занятие, - он об них и не вспомнит. Скажу еще более: он, кажется, обожает
жену свою и страстно любит детей; но и это чувство в нем, так сказать, не
бескорыстно: он любит их для себя, а не для них. Если жена его или дети
умрут, он всячески стараться будет скорее забыть их; он будет бояться
плакать, чтоб не испортить своих глаз... И притом, если он не глуп, то
будет уметь скрыть холодность сердца своего под личиною твердости духа.
Таковое описание эгоиста вам, может быть, покажется преувеличенным, но
вы ошибетесь, любезный Антоний! Таких людей на свете более, нежели вы
думаете; но так как они, для собственной своей пользы, иногда бывают добры
и ласковы, то эгоизм их не сильно заметен.
Здесь должен я сказать также несколько слов еще об одном пороке,
который в свете чаще встречается, нежели как вы, может быть, полагаете:
это зависть. Поэты описывают ее в образе женщины тощей и исхудалой, с
ехидным взглядом, с жалом вместо языка, с вялыми губами, с ядоточными
устами...
Невидимо вкрадывается она в пышные палаты вельможи и в хижину бедного и
не только заседает иногда в собраниях ученых и знатных людей, но часто
занимает первое место в гостиных большого света. Как испугалась бы иная
дама, когда бы у ней вдруг открылись глаза и она бы увидела, что гнусное
это исчадие повсюду ее сопровождает, и в то самое время, когда она, терзая
добрую славу других в гордом ослеплении считает себя поборницею
добродетели, за висть стоит за ее плечами и шепчет ей на ухо...
Но порок этот, по несчастию, не всегда принимает на себя вид такой
отвратительный и потому иногда находит путь к сердцу благороднейших людей.
Так, мой друг! - бывают люди, справедливо заслуживающие уважение наше
по отличным качествам ума и сердца, которые сами не замечают, что в их
суждения о ближнем вмешивается зависть.
Правда, что она, являясь в обществе уважаемого человека и будучи
закрыта непроницаемым покрывалом, редко кем узнана быть может; но при всем
том она по-прежнему остается завистью. Возьмите в пример Фрола: он добр,
чувствителен, умен, великодушен; он верный друг своих друзей и не враг
своих врагов...
Казалось бы, что зависть не найдет места в благородном его сердце. Увы!
даже и туда она вскрасться умеет.
Заметьте, что Фрол - который готов извинять слабости других, который
иногда, по излишней снисходительности, находит добродетели там, где их нет
решительно, - этот самый Фрол, как скоро дело идет о людях, равных ему
добрыми качествами, судит необыкновенно строго и даже находит некоторое в
том удовольствие, чтобы отыскивать в них недостатки!
Зависть эта еще заметнее в суждениях Фрола о людях к нему близких,
связанных с ним коротким знакомством и дружбою; ибо он преимущественно в
кругу друзей и знакомых желает быть первым и не терпит соперничества, - и
потому-то очень редко оспаривает совершенства посторонних лиц. Он защищает
их слабо сти и даже иногда ставит выше себя тех, которые занимают гораздо
низшую против него степень нравственного совершенства. Но как скоро
покажется ему, что кто-нибудь, в кругу его знакомых, может похитить у него
пер венство, которое считает он природным своим достоянием, тогда зависть,
неприметным для него самого образом, берет верх над добротою его сердца.
Тогда не упускает он случая обращать внимание на недостатки своего
соперника и увеличивать их, хотя бы он был самый близкий к нему человек.
Перед ним, например, выхваляют ум друга его; он на то соглашается, но
притом замечает, что ум этот был бы еще совершеннее, если бы не был
затмеваем таким-то недостатком.
Вы видите его невеселым, даже печальным; спросите о причине - и он
скажет вам, что досадует на друга своего за то, что сей последний,
несмотря на изящные свои качества, не может отстать от такой-то слабости.
"Если б этот человек, - говорит он с видом душевного прискорбия, - при
отлич ных способностях и редких добродетелях, которыми он так щедро
наделен природою, имел более основательности, более постоянства и прочего,
- что бы из него было!.." Иногда он, под видом дружеского участия, бранит
друга своего в кругу знакомых за недостатки, которых тот вовсе не имеет, и
просит его преодолеть слабости, которых в нем нет!
Таким образом, мало-помалу, разрушает он приобретенное другом его
уважение и на развалинах оного опять садится на первое место... При всем
том он прольет последнюю каплю крови за того, кого ста рается унизить во
мнении других. Он для спокойствия его продаст последний кафтан свой и
готов идти в землекопы, чтоб только облегчить его участь, если б нужда
того потребовала. Вот, любезный Антоний, какие странные противоречия
встречаются в бедном человеческом сердце!
Но обратимся опять к фигурам нашим.
Я сказал выше, что фигура, означающая одни роды ума N. N.. недостаточна
для составления понятия и о способностях его. Вы теперь сами чувствуете,
что показание душевных его недостатков для полного о нем понятия
необходимо; итак, к той фигуре надобно б было прибавить еще множество
разделений с означением, какие N. N. имеет пороки и слабости и в какой
мере. Но так как фигура вышла бы слишком велика, если бы для каждого
порока сделали вы особое разделение, то довольно будет заметить по крайней
мере главнейшие. Положим, например, что N.
N. особенно самолюбив, надменен, завистлив и упрям; итак, к означенной
фигуре прибавьте еще четыре разделения для упомянутых пороков. Таким
образом, фигура, представляющая полное понятие о N. N., будет следующая.
(Смотри фигуру вторую.)
Дополненная эта фигура может дать вам довольно ясное и точное понятие о
способностях N. N. Вы увидите, что при всей хитрости и остроте своей он
часто должен ошибаться по недостатку здравого рассудка и сметливости. При
взгляде на чрезмерное количество самолюбия, напыщенности и нераздельного с
ними упрямства вам не покажется удивительным, что три эти качества,
составляющие в сложности 35 градусов, во всех случаях будут превозмогать
здравый рассудок, проницательность, понятливость и сметливость N. N.,
которых у него всего на все только 14 градусов.
Обратив внимание на десять градусов зависти, вы без труда поймете, что
порок этот, соединенный с самолюбием, надменностию и упрямством, мог бы
затмить несравненно большую меру здравого рассудка, нежели сколько оного
имеет N. N..- и вы из всего того выведете справедливое заключение, что
человек, подобный N. N., не заслуживает названия умного и никуда почти не
может быть употреблен с пользою. Несмотря однако на то, он в общем мнении
всегда будет слыть очень умным, потому что ученость, память, хитрость и
острота его должны обморочить людей невнимательных и ленивых, которые
составляют несравненно большую часть так назы ваемой публики.
В заключение сих замечаний я должен еще сказать вам, что душевные
недостатки наши имеют то особенное свойство, что они увеличиваются в
удивительной прогрессии, если человек не постарается заблаговременно
истреблять их. Оттого-то происходит, что умнейшие люди, как, например,
Вольтер и другие, гордостию и само любием доведены были до таких
заблуждений, в которых изобличены быть могут людьми самого обыкновенного и
простого ума. Недостаток, дошедший до такой степени, далеко превышает 15
градусов (принятые мною за высшую степень); а потому я изображаю оный
таким образом.
(Смотри фигуру третью.)
Вот, любезный Антоний, наблюдения, сделанные мною над умом человеческим.
Они, мне кажется, могут служить достаточным ответом на два вопроса:
первый- почему люди, слывущие в свете умными, часто делают глупости? и
второйкаким образом можно определить степень ума человеческого? В
исчислении разных родов ума и душевных недостатков пропущены мною весьма
многие; но повторяю, что вы сами, смотря по обстоятельствам, можете оные
дополнить.
- От искреннего сердца благодарю вас, почтенный Двойник, за принятый
вами на себя труд. В заключениях ваших я нахожу много справедливого; но
позвольте сделать вам еще один вопрос.
Вы научили меня, каким образом составлять фигуру, показывающую степень
ума и способностей; это очень хорошо.
Наставьте же меня теперь, как мне должно узнавать разные роды ума
челове ка и душевные его качества? Без необходимого сего познания мне ни к
чему не послужат фигуры ваши; ибо не зная человека, я не могу определить:
сколько градусов того или другого рода ума или порока он имеет?
- Эта задача, - сказал Двойник, - еще. мудренее первых двух. Трудно,
очень трудно разрешить ее. Вы хотите научиться узнавать разные роды ума
человека и душевные его способности?
Вообразите себе, любезный Антоний, открытый сверху сосуд, в котором
находится множество веществ не в равном количестве, беспрестанно
движущихся так, что то один предмет взберется на верх, то другой. Положим,
что вы желаете знать, какие вещества заключаются в этом сосуде и в каком
именно количестве, но что опрокинуть его, чтоб увидеть дно, вы не в силах;
что в таком случае вам делать остается?
Стоять перед сосудом, внимательно наблюдать, какие предметы наверх
взбираются и которые из них чаще прочих показываются; наконец дождаться,
пока все предметы одни за другими явятся пред глаза ваши, - и только тогда
вы с некоторою вероятностию судить можете о том, что заключается в сосуде.
Почти таким же образом, но с большим терпением, должно наблюдать и
человека... Бывают, конечно, люди, которые так проницательны и имеют такое
верное чутье, что с первого почти взгляда угадывают, что в сосуде кроется;
но такие люди редки, очень редки; да и они иногда ошибаются. К этому
прибавить я должен еще и то, что если природа не одарила вас достаточным
количеством здравого рассудка, проницательности и сметливости, то никакими
уроками невозможно научить вас познанию людей.
- Когда так (не прогневайтесь, почтенный друг, за мою откровенность!),
то, по мнению моему, фигуры ваши совершенно бесполезны; ибо того, кто не
одарен природною способностию познавать людей, они научить тому не могут;
а тот, кто от природы получил сию способность, не имеет в фигурах никакой
нужды.
- Любезный Антоний! - отвечал Двойник, - я не виноват, что разрешение
первых двух вопросов родило третий, на который удовлетворительного ответа
я дать вам не в силах. Впрочем, я должен вам заметить, что вы крайне
ошибаетесь, полагая, что тот, кто от природы по лучил способность
познавать людей, не имеет никакой нужды в предложенных мною фигурах.
Фигуры эти имеют целью привести в надлежащий порядок сделанные уже над
кем-нибудь наблюдения и представляют легкий способ означать, в какой между
собою мере находятся различного рода умы и недостатки человека, нам уже
известного. Одним словом, они могут служить к пояснению понятий наших по
сему предмету и способствовать к тому, чтоб с большею легкостию и
некоторою вероятностию выводить заключение: как такой-то человек в
таком-то случае поступит? Я ласкаю себя надеждою, что, смотря с этой точки
на сообщенные мною вам мысли и замечания, вы не найдете их совершенно
бесполезными. Но оставим эти разговоры до другого удобного случая...
Теперь ваша очередь прочитать чтонибудь из своих сочинений. Впрочем,
довольно уже поздно... Итак, до буду щего свидания.
Тут мы расстались.
Вечер пятый
- Начинайте же, любезнейший Антоний!
- сказал Двойник, посетивший меня на следующий вечер.
- Охотно, почтенный Двойник. Но прежде нежели исполню я желание ваше, я
должен спросить у вас, читаете ли вы "Литературные новости", издаваемые
при "Русском инвалиде"?
- Нет! Признаюсь, я так занят, что недостает у меня на то времени.
- В таком случае без зазрения совести прочту вам повесть моего
сочинения, напечатанную несколько лет тому назад в упомянутых "Новостях".
ЛАФЕРТОВСКАЯ МАКОВНИЦА
Лет за пятнадцать пред сожжением Москвы недалеко от Проломной заставы
стоял небольшой деревянный домик с пятью окошками в главном фасаде и с
небольшою над средним окном светлицею.
Посреди маленького дворика, окруженного ветхим забором, виден был
колодезь. В двух углах стояли полуразвалившиеся анбары, из которых один
служил пристанищем нескольким индейским и русским курам, в мирном согласии
разделявшим укрепленную поперек анбара веху. Перед домом из-за низкого
палисадника поднимались две или три рябины и, казалось, с пренебрежением
смотрели на кусты черной смородины и малины, растущие у ног их. Подле
самого крыльца выкопан был в земле небольшой погреб для хранения съестных
припасов.
В сей-то убогий домик переехал жить отставной почтальон Онуфрич с женою
Ивановною и с дочерью Марьею. Онуфрич, будучи еще молодым человеком, лет
двадцать прослужил в поле и дослужился до ефрейторского чина; потом
столько же лет верою и правдою продолжал службу в московском почтамте;
никогда, или по крайней мере ни за какую вину, не бывал штрафован и
наконец вышел в чистую отставку и на инвалидное содержание.
Дом был его собственный, доставшийся ему по наследству от недавно
скончавшейся престарелой его тетки. Сия старушка, при жизни своей, во всей
Лафертовской части известна была под названием Лафертовской Маковницы, ибо
промысел ее состоял в продаже медовых маковых лепешек, которые умела она
печь с особенным искусством. Каждый день, какая бы ни была погода,
старушка выходила рано поутру из своего домика и направляла путь к
Проломной заставе, имея на голове корзинку, наполненную маковниками.
Прибыв к заставе, она расстилала чистое полотенце, перевертывала вверх
дном корзинку и в правильном порядке раскладывала свои маковники. Таким
образом сидела она до вечера, не предлагая никому своего товара и продавая
оный в глубоком молчании. Лишь только начинало смеркаться, старушка
собирала лепешки свои в корзинку и отправлялась медленными шагами домой.
Солдаты, стоя щие на карауле, любили ее, ибо она иногда потчевала их
безденежно сладкими маковниками.
Но этот промысел старушки служил только личиною, прикрывавшею совсем
иное ремесло. В глубокий вечер, когда в прочих частях города начинали
зажигать фонари, а в окрестностях ее дома расстилалась ночная темнота,
люди разного звания и состояния робко приближались к хижине и тихо
стучались в калитку. Большая цепная собака Султан громким лаем
провозглашала чужих.
Старушка отворяла дверь, длинными костяными пальцами брала за руку
посетителя и вводила его в низкие хоромы. Там, при мелькающем свете
лампады, на шатком дубовом столе лежала колода карт, на которых от частого
употребления едва можно было различить бубны от червей; на лежанке стоял
кофейник из красной меди, а на стене висело решето. Старушка,
предварительно приняв от гостя добровольное подаяние - смотря по
обстоятельствам, - бралась за карты или прибегала к кофейнику и к решету.
Из красноречивых ее уст излива лись рекою пророчества о будущих благах, и
упоенные сладкою надеждою посетители при выходе из дома нередко
вознаграждали ее вдвое более, нежели при входе.
Таким образом жизнь ее протекала покойно в мирных сих занятиях. Правда,
что завистливые соседи называли ее за глаза колдуньею и ведьмою; но зато в
глаза ей низко кланялись, умильно улыбались и величали бабушкою. Такое к
ней уважение отчасти произошло от того, что когда-то один из соседей
вздумал донести полиции, будто бы Лафертовская Маковница занимается
непозволительным гаданием в карты и на кофе и даже знается с
подозрительными людьми! На другой же день явился полицейский, вошел в дом,
долго занимался строгим обыском и наконец при выходе объявил, что он не
нашел ничего. Неизвестно, какие средства употребила почтенная старушка в
доказательство своей невинности; да и не в том дело!
Довольно того, что донос найден был не основательным. Казалось, что
сама судьба вступилась за бедную Маковницу, ибо скоро после того сын
доносчика, резвый мальчик, бегая по двору, упал на гвоздь и выколол себе
глаз; потом жена его нечаянно поскользнулась и вывихнула ногу; наконец, в
довершение всех несчастий, лучшая корова их, не будучи прежде ничем
больна, вдруг пала.
Отчаянный сосед насилу умилостивил старушку слезами и подарками, - и с
того времени все соседство обходилось с нею с должным уважением. Те
только, которые, переменяя квартиру, переселялись далеко от Лафертовской
части, как например: на Пресненские пруды, в Хамовники или на Пятницкую, -
те только осмеливались громко называть Маковницу ведьмою. Они уверяли, что
сами видали, как в темные ночи налетал на дом старухи большой ворон с
яркими, как раскаленный уголь, глазами; иные даже божились, что любимый
черный кот, каждое утро провожающий старуху до ворот и каждый вечер ее
встречающий не кто иной, как сам нечистый дух.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг