похвалою. Но эта притворная снисходительность, эти даровые
рукоплескания - плата за угощение - еще более смутят ее -
так она думала. Иной, под личиной снисходительности и
даже, если хотите, энтузиазма, скрывает в таких случаях
едкую насмешку, и тогда как губы его произносят лесть, на
уме шевелится эпиграмма. Кому случалось быть в положении
Глафиры, тот помнит, что самоучке-актеру самая похвала
может казаться обидою.
И добро бы Глафира вступала на сие новое поприще по
собственному желанию. Что же, если она это делала лишь в
угодность отцу, из послушания, если в то время, как должна
была казаться веселою или, по крайней мере, равнодушною,
червь горести точил грудь ее? А притворство было
неизвестным для нее искусством. Как дорого заплатила бы
она, чтобы вместо безжизненной московской девушки, какова
Софья, представлять на этот раз Офелию! Тогда бы она умела
придать силу и истину каждому слову, каждому звуку,
выходящему из уст ее;
тогда бы на просторе разыгралось ее бедное сердце: она
дала бы волю своему угнетенному чувству! А теперь, кто
разделит с нею это чувство, кто поймет ее?
Долго предавалась Глафира сим мыслям. Вдруг страшное
воспоминание мелькнуло в ее памяти. Между тем как она
готовится на праздник, на веселье, милый друг ее, тому
ровно год, испускал дух, помышляя о ней! Так, ровно год,
как он умер, и с ним умерли все ее надежды!
- Прочь, - воскликнула она с воплем отчаяния, - прочь
это белое платье, эти розы, эти бриллианты: не хочу я их.
Ох, я, бедная!
При сих словах она бросилась на постель, закрыла лицо
руками и горько, горько заплакала. К ее счастию, никого не
было в комнате, и она могла дать волю слезам своим.
Нарыдавшись вдоволь, она встала, утерла платком глаза и
подошла к туалету. В потаенном ящичке скрыт был портрет ее
возлюбленного, снятый с него перед кончиной. Оглядываясь,
вынула она из ящичка сие драгоценное изображение, с
благоговением приложилась к нему устами и долго не могла
оторвать их от оного, потом посмотрела с умилением на
незабвенного, еще раз поцеловала его, и ее рука, казалось,
не хотела разлучиться с священным для нее предметом.
Наконец, по внутреннем борении, она тихо опустила портрет
в верный ящик, примолвив трепещущим голосом: "Теперь я
спокойна. О, бедный друг мой! Ты лишь там узнал, как
горячо я люблю тебя... Но нет нужды: клянусь быть твоею и
на земле и в небе, твоею навеки".
Тут она взяла черную ленту, лежавшую на ее туалете, и
вплела ее в свою косу. "Пусть эта лента, - сказала она, -
будет свидетелем моей горести. Я оденусь просто - так и
быть, надену белое платье: горесть в сердце, да и прилично
ли ее обнаруживать? Однако к головному убору не мешает и
отделку того же цвета. "Фи, черное! Вся в черном"- скажут
наши. Но чем же другим почту я память супруга?"
Произнеся это слово, Глафира затрепетала. "Супруга? -
повторила она, - итак, вся жизнь моя осуждена на
одиночество? "Там соединишься с ним", - говорит мое
сердце. Но когда? Что, если я проживу долее бабушки?"
При этой мысли невольная улыбка появилась на устах
прелестной девушки, и сие сочетание глубокой грусти с
мимолетной веселостию придало лицу ее еще более прелести.
- Что поминаешь ты свою бабушку? - спросила у Глафиры ее
мать, вошедшая тихо в комнату.
Та вздрогнула. Она сидела в то время пред туалетом, и
голова ее матери мелькнула в зеркале. Ей мнилось, что это
тень ее прародительницы. Однако она скоро опомнилась и
отвечала:
- Ничего, маменька. Я говорила теперь: что, если проживу
так долго, как бабушка? Я не желала бы этого.
- Бог с тобой! Отчего так?
- Что за удовольствие быть и себе и другим в тягость?
- Кто же тебе сказал это, душа моя? Есть ли что
почтеннее преклонного человека и приятнее той минусы,
когда бываешь окружен детьми и внучатами, в которых
видишь свою надежду и которые напоминают тебе о соб
ственной твоей молодости?
- Но для этого надо иметь детей и внучат, - сказала
простодушно Глафира.
- Разумеется: человек создан Богом, чтоб иметь их.
Глафира потупила глаза и не отвечала. Простые слова матери
уязвили ее в самое сердце.
"Я поклялась принадлежать ему одному и в здешней жизни и
в будущей, - подумала она, - мне не иметь ни детей, ни
внуков!" Тут она глубоко вздохнула.
- Что с тобою, сердечный мой друг? - спросила Линдина
нежным голосом матери. - Бог послал мне добрую дочь, не
думаешь ли, что пора бы иметь мне и добрых внучат?
- Нет, маменька.
- Полно скрывать, плутовочка; неужели я не приобрела еще
твоей доверенности? Открой мне душу, назови мне своего
любезного.
Вместо ответа дочь упала в объятия матери.
- Ты плачешь, душа моя? Перестань, ты смочила мне всю
косынку. - Но что это? - вскрикнула она. - К чему на тебе
черные ленты? Ты огорчишь этим отца;
разве не знаешь, как часто он придирается к мелочам? Нет,
сними, сними.
- Не могу, милая маменька! - отвечала глухим голосом
Глафира, удушаемая рыданиями.
- Как не можешь? Что это значит? - спросила с сердцем
Марья Васильевна.
- Маменька! - тут Глафира прижалась к груди матери
сильнее прежнего, и слова замерли на устах ее.
- Вижу, это причуда и истерика. Выпей воды, и чтобы о
лентах не было помину!
Глафира повиновалась, выпила воды; ее рыдания
уменьшились, и наконец она сказала с твердостию: "Ма
менька, милая маменька! Теперь не время обнаружить вам мою
тайну, но клянусь, вы все узнаете. Только, Бога ради, ни
слова батюшке!"
В эту минуту вошел лакей с докладом, что гости приехали
к обеду; Линдина поспешила к ним; спустя несколько времени
пришла и Глафира.
VI
На ее лице оставались еще признаки недавнего волнения.
Но я один мог разгадать причину оного. Проходя мимо меня,
она сказала тихо: "Ныне день скорби для нас обоих".
Впрочем, она скрыла свою грусть, как могла, от глаз
недальновидных тетушек и дядюшек, которые были заняты
вчерашними новостями и сегодняшнею репетицией.
- Что тебе за охота, Петр Андреич, - сказал один пожилой
родственник, - выбрать такую вольнодумную пьесу для своего
представления?
- А почему же не так? - спросил озадаченный Линдин.
- И это ты у меня спрашиваешь? Прошу покорно! Уже и ты
заражен просвещением!
- Что мне до вашего просвещения, - прибавила старая
тетушка, - не в том сила: в этой комедии, прости Господи,
нет ни христианских нравов, ни приличия!
- А только злая сатира на Москву, - подхватила другая
дама, помоложе. - Пусть представляют ее в Петербурге -
согласна, но не здесь, где всякий может узнать себя.
- Tant pis pour celui qui s'y reconnait, - сказал какой-
то русский литератор в очках. - Да это бы куда ни шло, са
serait meme assez piquant (Тем хуже для того, кто себя
здесь узнает (...) это было бы даже занятно (франц.)); но
какое оскорбление вкуса! Вопреки всем правилам, комедия в
четырех действиях! Не говорю уже о том, что она писана
вольными стихами; сам Мольер...
- Вольные б стихи ничего, - возразил первый мужчина, -
только бы в ней не было вольных мыслей!
- Но почему ж им и не быть? - спросил один молодчик,
племянник Линдина.
Почтенный враг вольных мыслей вымерил глазами дерзкого
юношу.
- А позвольте спросить, господин умник, - сказал он, -
wrn разумеете вы под этими словами?
- Я разумею, - отвечал, покраснев и заикаясь, наш юный
оратор, - я разумею, что вольные мысли позволительны и что
без этой свободы говорить, что думаешь...
- Мы избавились бы от многих глупостей? Не то ли хотели
вы сказать?
Сии слова были произнесены нараспев и таким голосом,
который обнаруживал сосредоточенную запальчивость и при
первом противоречии готов был разразиться громом и
молнией.
Линдин спешил отвратить грозу при самом ее начале. Он
стал уговаривать старого родственника, чтоб он не
горячился и тем не расстраивал своего драгоценного
здоровья.
- Слушай, Петр Андреич, - отвечал тот после грозного
молчания, - если завтра ты повторишь свое безумство и
разыграешь перед публикой эту комедию, то я не я...
увидишь!
Тут он сжал зубы, схватил шляпу и вышел поспешно из
комнаты.
- Желаю знать, чем кончится эта тревога, но я.. я... О!
я поставлю на своем, - сказал Линдин в великодушном порыве
сердца. - Хотя бы тысяча родственников, а "Горе от ума"
будет сыграно.
- Однако... - заметила жена.
- Не слушаю, - ответил муж.
- Но если в самом деле эта пиеса заключает в себе
вольные мысли?
- Ну, сократим ее.
- Она сокращена и без нас.
- Ну, в таком случае мы... этак я и не найдусь.
- Всего лучше сократить ее вовсе, - прибавил литератор с
улыбкой самодовольствия.
- Bien dit (Хорошо сказано (франц.)). - сказала дама
помоложе.
- Давно бы так, - воскликнуло несколько старушек.
Линдин. был как на иголках. Гордость и неуступчивость
боролись в нем со страхом.
- По крайней мере, дайте сыграть ее сегодня, в семье, -
сказал он, смягчив голос, - а там... увидим.
Строгие тетушки согласились на капитуляцию, и Линдин
оправился от недавнего поражения. В эту минуту Вашиадан
вошел в гостиную.
- Непредвиденные обстоятельства, - сказал он после
первых приветствий, - заставляют меня оставить Москву
ранее предположенного мною срока. Я еду сегодня в ночь,
однако, желая, по возможности, облегчить вину свою перед
вами и хотя вполовину исполнить обещанное, я оставил все
свои дела и последний вечер посвящаю вам: располагайте
мною.
Линдин был вне себя от его любезности, а еще более от
того, что в отъезде своего приятеля находил благовидный
предлог к отмене представления, которого теперь столько же
страшился, сколько прежде желал из тщеславия. Правда,
тяжело ему было отказаться от своего любимого намерения -
блеснуть пышностию, вкусом и даже, если не ошибаюсь, своей
дочерью, - но еще тяжелее идти против общего мнения. Так
думал Петр Андреич.
Позвали к обеду. Все пошли попарно и молча. Беседа не
была, как прежде, приправлена шутками и остроумием
Вашиадана. Сей чудный гость, неизвестно почему, разделял с
прочими то дурное расположение духа, которое, как язва,
переходит от одного ко всем и простирает на самых веселых
свое губительное влияние.
Вскоре после стола начались приготовления. Линдин
продолжал твердить роль, но чем более старался, тем менее
sqoeb`k. Наконец он кинул с досады тетрадь и хорошо
сделал. В день представления отнюдь не должно перечитывать
роли, как бы дурно вы ни знали ее: это совет одного
опытного актера.
Итак, Линдин, перекрестясь, положился во всем на крепкую
грудь суфлера. Домашний оркестр, составленный из двух
скрыпок и фагота (второпях не успели послать за другими
инструментами), заиграл увертюру, и все зрители чинно
уселись по местам. С последним ударом смычка поднялся
занавес, и комедия пошла своим чередом - разумеется, за
исключением Фамусова, который врал без пощады и
останавливался на каждом слове, вслушиваясь в подсказы
суфлера.
Однако первое действие кончилось довольно удачно при
общих рукоплесканиях доброхотных зрителей. Линдин сказал
препорядочно свои два стиха:
Что за комиссия, создатель, Быть
взрослой дочери отцом!
и Марья Васильевна, остававшаяся в партере с гостями,
значительно улыбнулась своему мужу.
Началось и второе действие. Фамусов, или, правильнее,
Линдин, довольно твердо выдержал огненные сар-казмы
Чацкого; Скалозуб проговорил басом, и Софья вышла на
сцену, дабы упасть в обморок. Она произносила уже стих
Ax, Боже мой! Упал, убился!
как вдруг Вашиадан с словами
Кто, кто это?
снял фиолетовые свои очки и устремил глаза на обернувшуюся
к нему девушку. Я слышал крик и шум от падения на пол...
Громкие и продолжительные рукоплескания последовали за
ее мастерским обмороком, некоторые кричали даже "форо!",
но я был за кулисами и видел причину ее беспамятства.
Забыв все, выбегаю на сцену и прошу о помощи.
Легко себе представить, какая суматоха поднялась в зале,
когда узнали, что обморок Глафиры был вовсе не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг