решил не хранить себя:
- Выезжайте сами сюда - тут суше! Чего лошадей по оврагу
морите, кулацкая гвардия!
Отряд внизу остановился.
- Никиток, делай его насквозь! - приказал густой голос.
Никиток приложил винтовку, но сначала за счет бога разрядил
свой угнетенный дух:
- По мошонке Исуса Христа, по ребру богородицы и по всему
христианскому поколению - пли!
Дванов увидел вспышку напряженного беззвучного огня и
покатился с бровки оврага на дно, как будто сбитый ломом по
ноге. Он не потерял ясного сознания и слышал страшный шум в
населенном веществе земли, прикладываясь к нему поочередно
ушами катящейся головы. Дванов знал, что он ранен в правую ногу
--------------------------------------
туда впилась железная птица и шевелилась колкими остьями
крыльев.
В овраге Дванов схватил теплую ногу лошади, и ему стало не
страшно у этой ноги. Нога тихо дрожала от усталости и пахла
потом, травою дорог и тишиной жизни.
- Страхуй его, Никиток, от огня жизни! Одежда твоя.
Дванов услышал. Он сжал ногу коня обеими руками, нога
превратилась в благоухающее живое тело той, которой он не знал
и не узнает, но сейчас она стала ему нечаянно нужна. Дванов
понял тайну волос, сердце его поднялось к горлу, он вскрикнул в
забвении своего освобождения и сразу почувствовал облегчающий
удовлетворенный покой. Природа не упустила взять от Дванова то,
зачем он был рожден в беспамятстве матери: семя размножения,
чтобы новые люди стали семейством. Шло предсмертное время - и
в наваждении Дванов глубоко возобладал Соней. В свою последнюю
пору, обнимая почву и коня, Дванов в первый раз узнал гулкую
страсть жизни и нечаянно удивился ничтожеству мысли перед этой
птицей бессмертия, коснувшейся его обветренным трепещущим
крылом.
Подошел Никиток и попробовал Дванова за лоб: тепел ли он
еще? Рука была большая и горячая. Дванову не хотелось, чтобы
эта рука скоро оторвалась от него, и он положил на нее свою
ласкающуюся ладонь. Но Дванов знал, что проверял Никиток, и
помог ему:
- Бей в голову, Никита. Расклинивай череп скорей!
Никита не был похож на свою руку - это уловил Дванов, - он
закричал тонким паршивым голосом, без соответствия покою жизни,
хранившемуся в его руке:
- Ай ты цел? Я тебя не расклиню, а разошью: зачем тебе
сразу помирать, - ай ты не человек? - помучайся, полежи -
спрохвала помрешь прочней!
Подошли ноги лошади вождя. Густой голос резко осадил
Никитка:
- Если ты, сволочь, будешь еще издеваться над человеком, я
тебя самого в могилу вошью. Сказано - кончай, одежда твоя.
Сколько раз я тебе говорил, что отряд не банда, а анархия!
- Мать жизни, свободы и порядка! - сказал лежачий Дванов.
- Как ваша фамилия?
Вождь засмеялся:
- А тебе сейчас не все равно? Мрачинский!
Дванов забыл про смерть. Он читал "Приключения современного
Агасфера" Мрачинского. Не этот ли всадник сочинил ту книгу?
- Вы писатель! Я читал вашу книгу. Мне все равно, только
книга ваша мне нравилась.
- Да пусть он сам обнажается! Что я с дохлым буду возиться
- его тогда не повернешь! - соскучился ждать Никита. - Одежа
на нем в талию, всю порвешь, и прибытка не останется.
Дванов начал раздеваться сам, чтобы не ввести Никиту в
убыток: мертвого действительно без порчи платья не разденешь.
Правая нога закостенела и не слушалась поворотов, но болеть
перестала. Никита заметил и товарищески помогал.
- Тут, что ль, я тебя тронул? - спросил Никита, бережно
взяв ногу.
- Тут, - сказал Дванов.
- Ну, ничего - кость цела, а рану салом затянет, ты
парень не старый. Родители-то у тебя останутся?
- Останутся, - ответил Дванов.
- Пущай остаются, - говорил Никита. - Поскучают и
забудут. Родителям только теперь и поскучаться! Ты коммунист,
что ль?
- Коммунист.
- Дело твое: всякому царства хочется!
Вождь молча наблюдал. Остальные анархисты оправляли коней и
закуривали, не обращая внимания на Дванова и Никиту. Последний
сумеречный свет погас над оврагом - наступила очередная ночь.
Дванов жалел, что теперь не повторится видение Сони, а об
остальной жизни не вспоминал.
- Так вам понравилась моя книга? - спросил вождь.
Дванов был уже без плаща и без штанов. Никита сразу же их
клал в свой мешок.
- Я уже сказал, что да, - подтвердил Дванов и посмотрел
на преющую рану на ноге.
- А сами-то вы сочувствуете идее книги? Вы помните ее? -
допытывался вождь. - Там есть человек, живущий один на самой
черте горизонта.
- Нет, - заявил Дванов. - Идею там я забыл, но зато она
выдумана интересно. Так бывает. Вы там глядели на человека, как
обезьяна на Робинзона: понимали все наоборот, и вышло для
чтения хорошо.
Вождь от внимательного удивления поднялся на седле:
- Это любопытно... Никиток, мы возьмем коммуниста до
Лиманного хутора, там его получишь сполна.
- А одежа? - огорчился Никита.
Помирился Дванов с Никитой на том, что согласился доживать
голым. Вождь не возражал и ограничился указанием Никите:
- Смотри не испорть мне его на ветру! Это большевистский
интеллигент - редкий тип.
Отряд тронулся. Дванов схватился за стремя лошади Никиты и
старался идти на одной левой ноге. Правая нога сама не болела,
но если наступить ею, то она снова чувствует выстрел и железные
остья внутри.
Овраг шел внутрь степи, суживался и поднимался. Тянуло
ночным ветром, голый Дванов усердно подскакивал на одной ноге,
и это его грело.
Никита хозяйственно перебирал белье Дванова на седле.
- Обмочился, дьявол! - сказал без злобы Никита. - Смотрю
я на вас: прямо как дети малые! Ни одного у меня чистого не
было: все моментально гадят, хоть в сортир их сначала
посылай... Только один был хороший мужик, комиссар волостной:
бей, говорит, огарок, прощайте, партия и дети. У того белье
осталось чистым. Специальный был мужик!
Дванов представил себе этого специального большевика и
сказал Никите:
- Скоро и вас расстреливать будут - совсем с одеждой и
бельем. Мы с покойников не одеваемся.
Никита не обиделся:
- А ты скачи, скачи знай! Балакать тебе время не пришло.
Я, брат, подштанников не попорчу, из меня не высосешь.
- Я глядеть не буду, - успокоил Дванов Никиту. - А
замечу, так не осужу.
- Да и я не осуждаю, - смирился Никита. - Дело
житейское. Мне товар дорог...
До Лиманного хутора добрели часа через два. Пока анархисты
ходили говорить с хозяевами, Дванов дрожал на ветру и
прикладывался грудью к лошади, чтобы согреться. Потом стали
разводить лошадей, а Дванова забыли одного. Никита, уводя
лошадь, сказал ему:
- Девайся куда сам знаешь. На одной ноге не ускачешь.
Дванов подумал скрыться, но сел на землю от немощи в теле и
заплакал в деревенской тьме. Хутор совсем затих, бандиты
расселились и легли спать. Дванов дополз до сарая и залез там в
просяную солому. Всю ночь он видел сны, которые переживаешь
глубже жизни и поэтому не запоминаешь. Проснулся он в тишине
долгой устоявшейся ночи, когда, по легенде, дети растут. В
глазах Дванова стояли слезы от плача во сне. Он вспомнил, что
сегодня умрет, и обнял солому, как живое тело.
С этим утешением он снова уснул. Никита утром еле нашел его
и сначала решил, что он мертв, потому что Дванов спал с
неподвижной сплошной улыбкой. Но это казалось оттого, что
неулыбающиеся глаза Дванова были закрыты. Никита смутно знал,
что у живого лицо полностью не смеется: что-нибудь в нем всегда
остается печальным, либо глаза, либо рот.
Соня Мандрова приехала на подводе в деревню Волошино и стала
жить в школе учительницей. Ее звали так же принимать
рождающихся детей, сидеть на посиделках, лечить раны, и она
делала это, как умела, не обижая никого. В ней все нуждались в
этой небольшой приовражной деревне, а Соня чувствовала себя
важной и счастливой от утешения горя и болезней населения. Но
по ночам она оставалась и ждала письмо от Дванова. Она дала
свой адрес Захару Павловичу и всем знакомым, чтобы те не забыли
написать Саше, где она живет. Захар Павлович обещал так сделать
и подарил ей фотографию Дванова:
- Все равно, - сказал он, - ты карточку назад ко мне
принесешь, когда его супругой станешь и будешь жить со мной.
- Принесу, - говорила ему Соня.
Она глядела на небо из окна школы и видела звезды над
тишиной ночи. Там было такое безмолвие, что в степи, казалось,
находилась одна пустота и не хватало воздуха для дыхания;
поэтому падали звезды вниз. Соня думала о письме, - сумеют ли
его безопасно провезти по полям; письмо обратилось для нее в
питающую идею жизни; что бы ни делала Соня, она верила, что
письмо где-то идет к ней, оно в скрытом виде хранит для нее
одной необходимость дальнейшего существования и веселой
надежды, - и с тем большей бережливостью и усердием Соня
трудилась ради уменьшения несчастья деревенских людей. Она
знала, что в письме все это окупится.
Но письма тогда читали посторонние люди. Двановское письмо
Шумилину прочитано было еще в Петропавловке. Первым читал
почтарь, затем все его знакомые, интересующиеся чтением:
учитель, дьякон, вдова лавочника, сын псаломщика и еще кое-кто.
Библиотеки тогда не работали, книг не продавали, а люди были
несчастны и требовали душевного утешения. Поэтому хата почтаря
стала библиотекой. Особо интересные письма адресату совсем не
шли, а оставлялись для перечитывания и постоянного
удовольствия.
Казенные пакеты почтарь сразу откладывал - все вперед знали
их смысл. Больше всего читатели поучались письмами,
проходившими через Петропавловку транзитом: неизвестные люди
писали печально и интересно.
Прочитанные письма почтарь заклеивал патокой и отправлял
дальше по маршруту.
Соня еще не знала этого, иначе бы она пошла пешком сквозь
все деревенские почты. Сквозь угловую печь она слышала храпящий
сон сторожа, который служил в школе не за жалованье, а ради
вечности имущества. Он хотел бы, чтобы школу не посещали дети:
они корябают столы и мажут стены. Сторож предвидел, что без его
забот учительница умрет, а школа растащится мужиками для
дворовых нужд. Соне было легче спать, когда она слышала
живущего недалеко человека, и она осторожно, обтирая ноги о
постилку, ложилась в свою белеющую холодом постель. Где-то,
обращаясь пастью в тьму степи, брехали верные собаки.
Соня свернулась, чтобы чувствовать свое тело и греться им, и
начала засыпать. Ее темные волосы таинственно распустились по
подушке, а рот открылся от внимания к сновиденью. Она видела,
как вырастали черные раны на ее теле, и, проснувшись, она
быстро и без памяти проверила тело рукой.
В дверь школы грубо стучала палка. Сторож уже стронулся со
своего сонного места и возился со щеколдой и задвижкой в сенях.
Он ругал беспокойного человека снаружи:
- Чего ты кнутовищем-то с/о'дишь? Тут женщина отдыхает, а
доска дюймовая! Ну, чего тебе?
- А что здесь находится? - спросил снаружи спокойный
голос.
- Здесь училище, - ответил сторож. - А ты думал,
постоялый двор?
- Значит, здесь одна учительница живет?
- А где же ей по должности надо находиться? - удивлялся
сторож. - И зачем она тебе? Разве я тебя допущу до нее?
Охальник какой!
- Покажи нам ее.
- Ежели они захочут - так поглядишь.
- Пусти, кто там? - крикнула Соня и выбежала из своей
комнаты в сени.
Двое сошли с коней - Мрачинский и Дванов.
Соня отступилась от них. Перед ней стоял Саша, обросший,
грязный и печальный.
Мрачинский глядел на Софью Александровну снисходительно: ее
жалкое тело не стоило его внимания и усилий.
- С вами еще есть кто-нибудь? - спросила Соня, не
чувствуя пока своего счастья. - Зовите, Саш, своих товарищей,
у меня есть сахар, и вы будете чай пить.
Дванов кликнул с крыльца и вернулся. Пришел Никита и еще
один человек - малого роста, худой и с глазами без
внимательности в них, хотя он уже на пороге увидел женщину и
сразу почувствовал влечение к ней - не ради обладания, а для
защиты угнетенной женской слабости. Звали его Степан Копенкин.
Копенкин всем поклонился, с напряженным достоинством опустив
свою голову, и предложил Соне конфетку-барбариску, которую он
возил месяца два в кармане неизвестно для кого.
- Никита, - сказал Копенкин редко говорящим, угрожающим
голосом. - Свари кипятку на кухне, проведи эту операцию с
Петрушей. Пошукай у себя меду
- ты всякую дрянь грабишь: судить я тебя буду в тылу, гаду
такую!
- Откуда вы знаете, что сторожа зовут Петром? - с
робостью и удивлением спросила Соня.
Копенкин привстал от искреннего уважения:
- Я его, товарищ, лично арестовал в имении Бушинского за
сопротивление ревнароду при уничтожении отъявленного имущества!
Дванов обратился к испуганной этими людьми Соне:
- Ты знаешь, это кто? Он командир полевых большевиков, он
меня спас от убийства вон тем человеком! - Дванов показал на
Мрачинского. - Тот человек говорит об анархии, а сам боялся
продолжения моей жизни.
Дванов смеялся, он не огорчался на прошлое.
- Такую сволочь я терплю до первого сражения, - заявил
Копенкин про Мрачинского. - Понимаете, Сашу Дванова я застал
голым, раненым на одном хуторе, где этот сыч с отрядом кур
воровал! Оказывается, они ищут безвластия! Чего? - спрашиваю
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг