Голос человеческий, голос сестры моей, слово "маменька!" разбудили в
спящей душе моей давно забытые чувства; но я не мог еще понять оных.
Добрая мать моя на крик детей к нам вышла и, увидев меня пред ними с
распростертыми руками:
- Милосердый бог! - вскричала она, - это Фриц! - и бросилась ко мне! В
одно мгновение окружили меня братья, сестры, отец, мать, служители.
Матушка крепко прижала меня к сердцу; но я не умел отвечать на ее ласки.
Рассказы родителей, впоследствии времени, до полнили в памяти моей понятие
о том, что со мною происходило; но тогда я не понимал ничего... я стоял на
одном месте как вкопанный, как бездушный.
Темные воспоминания о прежнем существовании боролись во мне с привычкою
к дикой жизни, с привязанностию к воспитательнице моей.
Неизъяснимая горесть, соединенная с невольным страхом, вдруг стеснила
мое сердце. Слабая искра давних воспоминаний, едва только во мне
взгоревшаяся, потухла от сильного натиска диких чувствований, к которым
привык я в лесу.
- Туту, Туту! - вскричал я, вырвался из объятий матери и больно укусил
ее в руку... С трудом меня схватили, связали мне руки и ноги и отнесли в
дом, где чрез несколько времени я успокоился.
Новое перерождение мое в человека совершалось хотя постепенно, но
довольно быстро. В первую неделю я уже начал понимать слова родственников
моих; вскоре после того я сам понемногу начал объясняться и тем несказанно
обрадовал матушку, которая, по заботливой своей ко мне нежности,
опасалась, что я навсегда лишился способности говорить. По прошествии трех
или четырех месяцев по возвращении моем в родительский дом не осталось во
мне никаких следов дикости, кроме необыкновенной в летах моих силы,
проворства и ловкости.
Долговременное пребывание мое в лесу не имело вредного влияния даже на
умственные мои способности. Казалось, что судьба желала вознаградить с
лихвою потерянное время; ибо успехи мои в учении так были велики и быстры,
что вскоре я далеко превзошел всех де тей одного со мною возраста. При
всем том в глубине сердца моего сохранялась сильная привязанность к дикой
воспитательнице моей; но я до сего времени не понимаю, по какому тайному
побуждению я всегда старался скрыть чувство это от моих родителей? Может
быть, это происходило оттого, что родители мои при всяком случае
показывали сильнейшую ненависть к обезьянам. Несчастные эти твари внушают
такой ужас всем вообще жителям острова Борнео, что убиение одной из них
считается благополучным происшествием. Как часто младенческий ум мой
тревожим был мыслию, что добрая моя Туту огорчается моим отсутствием и
ищет меня повсюду: в любимых дуплах наших, в пещерах и ямах, которые часто
были свидетелями взаимной нашей привя занности! Я ужасался, помышляя, что
в поисках своих она может приблизиться к жилищу нашему; что жестокая пуля
пронзит верное сердце ее, и что я увижу неодушевленный труп ее, с
торжеством влекомый к нам в дом...
Воображению моему представлялось, что а глазах моих благодетельницу мою
- вторую мою мать - терзают безжалостно и окровавленные члены ее бросают
на съедение голодным собакам... В эти минуты отчаяние сжимало юное мое
сердце; я делался молчалив и не спо собен к учению, и любимые мои игрушки
не в состоянии были меня развеселить!
Мне слышался знакомый голос любезной моей Туту; мне казалось, что она
манит меня к себе, - и я почти готов был возвратиться в лес.
Прошло около трех лет после возвращения моего к родителям. В один вечер
все семейство наше, собравшись на прелестный луг перед домом, наслаждалось
благорастворенным воздухом. Перед нами не более как в чет верть версты
расстилался лес, как густая зеленая занавесь. Вдруг пронзительный крик
раздался к нам из ле су... Я вздрогнул; сердце мое узнало голос бедной
Туту.
- Что это за крик? - спросила матушка.
- С некоторых пор, - отвечал мой родитель, - проклятые обезьяны опять
являются около дому нашего. Но я взял свои меры: у нас всегда в готовности
заряженные ружья!
Я ужаснулся, мороз подирал меня по коже, волосы стали дыбом... Я бы рад
был пожертвовать жизнию, чтобы только предостеречь мою воспитательницу; но
за мною строго присматривали.
Приблизиться к лесу мне не было никакой возможности; а если б и удалось
обмануть бдительный надзор всех домашних, то как бы я мог объяснить ей
опасность, которой она подвергалась? Отчаянье овладело мною при мысли о
моем бессилии, и я горько заплакал! Отец мой взглянул на меня внимательно,
шепнул что-то матушке на ухо... меня отвели домой и уложили спать. Кровать
моя стояла подле самого окна; я слышал, как спустили с цепи собаку, как
слуги ходили около дому и бренчали ружьями. Под самым окном моим один из
них остановился, - стук шомпола и щелканье курка раздались в ушах моих. По
мне выступил холодный пот... С растерзанным сердцем я сложил руки и целую
ночь молился о спасении бедной моей Туту.
В продолжение нескольких дней не преставали стеречь обезьяну. Не могу
описать вам мучительного положения, в котором я находился. Я должен был
скрывать свои чувствования; никто бы их не понял; все с ужасом и
омерзением говорили о предмете, наполнявшем мое сердце. Наконец родители
мои, повидимому, перестали опасаться; ночной караул не так уже стал строг
и потом вовсе прекратился.
Однако я долго не мог успокоиться; мысль, что несчастная
воспитательница моя будет поймана или убита, беспрестанно меня тревожила,
- и всякий раз, когда я ложился спать, я прислушивался с трепетом, не
услышу ли знакомого голоса. В одну ночь показалось мне, что кто-то тихо
царапается в окно; я привстал с постели и при свете луны узнал мою
воспитательницу. Как изобразить, что я почувствовал?.. Радость ее видеть,
опасение, чтоб ее не поймали, попеременно волновали мою душу.
Тихонько отворил я окно, она протянула ко мне лапу; с жаром схватил я
ее и прижал к груди. Нежные ласки напомнили мне счастливую и беззаботную
жизнь, которую проводил я в лесу. В сердце моем, как дальний отголосок,
отозвалось желание возвратиться в пещеру; но любовь моя к родителям, к
братьям и сестрам одержала верх над этим желанием. Мне тогда уже было
одиннадцать лет; я начинал понимать свое достоинство, и, несмотря на
привязанность мою к бедной Туту, я чувствовал различие, существующее между
человеком и обезьяною. Осыпав ее ласками, я старался объяснить ей знаками,
чтоб она удалилась. Она как будто поняла меня, - с быстротою стрелы
побежала прочь и вскоре скрылась из моих глаз.
С этого времени добрая Туту каждую ночь посещала меня, и долго свидания
наши происходили без малейшего препятствия. Обыкновенно я ожидал ее
прибытия; проницательный взор мой еще издали узнавал ее, несмотря на
темноту ночи, и я заблаговременно отворял окно. Иногда сон преодолевал
меня; тогда Туту легонько отворяла окошко, которого никогда я не запирал
задвиж кою, протягивала ко мне лапу и осторожно меня будила. Увы! сердце
мое не предчувствовало ужасного происшествия, долженствовавшего прекратить
наши свидания!
В один вечер я много резвился с братьями и сестрами и от усталости
крепко заснул, лишь только лег в по стель. Говорят, что сны предвещают нам
будущее, и что душа наша, так сказать, отделяясь от тела, имеет
способность открывать нам то, что наяву от нас бывает скрыто. Может быть,
это справедливо; но я по крайней мере в тот день не испытал прозорливости
души моей. Еще поныне живо помню тогдашний мой сон. Мне снилось, будто я
играю с братьями и сестрами и будто Туту участвует в наших играх. Мне
представилось, что никто из родных моих не чувствует к ней той ненависти,
которая столько ужасала меня наяву; напротив того, все ласкали бедную
Туту, и душа моя плавала в восхищении.
Упоенный столь сладостным зрелищем, я бросился в объятия батюшки и со
слезами благодарил его за оказываемую любовь... Вдруг страшный крик
раздался в ушах моих; я проснулся и вскочил с постели! Предо мною стоял
батюшка; ярость изображалась во всех его чертах; в левой руке держал он
зажженный фонарь, в правой обнаженную саблю. Вдали слышал я жалостный
вопль, который постепенно становился слабее и слабее... я узнал голос
бедной моей Туту!
С трепетом взглянул я на батюшку.
- Мне не удалось убить проклятую обезьяну, - сказал он, - надеюсь,
однако, что впредь она не будет тре вожить твоего сна.
Матушка вошла в комнату.
- Что это значит? - вскричала она, - одеяло Фрица в крови! - Она
бросилась ко мне.
- Это ничего, - отвечал батюшка. - Проходя мимо его комнаты, мне
послышалось, что кто-то отворяет окно; я выглянул из дверей и при свете
луны увидел большую обезьяну, стоящую у Фрицова окна. Я побежал к себе,
взял саблю и фонарь и, к счастию, успел возвратиться в самую ту минуту,
как обезьяна, отворив окно, протягивала лапу к Фрицу... Из всех сил ударил
я саблею, и отрубленная лапа отлетела прочь, а обезьяна скрылась в лес.
Думаю, что у нее пройдет охота посе щать Фрица!
Долго не мог я опомниться и не понимал, что со мною делалось; рассказ
батюшкин все объяснил... С ужасом взглянул я на одеяло - отрубленная лапа
бедной Туту лежала у ног моих...
Я пришел в исступление! Батюшка концом сабли поднял лапу и бросил ее в
открытое окно.
Не помню, что со мною далее происходило; думаю, что я упал в обморок...
На другой день батюшка и матушка всячески старались разогнать грусть,
меня терзавшую, - но я не отвечал на их ласки. В сердце моем возродилось
какое-то чувство, которое как бы отталкивало меня от них. Мне кажется, что
я уже не так нежно любил отца моего... Я не мог не видеть в нем гонителя
доброй моей Туту, которую я привык почитать своей благодетельницею!
Ввечеру я вышел на крыльцо; воспоминание о вчерашнем дне стесняло мое
сердце, - я хотел подышать чистым воздухом. На лугу перед домом большая
дворная собака наша играла с каким-то предметом, которого различить я не
мог. Сам не понимаю, почему пришло мне в голову закричать "апорт!", и
собака, приученная к повиновению, тотчас принесла ко мне в зубах -
обгложенную лапу бедной моей Туту... я узнал ее и без чувств упал на землю.
Печальное это происшествие сделало глубокое впечатление на нрав мой; я
перестал быть ребенком, детские игры нимало меня не забавляли. Я учился
хорошо; но когда, в часы отдохновения, братья и сестры мои предавались
веселости, свойственной их летам, я сидел один в задумчивости, и все
старания родителей моих меня рассеять были тщетны. О бедной моей Туту я не
имел никакого известия и не знал, пережила ли она последнее наше свидание.
Таким образом протекло несколько годов. Сестры мои вышли замуж, братья
вступили в службу. Мне минуло восемнадцать лет, когда отец мой скончался;
матушка вскоре за ним последовала, и я остался один - один с своею
тоскою... Я убегал знакомства с соседями; во всей окружности меня знали
под именем Молчаливого Фрица. Время мое делилось между чтением и
обрабатыванием сада моего. Иногда я ходил гулять и всегда один; на плече у
меня висело ружье, но единственно потому, что на острове Борнео все жители
таким образом вооружены. Впрочем, в этих уединенных прогулках никогда мне
не случалось употреблять свое оружие. Часто я углублялся в лес, но и там
бродил в совершенной безопасности. Казалось, будто между мною и страшными
для прочих жителей обезьянами заключен был тайный союз, который
препятствовал им нападать на меня.
Однажды я сел отдохнуть под высокое кокосовое дерево. Мне послышался
шорох, происходящий на самой вершине. Я поднял голову и увидел большую
обезьяну, медленно спускающуюся ко мне. Зрелище это, которое всякого
другого привело бы в ужас, нимало меня не обеспокоило. Я пристальнее стал
всматриваться, - серд це мое сильно билось... Я заметил, что у обезьяны не
доставало одной лапы, и все сомнения мои исчезли: это была Туту! Бедная
тварь меня узнала; она бросилась ко мне, визжала, прыгала и всячески
старалась изъявить свою радость. Я отвечал на ее ласки и не мог удержать
слез, видя ее изувеченною и вспомнив, что привязанность ко мне была
причиною ее несчастия.
Полковник немного помолчал и печально взглянул на меня. Заметив, что я
растроган его рассказом, он пожал мне руку и продолжал:
- Я уверен, что вы не осудите меня, если я вам признаюсь, что встречу
эту я считал величайшим для себя благом.
Лишенный родителей, разлученный с родственниками, не имея ни друзей, ни
знакомых, мог ли я быть равнодушным к этому доброму животному, которое за
меня так жестоко пострадало и, несмотря на то, любило меня с прежнею
горячностию?
Всякий день ходил я в лес для свидания с бедною Туту: я видел в ней
единственное существо, принимающее во мне участие, и привязанность моя к
ней день от дня увеличивалась. Но теперь я приближаюсь к такой эпохе жизни
моей, которой воспоминание раздирает мое сердце... дайте мне время
собраться с духом. Глубокая печаль выражалась в мужественных чертах
полковника; я сам чрезвычайно был тронут. Рассказ спутника моего перенес
воображение мое как будто в новый мир, в котором все являлось мне в
странном и не обыкновенном виде. При всем том взаимная друг к Другу
привязанность полковника и Туту для меня была понят на. Я вспомнил, как
часто случалось мне видеть, до какой степени может простираться в человеке
страсть к лошадям, собакам, кошкам и другим животным! И страсть эта,
иногда поглощающая священные чувства родства и дружбы, обыкновенно не
основана на тех побудительных причинах, которые привязанность Фан-дер-К...
к обезьяне соделывали достойною уважения. С нетерпением ожидал я
продолжения; но полковник весь тот день провел в унылой задумчивости,
которую прервать не имел я духу. Эта ночь еще была беспокойнее первой. Я
наблюдал за ним со вниманием; мне казалось, что он видит пред собою
какой-нибудь предмет, его ужасающий. Он что-то говорил вполголоса; я не
мог различить слов его, но мне слышалось неоднократно имя его
воспитательницы - бедной Туту.
На другой день товарищ мой продолжал рассказ свой таким образом:
- Сколь искренно ни любил я добрую Туту, сколь ни казалась для меня
утешительною привязанность един ственного существа в мире, которое
принимало во мне участие, однако она не могла удовлетворить вполне тре
бований души моей. Я достиг уже тех лет, когда сердце юноши начинает
биться иным против прежнего размером; когда воркованье горлицы и страстная
песнь соловья для него становятся понятными; когда журчанье вод, шорох
листьев, аромат цветов говорят ему языком таинственным и вместе с сладкою
тоскою вливают новую, еще не разнаданную жизнь в алчущую грудь его.
И во мне возродились чувства, дотоле неизвестные, и волнения одинокого
сердца моего повлекли меня к людям, которых прежде убегал я упорно!..
На острове Борнео 20 февраля, в день Льва Катанского, празднуют
ежегодно собирание плодов, которые в это время бывают обильнее, нежели в
прочие времена года. В этот день большая часть жителей собирается на
берегу моря на пространном лугу, усеянном тенистыми деревьями. С самого
восхождения солнца молодые люди обоего пола в прохладной сени занимаются
разными играми или при звуке музыки кружатся в веселых плясках. Старики и
старухи, сидя на мягкой мураве, смотрят на веселую беспечность детей
своих, с удовольствием воспоминая о протекшей молодости. Настает время
обеда, и общество разделяется на разные группы. Богатые разноцветные ковры
расстилаются по зеленой ниве, и заботливые хозяйки расставляют привезенные
с собою съестные припасы.
Молодые люди посещают рассеянные по всему лугу семейственные круги, и
везде их принимают с непринужденным гостеприимством. Со всех сторон слышны
радостные песни. Весь тот день посвящен веселости, и вы не увидите ни
одного печального лица. У кого грусть на сердце, тот или забывает ее на
время, или остается дома. Когда солнце начнет склоняться к западу и
вечерняя прохлада расстилается по воздуху, тогда все собираются в
полукруг; посреди оного возвышается высокий гладкий шест, на вершине
которого блестит вызолоченный деревянный орел с распростертыми крыль ями.
Пылкие юноши, побуждаемые нетерпеливым желанием отличиться, наперерыв
стараются показать свое искусство перед зрителями и из самопалов бросают в
орла тупые стрелы.
Вскоре орел разлетается на части; голова, крылья, ноги, хвост упадают
на землю, и на шесте остается крепко утвержденное туловище птицы. Тут
начинаются другого рода игры. Должно с одного приема взлезть на гладкий и
зыбкий шест, снять с вершины остаток орла и с ним спуститься на землю. Дей
ствие это требует особенной ловкости и силы и редко кому удается.
Победитель из рук прекрасной девушки, при радостном крике зрителей,
получает венок, сплетенный из цветов и сопровождаемый поцелуем.
Настало 20 число февраля. С утра мне не приходило в голову участвовать
в общем празднике. По обыкновению моему, я бродил по лесу, стараясь
разогнать грусть, меня терзавшую. Нечаянно приблизился я к лугу... Издали
слышен был громкий крик и радостные песни веселящегося народа; 'во мне
родилась мысль идти далее. Долго желание это боролось с робостию; наконец
я решился подойти ближе и остановился в нескольких шагах от одной веселой
группы. Мне показалось, что приход мой изумил всех; начали пошептывать
между собою, и я хотел было возвратиться назад в лес, - как вдруг одна
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг