Выйдя из горницы дома, Чепурный сразу озяб на воздухе и
увидел другой Чевенгур: открытый прохладный город, освещенный
серым светом еще далекого солнца; в его домах было жить не
страшно, а по его улицам можно ходить, потому что травы росли
по-прежнему и тропинки лежали в целости. Свет утра расцветал в
пространстве и разъедал вянущие ветхие тучи.
- Значит, солнце будет нашим! - И Чепурный жадно показал
на восток.
Две безымянные птицы низко пронеслись над Японцем и сели на
забор, потряхивая хвостиками.
- И вы с нами?! - приветствовал птиц Чепурный и бросил им
из кармана горсть сора и табака: - Кушайте, пожалуйста!
Чепурный теперь уже хотел спать и ничего не стыдился. Он шел
к кирпичному общему дому, где лежали десять товарищей, но его
встретили четыре воробья и перелетели из-за предрассудка
осторожности на плетень.
- На вас я надеялся! - сказал воробьям Чепурный. - Вы
наша кровная птица, только бояться теперь ничего не следует -
буржуев нету: живите, пожалуйста!
В кирпичном доме горел огонь: двое спали, а восьмеро лежали
и молча глядели в высоту над собой; лица их были унылы и
закрыты темной задумчивостью.
- Чего ж вы не спите? - спросил восьмерых Чепурный. -
Завтра у нас первый день, - уже солнце встало, птицы к нам
летят, а вы лежите от испуга зря...
Чепурный лег на солому, подкутал под себя шинель и смолк в
теплоте и забвении. За окном уже подымалась роса навстречу
обнаженному солнцу, не изменившему чевенгурским большевикам и
восходящему над ними. Не спавший всю ночь Пиюся встал с
отдохнувшим сердцем и усердно помылся и почистился ради первого
дня коммунизма. Лампа горела желтым загробным светом, Пиюся с
удовольствием уничтожения потушил ее и вспомнил, что Чевенгур
никто не сторожит - капиталисты могут явочно вселиться, и
опять придется жечь круглую ночь лампу, чтобы полубуржуи знали,
что коммунисты сидят вооруженные и без сна. Пиюся залез на
крышу и присел к железу от яростного света кипящей против
солнца росы; тогда Пиюся посмотрел и на солнце - глазами
гордости и сочувствующей собственности.
- Дави, чтоб из камней теперь росло, - с глухим
возбуждением прошептал Пиюся: для крика у него не хватило слов
- он не доверял своим знаниям. - Дави! - еще раз радостно
сжал свои кулаки Пиюся - в помощь давлению солнечного света в
глину, в камни и в Чевенгур.
Но и без Пиюси солнце упиралось в землю сухо и твердо - и
земля первая, в слабости изнеможения, потекла соком трав,
сыростью суглинков и заволновалась всею волосистой расширенной
степью, а солнце только накалялось и каменело от напряженного
сухого терпения.
У Пиюси от едкости солнца зачесались десны под зубами:
"Раньше оно так никогда не всходило, - сравнил в свою пользу
Пиюся, - у меня сейчас смелость корябается в спине, как от
духовой музыки".
Пиюся глянул в остальную даль - куда пойдет солнце: не
помешает ли что-нибудь его ходу - и сделал шаг назад от
оскорбления: вблизи околицы Чевенгура стояли табором вчерашние
полубуржуи; у них горели костры, паслись козы, и бабы в
дождевых лунках стирали белье. Сами же полубуржуи и сокращенные
чего-то копались, вероятно - рыли землянки, а трое приказчиков
из нижнего белья и простынь приспосабливали палатку, работая
голыми на свежем воздухе - лишь бы сделать жилье и имущество.
Пиюся сразу обратил внимание - откуда у полубуржуев столько
мануфактурного матерьялу, ведь он же сам отпускал его по
довольно жесткой норме!
Пиюся жалостными глазами поглядел на солнце, как на отнятое
добро, затем почесал ногтями худые жилы на шее и сказал вверх с
робостью уважения:
- Погоди, не траться напрасно на чужих!
Отвыкшие от жен и сестер, от чистоты и сытного питания
чевенгурские большевики жили самодельно - умывались вместо
мыла с песком, утирались рукавами и лопухами, сами щупали кур и
разыскивали яйца по закутам, а основной суп заваривали с утра в
железной кадушке неизвестного назначения, и всякий, кто
проходил мимо костра, в котором грелась кадушка, совал туда
разной близкорастущей травки - крапивы, укропу, лебеды и
прочей съедобной зелени; туда же бросалось несколько кур и
телячий зад, если вовремя попадался телок, -
и суп варился до поздней ночи, пока большевики не отделаются
от революции для принятия пищи и пока в супную посуду не
нап/а'дают жучки, бабочки и комарики. Тогда большевики ели -
однажды в сутки - и чутко отдыхали.
Пиюся прошел мимо кадушки, в которой уже заварили суп, и
ничего туда не сунул.
Он открыл чулан, взял грузное промявшееся ведро с
пулеметными лентами и попросил товарища Кирея, допивавшего
куриные яйца, катить за ним вслед пулемет. Кирей в мирные дни
ходил на озеро охотиться из пулемета - и почти всегда приносил
по одной чайке, а если нет, то хоть цаплю; пробовал он бить из
пулемета и рыб в воде, но мало попадал. Кирей не спрашивал
Пиюсю, куда они идут, ему заранее была охота постреляться во
что попало, лишь бы не в живой пролетариат.
- Пиюсь, хочешь, я тебе сейчас воробья с неба смажу! -
напрашивался Кирей.
- Я те смажу! - отвергал огорченный Пиюся. - Это ты
позавчера курей лупил на огороде?
- Все одно их есть хочется...
- Одно, да не равно: курей надо руками душить. Раз ты пулю
напрасно выпускаешь, то лишний буржуй жить остается...
- Ну, я, Пиюсь, больше того не допущу.
В таборе полубуржуев костры уже погасли, - значит, завтрак
у них поспел и сегодня они не обойдутся без горячей пищи.
- Видишь ты тот вчерашний народ? - показал Кирею Пиюся на
полубуржуев, сидевших вокруг потухших костров маленькими
коллективами.
- Во! Куда ж они теперь от меня денутся?
- А ты пули гадил на курей! Ставь машину поскорей в упор,
а то Чепурный проснется - у него опять душа заболит от этих
остатков...
Кирей живыми руками наладил пулемет и дал его патронной
ленте ход на месте. Вод/я' держатель пулемета, Кирей еще
поспевал, в такт быстроходной отсечке пуль, моментально
освобождать руки и хлопать ими свои щеки, рот и колена - для
аккомпанемента. Пули в такое время теряли цель и начинали
вонзаться вблизи, расшвыривая землю и корчуя траву.
- Не теряй противника, глазомер держи! - говорил лежавший
без делов Пиюся. - Не спеши, ствола не грей!
Но Кирей, для сочетания работы пулемета со своим телом, не
мог не поддакивать ему руками и ногами.
Чепурный начал ворочаться на полу в кирпичном доме; хотя он
и не проснулся еще, но сердце его уже потеряло свою точность
дыхания от ровного биения недалекого пулемета. Спавший рядом с
ним товарищ Жеев тоже расслышал звук пулемета и решил не
просыпаться, потому что это Кирей где-то близко охотится на
птицу в суп. Жеев прикрыл себе и Чепурному голову шинелью и
этим приглушил звук пулемета. Чепурный от духоты под шинелью
еще больше начал ворочаться, пока не скинул шинель совсем, а
когда освободил себе дыхание, то проснулся, так как было что-то
слишком тихо и опасно.
Солнце уже высоко взошло, и в Чевенгуре, должно быть, с утра
наступил коммунизм.
В комнату вошел Кирей и поставил на пол ведро с пустыми
лентами.
- В чулан тащи! - говорил снаружи Пиюся, закатывавший в
сени пулемет. - Чего ты там греметь пошел, людей будить!
- Да оно же теперь легкое стало, товарищ Пиюся! - сказал
Кирей и унес ведро на его постоянное место - в чулан.
Постройки в Чевенгуре имели вековую прочность, под стать
жизни тамошнего человека, который был настолько верен своим
чувствам и интересам, что переутомлялся от служения им и
старился от накопления имущества.
Зато впоследствии трудно пришлось пролетариям перемещать
вручную такие плотные обжитые постройки, потому что нижние
венцы домов, положенные без фундамента, уже дали свое корневое
прорастание в глубокую почву. Поэтому городская площадь -
после передвижки домов при Чепурном и социализме - похожа была
на пахоту: деревянные дома пролетарии рвали с корнем и корни
волокли не считаясь. И Чепурный в те трудные дни субботников
жалел, что изгнал с истреблением класс остаточной сволочи: она
бы, та сволочь, и могла сдвинуть проросшие дома, вместо
достаточно измученного пролетариата. Но в первые дни социализма
в Чевенгуре Чепурный не знал, что пролетариату потребуется
вспомогательная чернорабочая сила. В самый же первый день
социализма Чепурный проснулся настолько обнадеженным раньше его
вставшим солнцем и общим видом целого готового Чевенгура, что
попросил Прокофия сейчас же идти куда-нибудь и звать бедных в
Чевенгур.
- Ступай, Прош, - тихо обратился Чепурный, - а то мы
редкие и скоро заскучаем без товарищества.
Прокофий подтвердил мнение Чепурного:
- Ясно, товарищ Чепурный, надо звать: социализм -
массовое дело... А еще никого не звать?
- Зови всяких прочих, - закончил свое указание Чепурный.
- Возьми себе Пиюсю и вали по дороге вдаль - увидишь бедного,
веди его к нам в товарищи.
- А прочего? - спросил Прокофий.
- И прочего веди. Социализм у нас факт.
- Всякий факт без поддержки масс имеет свою
неустойчивость, товарищ Чепурный.
Чепурный это понял.
- А я ж тебе и говорю, что нам скучно будет, - разве это
социализм? Чего ты мне доказываешь, когда я сам чувствую!
Прокофий на это не возразил и сейчас же пошел отыскивать
себе транспорт, чтобы ехать за пролетариатом. К полудню он
отыскал в окружных степях бродячую лошадь и запряг ее при
помощи Пиюси в фаэтон. К вечеру, положив в экипаж довольствия
на две недели, Прокофий двинулся в остальную страну - за
околицу Чевенгура; сам он сидел внутри фаэтона и рассматривал
карту генерального межевания - куда ему ехать, а Пиюся правил
отвыкшей ездить лошадью. Девять большевиков шли за фаэтоном и
смотрели, как он едет, потому что это было в первый раз при
социализме и колеса могли бы не послушаться.
- Прош, - крикнул на прощание Чепурный. - Ты там гляди
умней, - веди нам точный элемент, а мы город удержим.
- Ого! - обиделся Прокофий. - Что я: пролетариата не
видал?
Пожилой большевик Жеев, потолстевший благодаря гражданской
войне, подошел к фаэтону и поцеловал Прокофия в его засохшие
губы.
- Проша, - сказал он, - не забудь и женчин отыскать,
хоть бы нищенок. Они, брат, для нежности нам надобны, а то
видишь - я тебя поцеловал.
- Это пока отставить, - определил Чепурный. - В женщине
ты уважаешь не товарища, а окружающую стихию... Веди, Прош, не
по желанию, а по социальному признаку. Если баба будет
товарищем - зови ее, пожалуйста, а если обратно, то гони прочь
в степь!
Жеев не стал подтверждать своего желания, так как все равно
социализм сбылся и женщины в нем обнаружатся, хотя бы как
тайные товарищи. Но Чепурный и сам не мог понять дальше, в чем
состоит вредность женщины для первоначального социализма, раз
женщина будет бедной и товарищем. Он только знал вообще, что
всегда бывала в прошлой жизни любовь к женщине и размножение от
нее, но это было чужое и природное дело, а не людское и
коммунистическое; для людской чевенгурской жизни женщина
приемлема в более сухом и человеческом виде, а не в полной
красоте, которая не составляет части коммунизма, потому что
красота женской природы была и при капитализме, как были при
нем и горы, и звезды, и прочие нечеловеческие события. Из таких
предчувствий Чепурный готов был приветствовать в Чевенгуре
всякую женщину, лицо которой омрачено грустью бедности и
старостью труда, - тогда эта женщина пригодна лишь для
товарищества и не составляет разницы внутри угнетенной массы, а
стало быть, не привлекает разлагающей любознательности одиноких
большевиков. Чепурный признавал пока что только классовую
ласку, отнюдь не женскую; классовую же ласку Чепурный
чувствовал как близкое увлечение пролетарским однородным
человеком, - тогда как буржуя и женские признаки женщины
создала природа помимо сил пролетария и большевика. Отсюда же
Чепурный, скупо заботясь о целости и сохранности советского
Чевенгура, считал полезным и тот косвенный факт, что город
расположен в ровной скудной степи, небо над Чевенгуром тоже
похоже на степь - и нигде не заметно красивых природных сил,
отвлекающих людей от коммунизма и от уединенного интереса друг
к другу.
Вечером того же дня, когда Прокофий и Пиюся отбыли за
пролетариатом, Чепурный и Жеев обошли город по околице,
поправили на ходу колья в плетнях, поскольку и плетни теперь
надо беречь, побеседовали в ночной глуши об уме Ленина - и тем
ограничились на сегодняшний день. Укладываясь спать, Жеев
посоветовал Чепурному расставить завтра какие-либо символы в
городе, а также помыть полы в домах для приближающегося
пролетариата, чтоб было прилично.
Чепурный согласился мыть полы и расставить символы на
высоких деревьях - он даже рад был этому занятию, потому что
вместе с ночью к нему подходило душевное волнение. Наверное,
уже весь мир, вся буржуазная стихия знала, что в Чевенгуре
появился коммунизм, и теперь тем более окружающая опасность
близка. В темноте степей и оврагов может послышаться топот
белых армий либо медленный шорох босых бандитских отрядов - и
тогда не видать больше Чепурному ни травы, ни пустых домов в
Чевенгуре, ни товарищеского солнца над этим первоначальным
городом, уже готовым с чистыми полами и посвежевшим воздухом
встретить неизвестный, бесприютный пролетариат, который сейчас
где-то бредет без уважения людей и без значения собственной
жизни. Одно успокаивало и возбуждало Чепурного, есть далекое
тайное место, где-то близ Москвы или на Валдайских горах, как
определил по карте Прокофий, называемое Кремлем, там сидит
Ленин при лампе, думает, не спит и пишет. Чего он сейчас там
пишет? Ведь уже есть Чевенгур, и Ленину пора не писать, а
влиться обратно в пролетариат и жить. Чепурный отстал от Жеева
и прилег в уютной траве чевенгурской непроезжей улицы. Он знал,
что Ленин сейчас думает о Чевенгуре и о чевенгурских
большевиках, хотя ему неизвестны фамилии чевенгурских
товарищей. Ленин, наверное, пишет Чепурному письмо, чтобы он не
спал, сторожил коммунизм в Чевенгуре и привлекал к себе чувство
и жизнь всего низового безымянного народа, - чтобы Чепурный
ничего не боялся, потому что долгое время истории кончилось, и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг