"Вот именно!" - густым голосом сочувствовал паровоз и
погружался во тьму своих охлажденных сил.
- Я ж и говорю! - поддакивал Захар Павлович.
Когда Саша поступил на вечерние курсы, то Захар Павлович про
себя обрадовался. Он всю жизнь прожил своими силами, без всякой
помощи, никто ему ничего не подсказывал - раньше собственного
чувства, а Саше книги чужим умом говорят.
- Я мучился, а он читает - только и всего! - завидовал
Захар Павлович.
Почитав, Саша начинал писать. Жена Захара Павловича не могла
уснуть при лампе.
- Все пишет, - говорила она. - А чего пишет?
- а ты спи, - советовал Захар Павлович. - Закрой глаза
кожей - и спи!
Жена закрывала глаза, но и сквозь веки видела, как напрасно
горит керосин. Она не ошиблась - действительно, зря горела
лампа в юности Александра Дванова, освещая раздражающие душу
страницы книг, которым он позднее все равно не последовал.
Сколько он ни читал и ни думал, всегда у него внутри оставалось
какое-то порожнее место - та пустота, сквозь которую тревожным
ветром проходит неописанный и нерассказанный мир. В семнадцать
лет Дванов еще не имел брони над сердцем - ни веры в бога, ни
другого умственного покоя; он не давал чужого имени
открывающейся перед ним безымянной жизни. Однако он не хотел,
чтобы мир оставался ненареченным, - он только ожидал услышать
его собственное имя из его же уст, вместо нарочно выдуманных
прозваний.
Однажды он сидел ночью в обычной тоске. Его не закрытое
верой сердце мучилось в нем и желало себе утешения. Дванов
опустил голову и представил внутри своего тела пустоту, куда
непрестанно, ежедневно входит, а потом выходит жизнь, не
задерживаясь, не усиливаясь, ровная, как отдаленный гул, в
котором невозможно разобрать слов песни.
Саша почувствовал холод в себе, как от настоящего ветра,
дующегося в просторную тьму позади него, а впереди, откуда
рождался ветер, было что-то прозрачное, легкое и огромное -
горы живого воздуха, который нужно превратить в свое дыхание и
сердцебиение. От этого предчувствия заранее захватывало грудь,
и пустота внутри тела еще более разжималась, готовая к захвату
будущей жизни.
- Вот это - я! - громко сказал Александр.
- Кто - ты? - спросил неспавший Захар Павлович.
Саша сразу смолк, объятый внезапным позором, унесшим всю
радость его открытия. Он думал, что сидит одиноким, а его
слушал Захар Павлович.
Захар Павлович это заметил и уничтожил свой вопрос
равнодушным ответом самому себе:
- Чтец ты - и больше ничего... Ложись лучше спать, уже
поздно...
Захар Павлович зевнул и мирно сказал:
- Не мучайся, Саш, ты и так слабый...
- И этот в воде из любопытства утонет, - прошептал для
себя Захар Павлович под одеялом. - А я на подушке задохнусь.
Одно и то же.
Ночь продолжалась тихо - из сеней было слышно, как кашляют
сцепщики на станции. Кончался февраль, уже обнажались бровки на
канавах с прошлогодней травой, и на них глядел Саша, словно на
сотворение земли. Он сочувствовал появлению мертвой травы и
рассматривал ее с таким прилежным вниманием, какого не имел по
отношению к себе.
Он до теплокровности мог ощутить чужую отдаленную жизнь, а
самого себя воображал с трудом. О себе он только думал, а
постороннее чувствовал с впечатлительностью личной жизни и не
видел, чтобы у кого-нибудь это было иначе.
Захар Павлович однажды разговорился с Сашей, как равный
человек.
- Вчера котел взорвался у паровоза серии Ще, - говорил
Захар Павлович.
Саша это уже знал.
- Вот тебе и наука, - огорчался по этому и по какому-то
другому поводу Захар Павлович. - Паровоз только что с завода
пришел, а заклепки к черту!.. Никто ничего серьезного не знает
- живое против ума прет...
Саша не понимал разницы между умом и телом и молчал. По
словам Захара Павловича выходило, что ум - это слабосудная
сила, а машины изобретены сердечной догадкой человека, -
отдельно от ума.
Со станции иногда доносился гул эшелонов. Гремели чайники, и
странными голосами говорили люди, как чужие племена.
- Кочуют! - прислушивался Захар Павлович. - До
чего-нибудь докочуются.
Разочарованный старостью и заблуждениями всей своей жизни,
он ничуть не удивился революции.
- Революция легче, чем война, - объяснял он Саше. - На
трудное дело люди не пойдут: тут что-нибудь не так...
Теперь Захара Павловича невозможно было обмануть, и он, ради
безошибочности, отверг революцию.
Он всем мастеровым говорил, что у власти опять умнейшие люди
дежурят - добра не будет.
До самого октября месяца он насмехался, в первый раз
почувствовав удовольствие быть умным человеком. Но в одну
октябрьскую ночь он услышал стрельбу в городе и всю ночь пробыл
на дворе, заходя в горницу лишь закурить. Всю ночь он хлопал
дверями, не давая заснуть жене.
- Да угомонись ты, идол бешеный! - ворочалась в
одиночестве старуха. - Вот пешеход-то!.. И что теперь будет -
ни хлеба, ни одежи!.. Как у них руки-то стрелять не отсохнут -
без матерей, видно, росли!
Захар Павлович стоял посреди двора с пылающей цигаркой,
поддакивая дальней стрельбе.
"Неужели это так?" - спрашивал себя Захар Павлович и уходил
закуривать новую цигарку.
- Ложись, леший! - советовала жена.
- Саша, ты не спишь? - волновался Захар Павлович. - Там
дураки власть берут, - может, хоть жизнь поумнеет.
Утром Саша и Захар Павлович отправились в город. Захар
Павлович искал самую серьезную партию, чтобы сразу записаться в
нее. Все партии помещались в одном казенном доме, и каждая
считала себя лучше всех. Захар Павлович проверял партии на свой
разум - он искал ту, в которой не было бы непонятной
программы, а все было бы ясно и верно на словах. Нигде ему
точно ни сказали про тот день, когда наступит земное
блаженство. Одни отвечали, что счастье -
это сложное изделие, и не в нем цель человека, а в исполнении
исторических законов. А другие говорили, что счастье состоит в
сплошной борьбе, которая будет длиться вечно.
- Вот это так! - резонно удивлялся Захар Павлович. -
Значит, работай без жалованья. Тогда это не партия, а
эксплуатация. Идем, Саш, с этого места. У религии и то было
торжество православия...
В следующей партии сказали, что человек настолько
великолепное и жадное существо, что даже странно думать о
насыщении его счастьем - это был бы конец света.
- Его-то нам и надо! - сказал Захар Павлович.
За крайней дверью коридора помещалась самая последняя
партия, с самым длинным названием. Там сидел всего один мрачный
человек, а остальные отлучились властвовать.
- Ты что? - спросил он Захара Павловича.
- Хочем записаться вдвоем. Скоро конец всему наступит?
- Социализм, что ль? - не понял человек. - Через год.
Сегодня только учреждения занимаем.
- Тогда пиши нас, - обрадовался Захар Павлович.
Человек дал им по пачке мелких книжек и по одному вполовину
напечатанному листу.
- Программа, устав, резолюция, анкета, - сказал он. -
Пишите и давайте двух поручителей на каждого.
Захар Павлович похолодел от предчувствия обмана.
- А устно нельзя?
- Нет. На память я регистрировать не могу, а партия вас
забудет.
- А мы являться будем.
- Невозможно: по чем же я вам билеты выпишу? Ясное дело -
по анкете, если вас утвердит собрание.
Захар Павлович заметил: человек говорит ясно, четко,
справедливо, без всякого доверия - наверно, будет умнейшей
властью, которая либо через год весь мир окончательно построит,
либо поднимет такую суету, что даже детское сердце устанет.
- Ты запишись, Саш, для пробы, - сказал Захар Павлович.
- А я годок обожду.
- Для пробы не записываем, - отказал человек. - Или
навсегда и полностью наш, или - стучите в другие двери.
- Ну, всурьез, - согласился Захар Павлович.
- А это другое дело, - не возражал человек.
Саша сел писать анкету. Захар Павлович начал расспрашивать
партийного человека о революции. Тот отвечал между делом,
озабоченный чем-то более серьезным.
- Рабочие патронного завода вчера забастовали, а в
казармах произошел бунт. Понял? а в Москве уже вторую неделю у
власти стоят рабочие и беднейшие крестьяне.
- Ну?
Партийный человек отвлекся телефоном. "Нет, не могу, -
сказал он в трубку. - Сюда приходят представители массы, надо
же кому-нибудь информацией заниматься!"
- Что - ну? - вспомнил он. - Партия туда послала
представителей оформить движение, и ночью же нами были
захвачены жизненные центры города.
Захар Павлович ничего не понимал.
- Да ведь это солдаты и рабочие взбунтовались, а вы-то
здесь при чем? Пускай бы они своей силой и дальше шли!
Захар Павлович даже раздражался.
- Ну, товарищ рабочий, - спокойно сказал член партии, -
если так рассуждать, то у нас сегодня буржуазия уже стояла бы
на ногах и с винтовкой в руках, а не была бы Советская власть.
"А может, что-нибудь лучшее было бы!" - подумал Захар
Павлович, но что - сам себе не мог доказать.
- В Москве нет беднейших крестьян, - усомнился Захар
Павлович.
Мрачный партийный человек еще более нахмурился, он
представил себе все великое невежество масс и то, сколько для
партии будет в дальнейшем возни с этим невежеством. Он заранее
почувствовал усталость и ничего не ответил Захару Павловичу. Но
Захар Павлович донимал его прямыми вопросами. Он интересовался,
кто сейчас главный начальник в городе и хорошо ли знают его
рабочие.
Мрачный человек даже оживился и повеселел от такого крутого
непосредственного контроля. Он позвонил по телефону. Захар
Павлович загляделся на телефон с забытым увлечением. "Эту штуку
я упустил из виду, - вспомнил он про свои изделия. - Ее я
сроду не делал".
- Дай мне товарища Перекорова, - сказал по проволоке
партийный человек. - Перекоров? Вот что. Надо бы поскорее
газетную информацию наладить. Хорошо бы популярной литературки
побольше выпустить... Слушаю. А ты кто? Красногвардеец? Ну,
тогда брось трубку, - ты ничего не понимаешь...
Захар Павлович вновь рассердился.
- Я тебя спрашивал оттого, что у меня сердце болит, а ты
газетой меня утешаешь... Нет, друг, всякая власть есть царство,
тот же синклит и монархия, я много передумал...
- а что же надо? - озадачился собеседник.
- Имущество надо унизить, - открыл Захар Павлович. - А
людей оставить без призора. К лучшему обойдется, ей-богу,
правда!
- Так это анархия!
- Какая тебе анархия - просто себе сдельная жизнь!
Партийный человек покачал лохматой и бессонной головой:
- Это в тебе мелкий собственник говорит. Пройдет с
полгода, и ты сам увидишь, что принципиально заблуждался.
- Обождем, - сказал Захар Павлович. - Если не
справитесь, отсрочку дадим.
Саша дописал анкету.
- Неужели это так? - говорил на обратной дороге Захар
Павлович. - Неужели здесь точное дело? Выходит, что так.
На старости лет Захар Павлович обозлился. Ему теперь стало
дорого, чтобы револьвер был в надлежащей руке, - он думал о
том кронциркуле, которым можно было бы проверить большевиков.
Лишь в последний год он оценил то, что потерял в своей жизни.
Он утратил все - разверстое небо над ним ничуть не изменилось
от его долголетней деятельности, он ничего не завоевал для
оправдания своего ослабевшего тела, в котором напрасно билась
какая-то главная сияющая сила. Он сам довел себя до вечной
разлуки с жизнью, не завладев в ней наиболее необходимым. И вот
теперь он с грустью смотрит на плетни, деревья и на всех чужих
людей, которым он за пятьдесят лет не принес никакой радости и
защиты и с которыми ему предстоит расстаться.
- Саш, - сказал он, - ты сирота, тебе жизнь досталась
задаром. Не жалей ее, живи главной жизнью.
Александр молчал, уважая скрытое страдание приемного отца.
- Ты не помнишь Федьку Беспалова? - продолжал Захар
Павлович. - Слесарь у нас такой был - теперь он умер. Бывало,
пошлют его что-нибудь смерить, он пойдет, приложит пальцы и
идет с расставленными руками. Пока донесет руки, у него из
аршина сажень получается. "Что ж ты, сукин сын?" - ругают его.
А он: "Да мне дюже нужно - все равно за это не прогонят".
Лишь на другой день Александр понял, что хотел сказать отец.
- Хоть они и большевики и великомученики своей идеи, -
напутствовал Захар Павлович, - но тебе надо глядеть и глядеть.
Помни - у тебя отец утонул, мать неизвестно кто, миллионы
людей без души живут, - тут великое дело... Большевик должен
иметь пустое сердце, чтобы туда все могло поместиться...
Захар Павлович разжигался от собственных слов и все более
восходил к какому-то ожесточению.
- А иначе... Знаешь, что иначе будет? В топку - и дымом
по ветру! В шлак, а шлак - кочережкой и под откос! Понял ты
меня или нет?..
От возбуждения Захар Павлович перешел к растроганности и в
волнении ушел на кухню закуривать. Затем он вернулся и робко
обнял своего приемного сына.
- Ты, Саш, не обижайся на меня! Я тоже круглый сирота, нам
с тобой некому пожалиться.
Александр не обижался. Он чувствовал сердечную жажду Захара
Павловича, но верил, что революция - это конец света. В
будущем же мире мгновенно уничтожится тревога Захара Павловича,
а отец-рыбак найдет то, ради чего он своевольно утонул. В своем
ясном чувстве Александр уже имел тот новый свет, но его можно
лишь сделать, а не рассказать.
Через полгода Александр поступил на открывшиеся
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг