собираясь в опрятном виде преставиться во сне смерти.
- Сна у тебя нету от упущений, революция-то помаленьку
распускается. Ты приляжь ко мне ближе и спи, а утром собери
остатки красных и - грянь, а то опять народ пешком куда-то
пошел...
- Соберу срочным порядком, - сам себе сформулировал
Чепурный и уткнулся в спокойную спину прохожего, чтобы скорее
набраться сил во сне. Зато у Сотых уже перебился сон, и он не
мог забыться. "Уже рассвело, - видел утро Сотых. - Мне почти
пора идти; лучше потом, когда будет жара, в логу полежу. Ишь
ты, человек какой спит - хочется ему коммунизма, и шабаш: весь
народ за одного себя считает!"
Сотых поправил Чепурному свалившуюся голову, прикрыл худое
тело шинелью и встал уходить отсюда навсегда.
- Прощай, сарай! - сказал он в дверях ночному помещению.
- Живи, не гори!
Сука, спавшая со щенятами в глубине сарая, ушла куда-то
кормиться, и щенки ее разбрелись в тоске по матери; один
толстый щенок пригрелся к шее Чепурного и начал лизать ее
поверх желе%зок жадным младенческим языком. Сперва Чепурный
только улыбался - щенок его щекотал, а потом начал просыпаться
от раздражающего холода остывающих слюней.
Прохожего товарища не было; но Чепурный отдохнул и не стал
горевать по нем; надо скорей коммунизм кончать, - обнадеживал
себя Чепурный, - тогда и этот товарищ в Чевенгур возвратится.
Спустя час он собрал в уисполкоме всех чевенгурских
большевиков - одиннадцать человек - и сказал им одно и то же,
что всегда говорил: надо, ребята, поскорей коммунизм делать, а
то ему исторический момент пройдет, - пускай Прокофий нам
сформулирует!
Прокофий, имевший все сочинения Карла Маркса для личного
употребления, формулировал всю революцию как хотел - в
зависимости от настроения Клавдюши и объективной обстановки.
Объективная же обстановка и тормоз мысли заключались для
Прокофия в темном, но связном и безошибочном чувстве Чепурного.
Как только Прокофий начинал наизусть сообщать сочинение Маркса,
чтобы доказать поступательную медленность революции и долгий
покой Советской власти, Чепурный чутко худел от внимания и с
корнем отвергал рассрочку коммунизма.
- Ты, Прош, не думай сильней Карла Маркса: он же от
осторожности выдумывал, что хуже, а раз мы сейчас коммунизм
можем поставить, то Марксу тем лучше...
- Я от Маркса отступиться не могу, товарищ Чепурный, - со
скромным духовным подчинением говорил Прокофий, - раз у него
напечатано, то нам идти надо теоретически буквально.
Пиюся молча вздыхал от тяжести своей темноты. Другие
большевики тоже никогда не спорили с Прокофием: для них все
слова были бредом одного человека, а не массовым делом.
- Это, Прош, все прилично, что ты говоришь, - тактично и
мягко отвергал Чепурный, - только скажи мне, пожалуйста, не
уморимся ли мы сами от долгого хода революционности? Я же
первый, может, изгажусь и сотрусь от сохранения власти: долго
ведь нельзя быть лучше всех!
- Как хотите, товарищ Чепурный! - с твердой кротостью
соглашался Прокофий.
Чепурный смутно понимал и терпел в себе бушующие чувства.
- Да не как я хочу, товарищ Дванов, а как вы все хотите,
как Ленин хочет и как Маркс думал день и ночь!.. Давайте дело
делать - очищать Чевенгур от остатков буржуев...
- Отлично, - сказал Прокофий, - проект обязательного
постановления я уже заготовил...
- Не постановления, а приказа, - поправил, чтобы было
тверже, Чепурный, - постановлять будем затем, а сейчас надо
класть.
- Опубликуем как приказ, - вновь согласился Прокофий. -
Кладите резолюцию, товарищ Чепурный.
- Не буду, - отказался Чепурный, - словом тебе сказал -
и конец.
Но остатки чевенгурской буржуазии не послушались словесной
резолюции - приказа, приклеенного мукой к заборам, ставням и
плетням. Коренные жители Чевенгура думали, что вот-вот и все
кончится: не может же долго продолжаться то, чего никогда не
было. Чепурный прождал ухода остатков буржуазии двадцать четыре
часа и пошел с Пиюсей выгонять людей из домов. Пиюся входил в
любой очередной дом, отыскивал самого возмужалого буржуя и
молча ударял его по скуле.
- Читал приказ?
- Читал, товарищ, - смирно отвечал буржуй. - Проверьте
мои документы - я не буржуй, а бывший советский служащий, я
подлежу приему в учреждения по первому требованию...
Чепурный брал его бумажку:
"Дано сие тов. Прокопенко Р. Т. в том, что он сего числа
сокращен из должности зам. коменданта запасной хлебофуражной
базы Эвакопункта и по советскому состоянию и движению образов
мыслей принадлежит к революционно-благонадежным элементам. За
нач. эвакопункта П. Дванов".
- Чего там? - ожидал Пиюся.
Чепурный разорвал бумажку.
- Выселяй его. Мы всю буржуазию удостоверили.
- Да как же так, товарищи? - сбивал Прокопенко на
милость. - Ведь у меня удостоверение на руках - я советский
служащий, я даже с белыми не уходил, а все уходили...
- Уйдешь ты куда - у тебя свой дом здесь! - разъяснил
Пиюся Прокопенке его поведение и дал ему любя по уху.
- Займись, в общем, сделай мне город пустым, -
окончательно посоветовал Чепурный Пиюсе, а сам ушел, чтобы
больше не волноваться и успеть приготовиться к коммунизму. Но
не сразу далось Пиюсе изгнание буржуев. Сначала он работал в
одиночку - сам бил остатки имущих, сам устанавливал им норму
вещей и еды, которую остаткам буржуев разрешалось взять в путь,
и сам же упаковывал вещи в узлы; но к вечеру Пиюся настолько
утомился, что уже не бил жителей в очередных дворах, а только
молча паковал им вещи. "Так я весь разложусь!" - испугался
Пиюся и пошел искать себе подручных коммунистов.
Однако и целый отряд большевиков не мог управиться с
остаточными капиталистами в двадцать четыре часа. Некоторые
капиталисты просили, чтобы их наняла Советская власть себе в
батраки - без пайка и без жалованья, а другие умоляли
позволить им жить в прошлых храмах и хотя бы издали
сочувствовать Советской власти.
- Нет и нет, - отвергал Пиюся, - вы теперь не люди, и
природа вся переменилась...
Многие полубуржуи плакали на полу, прощаясь со своими
предметами и останками. Подушки лежали на постелях теплыми
горами, емкие сундуки стояли неразлучными родственниками
рыдающих капиталистов, и, выходя наружу, каждый полубуржуй
уносил на себе многолетний запах своего домоводства, давно
проникший через легкие в кровь и превратившийся в часть тела.
Не все знали, что запах есть пыль собственных вещей, но каждый
этим запахом освежал через дыхание свою кровь. Пиюся не давал
застаиваться горю полубуржуев на одном месте: он выкидывал узлы
с нормой первой необходимости на улицу, а затем хватал поперек
тоскующих людей с равнодушием мастера, бракующего человечество,
и молча сажал их на узлы, как на острова последнего убежища;
полубуржуи на ветру переставали горевать и щупали узлы - все
ли в них Пиюся положил, что им полагалось. Выселив к позднему
вечеру весь класс остаточной сволочи, Пиюся сел с товарищами
покурить. Начался тонкий, едкий дождь - ветер стих в
изнеможении и молча лег под дождь. Полубуржуи сидели на узлах
непрерывными длинными рядами и ожидали какого-то явления.
Явился Чепурный и приказал своим нетерпеливым голосом, чтобы
все сейчас же навеки пропали из Чевенгура, потому что
коммунизму ждать некогда и новый класс бездействует в ожидании
жилищ и своего общего имущества. Остатки капитализма прослушали
Чепурного, но продолжали сидеть в тишине и дожде.
- Товарищ Пиюся, - сдержанно сказал Чепурный. - Скажи
пожалуйста, что это за блажь такая? Пускай они хоронятся, пока
мы их не убиваем, - нам от них революцию пустить некуда...
- Я сейчас, товарищ Чепурный, - конкретно сообразил Пиюся
и вынул револьвер.
- Скрывайся прочь! - сказал он наиболее близкому
полубуржую.
Тот наклонился на свои обездоленные руки и продолжительно
заплакал - без всякого заунывного начала. Пиюся запустил
горячую пулю в его узел - и полубуржуй поднялся на сразу
окрепшие ноги сквозь дым выстрела, а Пиюся схватил левой рукой
узел и откинул его вдаль.
- Так пойдешь, - определил он. - Тебе пролетариат вещи
подарил, значит, бежать надо с ними, а теперь мы их назад
берем.
Подручные Пиюси поспешно начали обстреливать узлы и корзины
старого чевенгурского населения, - и полубуржуи медленно, без
страха, тронулись в спокойные окрестности Чевенгура. В городе
осталось одиннадцать человек жителей, десять из них спали, а
один ходил по заглохшим улицам и мучился. Двенадцатой была
Клавдюша, но она хранилась в особом доме, как сырье общей
радости, отдельно от опасной массовой жизни.
Дождь к полночи перестал, и небо замерло от истощения.
Грустная летняя тьма покрывала тихий и пустой, страшный
Чевенгур. С осторожным сердцем Чепурный затворил распахнутые
ворота в доме бывшего Завына-Дувайло и думал, куда же делись
собаки в городе; на дворах были только исконные лопухи и добрая
лебеда, а внутри домов в первый раз за долгие века никто не
вздыхал во сне. Иногда Чепурный входил в горницу, садился в
сохранившееся кресло и нюхал табак, чтобы хоть чем-нибудь
пошевелиться и прозвучать для самого себя. В шкафах кое-где
лежали стопочками домашние пышки, а в одном доме имелась
бутылка церковного вина - вис/а'нта. Чепурный поглубже вжал
пробку в бутылку, чтобы вино не потеряло вкуса до прибытия
пролетариата, а на пышки накинул полотенце, чтобы они не
пылились. Особенно хорошо всюду были снаряжены постели - белье
лежало свежим и холодным, подушки обещали покой любой голове;
Чепурный прилег на одну кровать, чтобы испробовать, но ему
сразу стало стыдно и скучно так удобно лежать, словно он
получил кровать в обмен за революционную неудобную душу.
Несмотря на пустые обставленные дома, никто из десяти человек
чевенгурских большевиков не пошел искать себе приятного
ночлега, а легли все вместе на полу в общем кирпичном доме,
забронированном еще в семнадцатом году для беспризорной тогда
революции. Чепурный и сам считал своим домом только то
кирпичное здание, но не эти теплые уютные горницы.
Над всем Чевенгуром находилась беззащитная печаль - будто
на дворе в доме отца, откуда недавно вынесли гроб с матерью, и
по ней тоскуют, наравне с мальчиком-сиротой, заборы, лопухи и
брошенные сени. И вот мальчик опирается головой в забор, гладит
рукой шершавые доски и плачет в темноте погасшего мира, а отец
утирает свои слезы и говорит, что ничего, все будет потом
хорошо и привыкнется. Чепурный мог формулировать свои чувства
только благодаря воспоминаниям, а в будущее шел с темным
ожидающим сердцем, лишь ощущая края революции и тем не сбиваясь
со своего хода. Но в нынешнюю ночь ни одно воспоминание не
помогало Чепурному определить положение Чевенгура. Дома стоят
потухшими - их навсегда покинули не только полубуржуи, но и
мелкие животные; даже коров нигде не было - жизнь отрешилась
от этого места и ушла умирать в степной бурьян, а свою мертвую
судьбу отдала одиннадцати людям - десять из них спали, а один
бродил со скорбью неясной опасности.
Чепурный сел наземь у плетня и двумя пальцами мягко
попробовал росший репеек: он тоже живой и теперь будет жить при
коммунизме. Что-то долго никак не рассветало, а уж должна быть
пора новому дню. Чепурный затих и начал бояться - взойдет ли
солнце утром и наступит ли утро когда-нибудь, - ведь нет уже
старого мира!
Вечерние тучи немощно, истощенно висели на неподвижном
месте, вся их влажная упавшая сила была употреблена степным
бурьяном на свой рост и размножение; ветер спустился вниз
вместе с дождем и надолго лег где-то в тесноте трав. В своем
детстве Чепурный помнил такие пустые остановившиеся ночи, когда
было так скучно и тесно в теле, а спать не хотелось, и он
маленький лежал на печке в душной тишине хаты с открытыми
глазами; от живота до шеи он чувствовал в себе тогда какой-то
сухой узкий ручей, который все время шевелил сердце и приносил
в детский ум тоску жизни; от свербящего беспокойства маленький
Чепурный ворочался на печке, злился и плакал, будто его сквозь
середину тела щекотал червь. Такая же душная, сухая тревога
волновала Чепурного в эту чевенгурскую ночь, быть может
потушившую мир навеки.
- Ведь завтра хорошо будет, если солнце взойдет, -
успокаивал себя Чепурный. - Чего я горюю от коммунизма, как
полубуржуй!..
Полубуржуи сейчас, наверное, притаились в степи или шли
дальше от Чевенгура медленным шагом; они, как все взрослые
люди, не сознавали той тревоги неуверенности, какую имели в
себе дети и члены партии, - для полубуржуев будущая жизнь была
лишь несчастной, но не опасной и не загадочной, а Чепурный
сидел и боялся завтрашнего дня, потому что в этот первый день
будет как-то неловко и жутко, словно то, что всегда было
девичеством, созрело для замужества и завтра все люди должны
жениться.
Чепурный от стыда сжал руками лицо и надолго присмирел,
терпя свой бессмысленный срам.
Где-то, в середине Чевенгура, закричал петух, и мимо
Чепурного тихо прошла собака, бросившая хозяйский двор.
- Жучок, Жучок! - с радостью позвал собаку Чепурный. -
Пойди сюда, пожалуйста!
Жучок покорно подошел и понюхал протянутую человеческую
руку, рука пахла добротой и соломой.
- Тебе хорошо, Жучок? А мне - нет!
В шерсти Жучка запутались репьи, а его зад был испачкан
унавоженной лошадьми грязью - это была уездная верная собака,
сторож русских зим и ночей, обывательница среднего имущего
двора.
Чепурный повел собаку в дом и покормил ее белыми пышками -
собака ела их с трепетом опасности, так как эта еда попалась ей
в первый раз от рождения. Чепурный заметил испуг собаки и нашел
ей еще кусочек домашнего пирога с яичной начинкой, но собака не
стала есть пирог, а лишь нюхала его и внимательно ходила
кругом, не доверяя дару жизни; Чепурный подождал, пока Жучок
обойдется и съест пирог, а затем взял и проглотил его сам -
для доказательства собаке. Жучок обрадовался избавлению от
отравы и начал мести хвостом пыль на полу.
- Ты, должно быть, бедняцкая, а не буржуйская собака! -
полюбил Жучка Чепурный. - Ты сроду крупчатки не ела - теперь
живи в Чевенгуре.
На дворе закричали еще два петуха. "Значит, три птицы у нас
есть, - подсчитал Чепурный, - и одна голова скотины".
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг