,
обращаясь к одной семидесятилетней старухе, - на молодца не заглядывайся!
Слушать-то мои сказки слушай а исподтишка мне не подмигивай!
Общий хохот прогремел по застольной, а старушка, засмеясь вместе с
другими, закашлялась и проговорила ухмыляясь:
- Ах ты озорник, озорник, пострел бы тебя взял! Да этак с тобой
животики надорвешь.
Тороп, помолчав с полминуты и насладясь вполне успехом своей затейливой
шуточки, продолжал:
- Начинается сказка от сивки, от бурки, от вещей каурки, от молодецкого
посвита, от богатырского поезда, а это, братцы, не сказка, а присказка, а
сказка впереди. Слушайте!
Как во славном городе Словенске, близ озера Ильмера на крутом берегу
реки Мутной жил-был сильный, могучий князь Словен. Огромил все страны
полночные, воевал Биармию и обладал землею Ижорскою. Ему платили дань и чудь
белоглазая, и весь бессапожная и присылали дары из богатой Карелии. Вот он
жил да поживал и прижил с женою своею Шалоною двух сыновей. Старшего звали
Волховом, и когда он подрос и выровнялся, то стали ему низки чертоги
родительские, и не было ему дверей ни для входа, ни для выхода. Он рос не по
дням, а по часам и вырос с сосну добрую. Вот однажды, не спросясь у батюшки,
не простясь со своею матерью, он ушел в лукоморье дальнее, и когда обучился
там всякому чародейству, то, воротясь назад, построил себе городок близ
урочища Перыньи и засел в этом городе, как на перепутье дикий зверь. Не было
проезда конному, не было прохода пешему; а на реке Мутной, которую прозвали
с тех пор Волховом, ни одна лодочка не показывалась. Сын княжеский, в образе
змея, скрывался в глубоких омутах, топил суда и пожирал бедных плавателей;
ну, словом, такого чародея лютого не видно было ни на Руси, ни в стране
Югорской. А слыхали ли вы, братцы, об этой поганой стороне? Там живут люди
самоеды; злых кудесников несметное число; все старухи в Ягу Бабу веруют и
так же, как она, по осенним ночам, без коней и без упряжи, разъезжают и
катаются в ступах по лесу. Там же, на реке Сосве, живут люди одноглазые,
кривоногие, горбатые, вот, ни дать ни взять, такие же красавцы, как этот
молодец, - промолвил Тороп, указывая на Садко, который, продравшись сквозь
толпу, подошел к столу.
Громче прежнего поднялся хохот в застольной.
- Экий заноза-парень, подумаешь! - сказал один из служителей, умирая со
смеху. - Нет, нет да и царап! А все до тебя добирается, Садко!
- До меня? Ах он проклятый гудочник! Смотри, брат, чтоб до твоей спины
не добралися!
- До моей спины добраться нетрудно, любезный! - возразил спокойно
Тороп. - Гуляй по ней, как по чистому полю. Вот до твоей, так и сам черт не
доберется: вишь, у тебя и спереди и сзади какие засеки.
Общий смех удвоился, а Садко, задрожав от бешенства, протянул руку
через стол, чтоб схватить за ворот Торопа.
- Полно, что ты! - вскричал Тороп, отодвигаясь. - Иль хочешь побороться
в одноручку? Пожалуй! Только, чур, стоять на обеих ногах, а то бой будет
неровный.
- Чему обрадовались, дурачье, - зашипел, как змей, безобразный
служитель, посмотрев вокруг себя. - Что зубы-то оскалили? А ты, певун, полно
здесь балясничать: ступай-ка со мною!
- Куда?
- Еще спрашиваешь! Иди, куда велят.
- Не скажешь, так не пойду: мне и здесь хорошо.
- Вышата приказал мне отвести тебя в красный терем, к бабушке
Буслаевне. Ну, слышал?
- Слышал. Вот это дело другое. Что его милость прикажет, то и делаю.
Прощайте, добрые люди. Когда ни есть на просторе доскажу вам мою быль, а
теперь спасибо за угощенье! Счастливо оставаться, красные девушки! Прощенья
просим, бабушка! Смотри, вперед при людях мне не подмигивай! Ну что ж,
господин Садко, пойдем, что ли?.. Да двигайся же, мое красное солнышко с
изъянчиком!
- Молчи, скоморох! Говори с тем, кто тебя слушает, - пробормотал сквозь
зубы Садко, выходя с Торопом вон из застольной.
Несколько минут они шли молча. Тороп насвистывал песню, а Садко
поглядывал исподлобья, и здоровый глаз его сверкал, как раскаленное железо.
Когда они поравнялись с главным дворцовым корпусом, то он, приостановясь,
сказал:
- Да что ж ты, в самом деле, рассвистался, неуч? Что ты, собак, что ль,
скликаешь.
- Да, молодец: я посвистываю, чтоб ты не отставал.
- Послушай, балясник, если я рассержусь не на шутку...
- Так что ж?
- А то, что ты у меня как раз язычок прикусишь.
- Полно петушиться-то, любезный! Уж коли я не шарахнулся от тебя, когда
увидел в первый раз, так теперь и поготовь того не испугаюсь. Хоть ты и
похож на воронье пугало, да я-то не ворона.
- А что? Чай, сокол?
- Куда нам! Наше дело петь про ясных соколов, удалых русских витязей, а
подчас пошутить над каким-нибудь сычом, когда он чересчур расхорохорится...
Да вот, никак, и двери в красный терем, - продолжал Тороп, остановись у
небольшого крылечка, пристроенного к самой средине длинного здания, которое
примыкало с левой стороны к главному корпусу.
Садко, а за ним Тороп, вошли в просторные сени, в которых двое
противоположных дверей вели в нижние отделения, а прямо, по внутренней
стене, подымалась почти стойком крутая лестница. Хромоногий Садко,
пробормотав несколько проклятий и ругательств, начал боком взбираться по ней
вверх, держась обеими руками за деревянный поручень. Тороп шел позади.
- Ну, ну, добрый молодец, - говорил он, - шагай смелей! Да не держись
так крепко! Упадешь - не беда: не кверху полетишь!.. Эх, брат, да ты бы шел
на одной ноге: другая-то тебе мешает!.. Что, любезный, задохнулся?.. То-то и
есть, навьючен ты больно: смотри, какую вязанку на спине тащишь! Напрасно ты
ее внизу не оставил!
Садко посматривал, как дикий зверь, на Торопа, пыхтел и не отвечал ни
слова на его насмешки. Пройдя ступеней тридцать, они остановились у толстых
дубовых дверей. Садко постучался.
- Кто тут? - спросил женский старушечий голос.
- Я, мамушка! - закричал Тороп.
- А, красное мое солнышко! Милости просим! - сказала старуха лет
пятидесяти пяти, отворяя дверь.
- Подобру ли, поздорову, мамушка Буслаевна? - сказал Тороп, поклонясь
низехонько старухе и входя вместе со своим провожатым в светлицу.
- Живется покамест, Торопушка! Послушай, Садко, поблагодарствуй от меня
господина ключника за то, что ой изволил прислать ко мне моего дружка
милого, моего голосистого соловушку, моего...
- Слушаю, мамушка! - прервал Садко, нахмурив брови. - Я доложу его
милости, что отвел к тебе этого побродягу-гудочника. Счастливо оставаться!
- Не гневайся на него, мои сизый голубчик! - сказала Буслаевна, когда
Садко вышел вон. - Уж он родом такой: кого хошь облает. Ну что, Торопушка,
не правда ли, что этот покой лучше того, в котором я жила прежде?
- Правда, мамушка, правда: и светло и весело! - отвечал Тороп,
посмотрев вокруг себя. - Два красные окна, печь с лежанкою, скамьи широкие,
а кровать-то какая знатная - с пологом! Ну, светелка! Только не поменьше ли
она прежней-то? Ведь эта стена?
- Нет, дитятко! Это так, забрано досками. Тут мой чуланчик, -
продолжала Буслаевна, порастворив дверь, которую Тороп сначала не заметил; в
нем стоят, вон видишь, скрынки, ларцы, всяка всячина...
- А это, никак, выход в другие сени?
- Нет, Торопушка, - отвечала Буслаевна, притворяя дверь, - это поставец
с моею посуденкою.
- А эта дверь куда? - спросил Тороп.
- В другую светелку. Тут живет теперь одна гостья, которая недавно к
нам пожаловала.
- Гостья? Откудова, мамушка?
- Не издалека, Торопушка. Э, да знаешь ли что? Не позвать ли нам ее?
Авось твои песенки развеселят эту горемычную.
- А что, разве она грустит о чем-нибудь?
- Да так-то грустит, что и сказать нельзя! И день и ночь охает да
стонет, только и слышу. Поверишь ли, на меня тоску нагнала. Стану
уговаривать: куда те - и слушать не хочет! А уж плачет, плачет - как река
льется.
- Да о чем это она, сердечная, так надрывается?
- Кто ее знает? То поминает об отце, то о каком-то женихе; иногда
примется молиться, только не по-нашему. Уж она причитает, причитает - и
каких-то святых угодников, и какую-то пречистую деву. Как я ни слушаю, а в
толк не возьму. Только всякий раз, как начнет молиться, у меня от сердца
отляжет: знаю, что после этого часика два даст мне вздохнуть; уймется
плакать, как будто бы ни в чем не бывало; а там, глядишь, опять за слезы; да
как расходится, так беги вон из светлицы. Попытайся-ка, Торопушка,
распотешить эту заунывную пташечку; ведь ты на это горазд. Бывало, мне
иногда на старости сгрустнется, а как ты придешь да примешься сказки
рассказывать иль затянешь плясовую, так я...
- Так ты, мамушка, - прервал Тороп, - хоть сама плясать, так впору?..
- А что ты думаешь? Право, так. Смотри же, мой соловушко, не ударь себя
лицом в грязь!
- Постараюсь, мамушка.
Буслаевна отодвинула железную задвижку, которою была заперта дверь в
другую светлицу, и сказала ласковым голосом:
- Поди сюда, моя красоточка!.. Да полно плакать-то! Погоди, авось мы
тебя развеселим... Ступай небось!
В дверях показалась девушка в голубом покрывале, и, прежде чем она
успела вскрикнуть от радости и удивления, Тороп, к которому Буслаевна стояла
спиной, подал ей знак, чтоб она молчала.
- Ну, вот видишь ли, - продолжала Буслаевна, - лишь только взглянула на
этого детину, так уж тебе стало веселее? То ли еще будет! Дай ему
развернуться: ведь такого балагура, как он, во всем Киеве не отыщешь.
Садись-ка, светик мой, садись-ка и ты, Торопушка, да спой нам что-нибудь.
- Изволь, матушка, споем, - сказал Тороп, садясь на скамью против
Надежды. - И если ты, красная девица, - имя и отчество твое не ведаю - до
удалых песен охотница, так авось мое мурныканье придет тебе по сердцу.
Бедная девушка не смела приподнять своих потупленных глаз; она
чувствовала, что в них легко можно было прочитать все тайные ее помыслы: ее
радость, страх, нетерпеливое ожидание и надежду.
- Ну что ж, Торопушка, - сказала Буслаевна, - о чем задумался?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг