железнодорожные курсы, а затем перешел в политехникум.
По вечерам он вслух читал Захару Павловичу технические
учебники, а тот наслаждался одними непонятными звуками науки и
тем, что его Саша понимает их.
Но скоро ученье Александра прекратилось, и надолго. Партия
его командировала на фронт гражданской войны - в степной город
Новохоперск.
Захар Павлович целые сутки сидел с Сашей на вокзале,
поджидая попутного эшелона, и искурил три фунта махорки, чтобы
не волноваться. Они уже обо всем переговорили, кроме любви. О
ней Захар Павлович сказал стесняющимся голосом
предупредительные слова:
- Ты ведь, Саш, уже взрослый мальчик - сам все знаешь...
Главно, не надо этим делом нарочно заниматься - это самая
обманчивая вещь: нет ничего, а что-то тебя как будто куда-то
тянет, чего-то хочется... У всякого человека в нижнем месте
целый империализм сидит...
Александр не мог почувствовать имперализма в своем теле,
хотя нарочно вообразил себя голым.
Когда подали сборный эшелон и Александр пролез в вагон,
Захар Павлович попросил его с платформы:
- Напиши мне когда-нибудь письмо, что жив, мол, и здоров
- только и всего...
- Да я больше напишу, - ответил Саша.
Вокзальный колокол звонил уже раз пять, и все по три звонка,
а эшелон никак не мог тронуться. Сашу оттерли от дверей вагона
незнакомые люди, и он больше наружу не показывался.
Захар Павлович истомился и пошел домой. До дома он шел
долго, всю дорогу забывая закурить и мучаясь от этой мелкой
досады. Дома он сел за уг/о'льный столик, где всегда сидел
Саша, и начал по складам читать алгебру, ничего не понимая, но
постепенно находя себе утешение.
Город Новохоперск, пока ехал туда Александр Дванов, был
завоеван казаками, но отряд учителя Нехворайко сумел их выжить
из города. Всюду вокруг Новохоперска было сухое место, а один
подступ, что с реки, занят болотами; здесь казаки несли слабую
бдительность, рассчитывая на непроходимость. Но учитель
Нехворайко обул своих лошадей в лапти, чтобы они не тонули, и в
одну нелюдимую ночь занял город, а казаков вышиб в заболоченную
долину, где они остались надолго, потому что их лошади были
босые.
Дванов сходил в ревком и поговорил с людьми. Те немного
пожаловались на отсутствие бязи для красноармейского белья,
отчего вошь кипит на людях кашей, но решили драться до голой
земли.
Машинист из депо, предревкома, сказал Дванову:
- Революция - рыск: не выйдет - почву вывернем и глину
оставим, пусть кормятся любые сукины дети, раз рабочему не
повезло!
Особого дела Дванову не дали, сказали только: живи тут с
нами, всем будет лучше, а там поглядим, о чем ты больше
тоскуешь.
Ровесники Дванова сидели в клубе на базарной площади и
усердно читали революционные сочинения. Вокруг читателей висели
красные лозунги, а в окна было видно опасное пространство
полей. Читатели и лозунги были беззащитны - прямо из степи
можно достать пулей склоненную над книжкой голову молодого
коммуниста.
Пока Дванов приучался к степной воюющей революции и уже
начинал любить здешних товарищей, из губернии пришло письмо с
приказом о возвращении. Александр пошел из города молча и
пешком. Вокзал находился в четырех верстах, но как доехать до
губернии, Дванов не знал: говорили, что казаки заняли линию. С
вокзала шел по полю оркестр и играл печальную музыку -
оказывается, несли остывшее тело погибшего Нехворайко, которого
вместе с отрядом глухо уничтожили зажиточные слобожане в
огромном селе Песках. Дванову жалко стало Нехворайко, потому
что над ним плакали не мать и отец, а одна музыка, и люди шли
вслед без чувства на лице, сами готовые неизбежно умереть в
обиходе революции.
Город опускался за Двановым из его оглядывающихся глаз в
свою долину, и Александру жаль было тот одинокий Новохоперск,
точно без него он стал еще более беззащитным.
На вокзале Дванов почувствовал тревогу заросшего, забвенного
пространства. Как и каждого человека, его влекла даль земли,
будто все далекие и невидимые вещи скучали по нем и звали его.
Десять или более безымянных людей сидели на полу и надеялись
на поезд, который их увезет в лучшее место. Они без жалобы
переживали мучения революции и терпеливо бродили по степной
России в поисках хлеба и спасения. Дванов вышел наружу,
разглядел на пятом пути какой-то воинский поезд и пошел к нему.
Поезд состоял из восьми платформ с повозками и артиллерией и
двух классных вагонов. Сзади были прицеплены еще две платформы
- с углем.
Командир отряда пустил Дванова в классный вагон, просмотрев
его документы.
- Только мы едем до Разгуляевского разъезда, товарищ! -
заявил командир. - А дальше нам поезд не нужен: мы выходим на
позицию.
Дванов согласился ехать и до Разгуляева, а там он будет
ближе к дому.
Красноармейцы-артиллеристы почти все спали. Они две недели
сражались под Балашовом и тяжко устали. Двое выспались и сидели
у окна, напевая песню от скуки войны. Командир лежа читал
"Приключения отшельника, любителя изящного, изданные Тиком", а
политком пропадал где-то на телеграфе. Вагон, вероятно, перевез
много красноармейцев, тосковавших в дальних дорогах и от
одиночества исписавших стены и лавки химическими карандашами,
какими всегда пишутся с фронта письма на родину. Дванов в
задушевном унынии читал эти изречения - он и дома прочитывал
новый календарь за год вперед.
"Наша надежда стоит на якоре на дне морском", - писал
неизвестный военный странник и подписывал место размышления:
"Джанкой, 18 сентября, 1918".
Смерклось - и поезд тронулся без отходного свистка. Дванов
задремал в горячем вагоне, а проснулся уже во тьме. Его
разбудил скрежет тормозных колодок и еще какой-то постоянный
звук. Окно вспыхнуло светом мгновения, и низко прогрел воздух
снаряд. Он разорвался недалеко, светло показав жнивье и смирное
ночное поле. Дванов очнулся и встал.
Поезд робко прекратил движение. Комиссар пошел наружу, и
Дванов с ним. Линию явно обстреливали казаки - их батарея
сверкала где-то недалеко, но все время давала перелет.
Прохладно и грустно было тою ночью, долго шли двое людей до
паровоза. Машина чуть шумела котлом, и горел маленький огонек,
как лампадка, над манометром.
- Что стали? - спросил комиссар.
- Боюсь за путь, товарищ политком: обстреливают, а мы без
огней идем -
нарвемся на крушение! - тихо ответил сверху машинист.
- Ерунда: видишь - они перелет делают! - сказал
комиссар. - Только дуй побыстрей без шума!
- Ну, ладно! - согласился машинист. - У меня помощник
один - не управится, дайте солдата для топки!
Дванов догадался и влез на паровоз для помощи. Шрапнель
разорвалась впереди паровоза и осветила весь состав.
Побледневший машинист повел ручкой регулятора и крикнул Дванову
и помощнику:
- Держи пар!
Александр усердно начал совать дрова в топку. Паровоз пошел
с клокочущей скоростью. Впереди лежала помертвевшая тьма, и,
быть может, в ней находился разобранный путь. На закруглениях
машину швыряло так, что Дванов думал о сходе с рельсов. Машина
резко и часто отсекала пар, и слышен был гулкий поток воздуха
от трения бегущего тела паровоза. Под паровозом иногда
грохотали малые мосты, а вверху таинственным светом вспыхивали
облака, отражая выбегающий огонь из открытой топки. Дванов
быстро вспотел и удивлялся, чего механик так гонит поезд, раз
казачью батарею давно проехали. Но испуганный машинист без
конца требовал пара, сам помогая кормить топку, и ни разу не
отвел регулятора с его крайней точки.
Александр выглянул из паровоза. В степи давно настала
тишина, нарушаемая лишь ходом поезда. Спереди бежали туманные
огни: наверное, станция.
- Чего он так гонит? - спросил Дванов у помощника про
машиниста.
- Не знаю, - угрюмо ответил тот.
- Так мы же обязательно сами наделаем крушение! -
произнес Дванов, а сам не знал, что ему делать.
Паровоз трепетал от напряжения и размахивал всем корпусом,
ища возможности выброситься под откос от душащей его силы и
неизрасходованной скорости. Иногда Дванову казалось, что
паровоз уже сорвался с рельсов, а вагоны еще не поспели, и он
гибнет в тихом прахе мягкой почвы, и Александр хватался за
грудь, чтобы удержать сердце от страха.
Когда поезд проскакивал стрелки и скрещения какой-то
станции, Дванов видел, как колеса выбивали огонь на
крестовинах.
Потом паровоз опять тонул в темную глушь будущего пути и в
ярость полного хода машины. Закругления валили с ног паровозную
бригаду, а вагоны сзади не поспевали отбивать такт на
скреплениях рельсов и проскакивали их с воем колес.
Помощнику, видно, надоела работа, и он сказал механику:
- Иван Палыч! Скоро Шкарино, давайте остановимся - воды
возьмем! л, но промолчал; Дванов догадался, что он забыл от
утомления думать, и осторожно открыл нижний кран тендера. Этим
он хотел спустить остаток воды и заставить машиниста прекратить
ненужный бег. Но тот сам закрыл регулятор и отошел от окна.
Лицо его было спокойное, и он полез за табаком. Дванов тоже
успокоился и завернул кран тендера. Машинист улыбнулся и сказал
ему:
- Зачем ты это делал? За нами белый броневик с Марьинского
разъезда все время шел - вот я и уходил!
Дванов не понимал:
- А теперь он что? Почему же вы после батареи не сдали
хода, когда мы еще не доехали до Марьинского разъезда?..
- Теперь бронепоезд отстал - можно потише, - ответил
машинист. - Залезь на дрова, погляди назад!
Александр влез на горку дров. Скорость все еще была велика,
и ветер охлаждал тело Дванова. Сзади было совсем темно, и
только поскрипывали спешащие вслед вагоны.
- А до Марьина почему вы спешили? - опять допытывался
Дванов.
- Нас же заметила батарея - она могла переменить прицел
- надо было подальше уйти! - объяснил машинист, но Дванов
предположил, что он испугался.
В Шкарино поезд остановился. Пришел комиссар и удивился
рассказу механика. На Шкарино было пусто, из колонки в паровоз
медленно текла последняя вода. Подошел какой-то местный человек
и глухо, против ночного ветра, сообщил, что на Поворино казачьи
разъезды - эшелон не проедет.
- Нам до Разгуляя только! - ответил комиссар.
- А-а! - сказал человек и ушел в темное станционное
здание. Александр пошел за ним в помещение. В зале для публики
было пусто и скучно. Покинутость, забвение и долгая тоска
встретили его в этом опасном доме гражданской войны. Неведомый
одинокий человек, говоривший с комиссаром, прилег в углу на
уцелевшую лавку и начал укрываться скудной одеждой. Кто он и
зачем сюда попал - Александра сильно и душевно интересовало.
Сколько раз он встречал - и прежде и потом - таких сторонних,
безвестных людей, живущих по своим одиноким законам, но никогда
не налегала душа подойти и спросить их или пристать к ним и
вместе пропасть из строя жизни. Может быть, было бы лучше тогда
Дванову подойти к тому человеку в шкаринском вокзале и прилечь
к нему, а утром выйти и исчезнуть в воздухе степи.
- Машинист - трус, бронепоезда не было! - сказал потом
Дванов комиссару.
- Черт с ним - довезет как-нибудь! - спокойно и устало
ответил комиссар и, отвернувшись, пошел к своему вагону, с
печалью говоря себе на ходу:
- Эх, Дуня, моя Дуня, чем ты детей моих кормишь теперь?..
Александр тоже пошел в вагон, не понимая еще - за что
мучаются так люди: один лежит в пустом вокзале, другой тоскует
по жене.
В вагоне Дванов лег спать, но проснулся еще до рассвета,
почувствовав прохладу опасности.
Поезд стоял в мокрой степи, красноармейцы храпели и чесали
во сне свои тела
- слышен был наслаждающийся скрежет ногтей по закоснелой
коже. Комиссар тоже спал, лицо его сморщилось - вероятно, он
мучился перед сном воспоминаниями о покинутой семье, и так
уснул с горем на лице. Неунявшийся ветер гнул поздние былинки в
остывшей степи, и целина от вчерашнего дождя превратилась в
тягучую грязь. Командир лежал против комиссара и тоже спал; его
книжка была открыта на описании Рафаэля; Дванов посмотрел в
страницу - там Рафаэль назывался живым богом раннего
счастливого человечества, народившегося на теплых берегах
Средиземного моря. Но Дванов не мог вообразить то время: дул же
там ветер, и землю пахали мужики на жаре, и матери умирали у
маленьких детей.
Комиссар открыл глаза:
- Что: стоим, что ли?
- Стоим!
- Что за черт - сто верст едем сутки! - рассердился
комиссар, и Дванов опять пошел с ним к паровозу.
Паровоз стоял покинутый - ни машиниста, ни помощника не
было. Впереди него - в пяти саженях - лежали неумело
разобранные рельсы.
Комиссар посерьезнел:
- Сами они ушли или побили их - сам черт не поймет! Как
же мы теперь поедем?
- Конечно, сами ушли! - сказал Александр.
Паровоз стоял еще горячий, и Дванов решил сам, не спеша,
повести состав. Комиссар согласился, дал Дванову в помощь двух
красноармейцев, а другим велел собрать путь.
Часа через три эшелон тронулся. Дванов сам глядел за всем -
и за топкой, и за водой, и на путь - и чего-то волновался.
Большая машина шла покорно, а Дванов ее особо не гнал.
Постепенно он осмелел и поехал быстрее, но строго тормозя на
уклонах и закруглениях. Красноармейцам-помощникам он рассказал,
в чем дело, и они довольно хорошо держали пар нужного давления.
Встретился какой-то безлюдный разъезд под названием
"Завалишный"; около отхожего места сидел старик и ел хлеб, не
поднимая глаз на поезд; разъезд Дванов проехал тихо, осматривая
стрелки, и понесся дальше. Сквозь туманы выбиралось солнце и
медленно грело сырую остывшую землю. Редкие птицы взлетали над
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг