На улице Петропавловки Дванов увидел валуны, занесенные сюда
когда-то ледниками. Валунные камни теперь лежали у хат и
служили сиденьем для стариков.
Эти камни Дванов вспомнил уже после, когда сидел в
Петропавловском сельсовете. Он зашел туда, чтобы ему дали
ночлег на приближающуюся ночь и чтобы написать письмо Шумилину.
Дванов не знал, как начинаются письма, и сообщал Шумилину, что
творить у природы нет особого дара, она берет терпением: из
Финляндии через равнины и тоскливую долготу времени в
Петропавловку приполз валун на языке ледника. Из редких степных
балок, из глубоких грунтов надо дать воду в высокую степь,
чтобы основать в ней обновленную жизнь. Это ближе, чем
притащить валун из Финляндии.
Пока Дванов писал, около его стола чего-то дожидался
крестьянин со своенравным лицом и психической, самодельно
подстриженной бородкой.
- Все стараетесь! - сказал этот человек, уверенный во
всеобщем заблуждении.
- Стараемся! - понял его Дванов. - Надо же вас на чистую
воду в степь выводить!
Крестьянин сладострастно почесал бородку.
- Ишь ты какой! Стало быть, теперь самые умные люди
явились! А то без вас не догадались бы, как сытно харчиться!
- Нет, не догадались бы! - равнодушно вздохнул Дванов.
- Эй, мешаный, уходи отсюда! - крикнул председатель
Совета с другого стола. - Ты же бог, чего ты с нами знаешься!
Оказывается, этот человек считал себя богом и все знал. По
своему убеждению он бросил пахоту и питался непосредственно
почвой. Он говорил, что раз хлеб из почвы, то в почве есть
самостоятельная сытость - надо лишь приучить к ней желудок.
Думали, что он умрет, но он жил и перед всеми ковырял глину,
застрявшую в зубах. За это его немного почитали.
Когда секретарь Совета повел Дванова на постой, то бог стоял
на пороге и зяб.
- Бог, - сказал секретарь, - доведи товарища до Кузи
Поганкина, скажи, что из Совета - ихняя очередь!
Дванов пошел с богом.
Встретился нестарый мужик и сказал богу:
- Здравствуй, Никанорыч, - тебе б пора Лениным стать,
будя богом-то!
Но бог стерпел и не ответил на приветствие. Только когда
отошли подальше, бог вздохнул:
- Ну и держава!
- Что, - спросил Дванов, - бога не держит?
- Нет, - просто сознался бог. - Очами видят, руками
щупают, а не верят. А солнце признают, хоть и не доставали его
лично. Пущай тоскуют до корней, покуда кора не заголится.
У хаты Поганкина бог оставил Дванова и без прощания
повернулся назад.
Дванов не отпустил его:
- Постой, что ж ты теперь думаешь делать?
Бог сумрачно глянул в деревенское пространство, где он был
одиноким человеком.
- Вот объявлю в одну ночь отъем земли, тогда с испугу и
поверят.
Бог духовно сосредоточился и молчал минуту.
- А в другую ночь раздам обратно - и большевистская слава
по чину будет моей.
Дванов проводил бога глазами без всякого осуждения. Бог
уходил, не выбирая дороги, - без шапки, в одном пиджаке и
босой; пищей его была глина, а надеждой - мечта.
Поганкин встретил Дванова неласково - он скучал от
бедности. Дети его за годы голода постарели и, как большие,
думали только о добыче хлеба. Две девочки походили уже на баб:
они носили длинные материны юбки, кофты, имели шпильки в
волосах и сплетничали. Странно было видеть маленьких умных
озабоченных женщин, действующих вполне целесообразно, но еще не
имеющих чувства размножения. Это упущение делало девочек в
глазах Дванова какими-то тягостными, стыдными существами.
Когда смерклось, двенадцатилетняя Варя умело сварила
похлебку из картофельных шкурок и ложки пшена.
- Папашка, слезай ужинать! - позвала Варя. - Мамка,
кликни ребят на дворе: чего они стынут там, шуты синие!
Дванов застеснялся: что из этой Вари дальше будет?
- А ты отвернись, - обратилась Варя к Дванову. - На всех
вас не наготовишься: своих куча!
Варя подоткнула волосы и оправила кофту и юбку, как будто
под ними было что неприличное.
Пришли два мальчика - сопливые, привыкшие к голоду и
все-таки счастливые от детства. Они не знали, что происходит
революция, и считали картофельные шкурки вечной едой.
- Я вам скоко раз наказывала раньше приходить! -
закричала Варя на братьев. - У, идолы кромешные! Сейчас же
снимайте одежду - негде ее брать!
Мальчики скинули свои ветхие овчинки, но под овчинками не
было ни штанов, ни рубашек. Тогда они голые залезли на лавку у
стола и сели на корточки. Наверное, к такому сбережению одежды
дети были приучены сестрой. Варя собрала овчинные гуни в одно
место и начала раздавать ложки.
- За папашкой следите - чаще не хватайте! - приказала
Варя братьям порядок еды, а сама села в уголок и подперла щеку
ладошей: ведь хозяйки едят после.
Мальчики зорко наблюдали за отцом: как он вынет ложку из
чашки, так они враз совались туда и моментально глотали
похлебку. Потом опять дежурили с пустыми ложками - ожидая
отца.
- Я вас, я вас! - грозилась Варя, когда ее братья
норовили залезть ложками в чашку одновременно с отцом.
- Варька, отец гущу одну таскает - не вели ему! - сказал
один мальчик, приученный сестрой к твердой справедливости.
Сам Поганкин тоже побаивался Варю, потому что стал таскать
ложки пожиже.
За окном, на небе, непохожем на землю, зрели влекущие
звезды. Дванов нашел Полярную звезду и подумал, сколько времени
ей приходится терпеть свое существование; ему тоже надо еще
долго терпеть.
- Завтра либо бандиты опять поскачут! - жуя, сказал
Поганкин и хлопнул ложкой по лбу одного мальчика: тот вытащил
сразу кусок картошки.
- Отчего бандиты? - хотел узнать Дванов.
- На дворе вызвездило - дорога поусадистей пойдет! У нас
тут как грязь - так мир, как дорога провянет - так война
начинается!
Поганкин положил ложку и хотел рыгнуть, но у него не вышло.
- Теперча хватай! - разрешил он детям.
Те полезли на захват остатков в чашке.
- От такого довольствия цельный год не икаю! - серьезно
сообщил Дванову Поганкин. - А бывало, пообедаешь, так до самой
вечерни от икоты родителей поминаешь! Вкус был!
Дванов укладывался, чтобы уснуть и поскорее достигнуть
завтрашнего дня. Завтра он пойдет к железной дороге, чтобы
возвратиться домой.
- Наверно, скучно вам живется? - спросил Дванов, уже
успокаиваясь для сна.
Поганкин согласился:
- Да то, ништ, весело! В деревне везде скучно. Оттого и
народ-то лишний плодится, что скучно. Ништ, стал бы кажный
женщину мучить, ежели б другое занятье было?
- А вы бы переселялись на верхние жирные земли! -
догадался Дванов. - Там можно жить с достатком, от этого
веселей будет.
Поганкин задумался.
- Куды там - разве стронешься с таким карогодом?..
Ребята, идите отпузырьтесь на ночь...
- А чего же? - испытывал Дванов. - А то у вас отнимут ту
землю обратно.
- Это как же? Аль распоряженье вышло?
- Вышло, - сказал Дванов. - Что ж зря пропадает лучшая
земля? Целая революция шла из-за земли, вам ее дали, а она
почти не рожает. Теперь ее пришлым поселенцам будут отдавать -
те верхом на нее сядут... Нароют колодцев, заведут на суходолах
хутора - земля и разродится. А вы только в гости ездите в
степь...
Поганкин весь озаботился, Дванов нашел его страх.
- Земля-то там уж дюже хороша! - позавидовал Поганкин
своей собственности. - Что хошь родит. Нюжли Советская власть
по усердию судит?
- Конечно, - улыбался Дванов в темноте. - Ведь поселенцы
придут, такие же крестьяне. Но раз они лучше владеют землей, то
им ее и отдадут. Советская власть урожай любит.
- Это-то хоть верно, - загорюнился Поганкин. - Ей тогда
удобней разверсткой крыть!
- Разверстку скоро запретят, - выдумывал Дванов. - Как
война догорит, так ее и не будет.
- Да мужики тоже так говорят, - соглашался Поганкин. -
Ай кто стерпит муку такую нестерпимую! Ни в одной державе так
не полагается... Либо правда в степь-то уйти полезней?
- Уходи, конечно, - налегал Дванов. - Набери хозяев
десять и трогайся...
После Поганкин долго разговаривал с Варей и с болящей женой
о переселении - Дванов им дал целую душевную мечту.
Утром Дванов ел в сельсовете пшенную кашу и снова видел
бога. Бог отказался от каши: что мне делать с нею, сказал он,
если съем, то навсегда все равно не наемся.
В подводе Совет Дванову отказал, и бог указал ему дорогу на
слободу Каверино, откуда до железной дороги двадцать верст.
- Попомни меня, - сказал бог и опечалился взором. - Вот
мы навсегда расходимся, и как это грустно - никто не поймет.
Из двух человек остается по одному! Но упомни, что один человек
растет от дружбы другого, а я расту из одной глины своей души.
- Поэтому ты есть бог? - спросил Дванов.
Бог печально смотрел на него, как на не верующего в факт.
Дванов заключил, что этот бог умен, только живет наоборот;
но русский - это человек двухстороннего действия: он может
жить и так и обратно и в обоих случаях остается цел.
Затем настал долгий дождь, и Дванов вышел на нагорную дорогу
лишь под вечер. Ниже лежала сумрачная долина тихой степной
реки. Но видно, что река умирала: ее пересыпали овражные
выносы, и она не столько текла продольно, сколько ширилась
болотами. Над болотами стояла уже ночная тоска. Рыбы спустились
ко дну, птицы улетели в глушь гнезда, насекомые замерли в щелях
омертвелой осоки. Живые твари любили тепло и раздражающий свет
солнца, их торжественный звон сжался в низких норах и
замедлился в шепот.
Но Дванову слышались в воздухе невнятные строфы дневной
песни, и он хотел в них возвратить слова. Он знал волнение
повторенной, умноженной на окружающее сочувствие жизни. Но
строфы песни рассеивались и рвались слабым ветром в
пространстве, смешивались с сумрачными силами природы и
становились беззвучными, как глина. Он слышал движение,
непохожее на его чувство сознания.
В этом затухающем, наклонившемся мире Дванов разговорился
сам с собой. Он любил беседовать один в открытых местах, но,
если бы его кто услышал, Дванов застыдился бы как любовник,
захваченный в темноте любви со своей любимой. Лишь слова
обращают текущее чувство в мысль, поэтому размышляющий человек
беседует. Но беседовать самому с собой - это искусство,
беседовать с другими людьми - забава.
- Оттого человек идет в общество, в забаву, как вода по
склону, - закончил Дванов.
Он сделал головою полукруг и оглядел половину видимого мира.
И вновь заговорил, чтобы думать:
- Природа все-таки деловое событие. Эти воспетые пригорки
и ручейки не только полевая поэзия. Ими можно поить почву,
коров и людей. Они станут доходными, и это лучше. Из земли и
воды кормятся люди, а с ними мне придется жить.
Дальше Дванов начал уставать и шел, ощущая скуку внутри
всего тела. Скука утомления сушила его внутренности, трение
тела совершалось туже - без влаги мысленной фантазии.
В виду дымов села Каверино дорога пошла над оврагом. В
овраге воздух сгущался в тьму. Там существовали какие-то
мочливые трясины и, быть может, ютились странные люди,
отошедшие от разнообразия жизни для однообразия задумчивости.
Бог свободы Петропавловки имел себе живые подобия в этих
весях губернии.
Из глубины оврага послышалось сопенье усталых лошадей. Ехали
какие-то люди, и кони их вязли в глине.
Молодой отважный голос запел впереди конного отряда, но
слова и напев песни были родом издали отсюда.
Есть в далекой стране,
На другом берегу,
Что нам снится во сне,
Но досталось врагу...
Шаг коней выправился. Отряд хором перекрыл переднего певца
по-своему и другим напевом:
Кройся, яблочко,
Спелым золотом,
Тебя срежет Совет
Серпом-молотом...
Одинокий певец продолжал в разлад с отрядом:
Вот мой меч и душа,
А там счастье мое...
Отряд покрыл припевом конец куплета:
Эх, яблочко,
Задушевное,
Ты в паек попадешь -
Будешь прелое...
Ты на дереве растешь
И дереву кстати,
А в Совет попадешь
С номером-печатью...
Люди враз засвистали и кончили песню напропалую:
Их, яблочко,
Ты держи свободу:
Ни Советам, ни царям,
А всему народу...
Песня стихла. Дванов остановился, интересуясь шествием в
овраге.
- Эй, верхний человек! - крикнули Дванову из отряда. -
Слазь к безначальному народу!
Дванов остался на месте.
- Ходи быстро! - звучно сказал один густым голосом,
вероятно, тот, что запевал. - А то считай до половины - и
садись на мушку!
Дванов подумал, что Соня едва ли уцелеет в такой жизни, и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг