смеха выразилось на устах его; жизнь, казалось, еще раз
блеснула в его чертах, и чрез минуту пред ним остался
синий труп. Отец не хотел притронуться к кистям и краскам,
рисовавшим эти богоотступные черты, и выбежал из комнаты.
Чтобы развлечь неприятные мысли, нанесенные этим
происшествием, он долго ходил по городу и ввечеру
возвратился домой. Первый предмет, попавшийся ему в
мастерской его, был писанный им портрет ростовщика. Он
обратился к жене, к женщине, прислуживавшей на кухне, к
дворнику, но все дали решительный ответ, что никто не
приносил портрета и даже не приходил во время его
отсутствия. Это заставило его минуту задуматься. Он
приблизился к портрету и невольно отвратил глаза свои,
проникнутый отвращением к собственной работе. Он приказал
его снять и вынесть на чердак, но при всем том чувствовал
какую-то странную тягость, присутствие таких мыслей,
которых сам пугался. Но более всего поразило его, когда
уже он лег в постелю, следующее, почти невероятное
происшествие: он видел ясно, как вошел в его комнату
Петромихали и остановился перед его кроватью. Долго глядел
он на него своими живыми глазами, наконец начал
предлагать ему такие ужасные предложения, такое адское
направление хотел дать его искусству, что отец мой с
болезненным стоном схватился с кровати, проникнутый
холодным потом, нестерпимою тяжестью на душе и вместе
самым пламенным негодованием. Он видел, как чудное
изображение умершего Петромихали ушло в раму портрета,
который висел снова перед ним на стене. Он решился в тот
же день сжечь это проклятое произведение рук своих. Как
только затоплен был камин, он бросил его в разгоревшийся
огонь и с тайным наслаждением видел, как лопались рамы, на
которых натянут был холст, как шипели еще не высохшие
краски; наконец куча золы одна только осталась от его
существования. И когда начала она улетать легкою пылью в
трубу, казалось, как будто неясный образ Петромихали
улетел вместе с нею. Он почувствовал на душе какое-то
облегчение. С чувством выздоровевшего от продолжительной
болезни оборотился он к углу комнаты, где висел писанный
им образ, чтобы принесть чистое покаяние, и с ужасом
увидел, что перед ним стоял тот же портрет Петромихали,
которого глаза, казалось, еще более получили живости, так
что даже дети испустили крик, взглянувши на него. Это
чрезвычайно поразило моего отца. Он решился открыться во
всем священнику нашего прихода и просить у него совета,
как поступить в этом необыкновенном деле. Священник был
рассудительный человек и, кроме того, преданный с теплою
любовию своей должности. Он немедленно явился по первому
призыву к моему отцу, которого уважал как достойнейшего
прихожанина. Отец не считал даже нужным отводить его в
сторону и решился тут же при матери моей и детях
рассказать ему это непостижимое происшествие. Но едва
только произнес он первое слово, как мать моя вдруг глухо
вскрикнула и упала без чувств на пол. Лицо её покрылось
страшною бледностью, уста остались неподвижно открыты, и
все черты ее исковеркались судорогами. Отец и священник
подбежали к ней и с ужасом увидели, что она нечаянно
проглотила десяток иголок, которые держала во рту.
Пришедший доктор объявил, что это было неизлечимо; иголки
остановились у нее в горле, другие прошли в желудок и во
внутренность, и мать моя скончалась ужасною смертью.
Это происшествие произвело сильное влияние на всю жизнь
моего отца. С этого времени какая-то мрачность овладела
его душою. Редко он чем-нибудь занимался, всегда почти
оставался безмолвным и убегал всякого сообщества. Но между
тем ужасный образ Петромихали с его живыми глазами стал
преследовать его неотлучнее, и часто отец мой чувствовал
прилив таких отчаянных свирепых мыслей, которых невольно
содрогался сам. Всё то, что улегается, как черный осадок,
во глубине человека, истребляется и выгоняется
воспитанием, благородными подвигами и лицезрением
прекрасного, всё это он чувствовал возмущавшимся и
беспрестанно силившимся выйти внаружу и развиться во всем
своем порочном совершенстве. Мрачное состояние души его
именно было таково, чтобы заставить его ухватиться за эту
черную сторону человека. Но я должен заметить, что сила
характера отца моего была беспримерна; власть, которую он
брал над собою и над страстями, была непостижима, его
убеждения были тверже гранита, и чем сильнее было
искушение, тем он более рвался противуставить ему
несокрушимую силу души своей. Наконец, обессилев от этой
борьбы, он решился излить и обнажить всего себя в
изображении всей повести своих страданий тому же
священнику, который всегда почти доставлял ему исцеление
размышляющими своими речами. Это было в начале осени;
день был прекрасный; солнце сияло каким-то свежим осенним
светом; окна наших комнат были отворены; отец мой сидел
с достойным священником в мастерской; мы играли с братом
в комнате, которая была рядом с нею. Обе эти комнаты были
во втором этаже, составлявшем антресоли нашего маленького
дома. Дверь в мастерской была несколько растворена; я как-
то нечаянно заглянул в отверстие, видел, что отец мой
придвинулся ближе к священнику, и услышал даже, как он
сказал ему: "Наконец я открою всю эту тайну..." Вдруг
мгновенный крик заставил меня оборотиться: брата моего не
было. Я подошел к окну и, - боже! я никогда не могу
забыть этого происшествия: на мостовой лежал облитый
кровью труп моего брата. Играя, он, верно, как-нибудь
неосторожно перегнулся чрез окошко и упал, без сомнения,
головою вниз, потому что она вся была размозжена. Я
никогда не позабуду этого ужасного случая. Отец мой стоял
неподвижен перед окном, сложа накрест руки и подняв глаза
к небу. Священник был проникнут страхом, вспомнив об
ужасной смерти моей матери, и сам требовал от отца моего,
чтобы он хранил эту ужасную тайну.
После этого отец мой отдал меня в корпус, где я провел
всё время своего воспитания, а сам удалился в монастырь
одного уединенного городка, окруженного пустынею, где
бедный север уже представлял только дикую природу, и
торжественно принял сан монашеский. Все тяжкие
обязанности этого звания он нес с такою покорностью и
смирением, всю труженическую жизнь свою он вел с таким
смирением, соединенным с энтузиазмом и пламенем веры, что,
по-видимому, преступное не имело воли коснуться к нему. Но
страшный, им же начертанный образ с живыми глазами
преследовал его и в этом почти гробовом уединении. Игумен,
узнавши о необыкновенном таланте отца моего в живописи,
поручил ему украсить церковь некоторыми образами. Нужно
было видеть, с каким высоким религиозным смирением
трудился он над своею работою: в строгом посте и молитве,
в глубоком размышлении и уединении души приуготовлялся он
к своему подвигу. Неотлучно проводил ночи над своими
священными изображениями, и оттого, может быть, редко
найдете вы произведений даже значительных художников,
которые носили бы на себе печать таких истинно
христианских чувств и мыслей. В его праведниках было такое
небесное спокойствие, в его кающихся такое душевное
сокрушение, какие я очень редко встречал даже в картинах
известных художников. Наконец, все мысли и желания его
устремились к тому, чтобы изобразить божественную матерь,
кротко простирающую руки над молящимся народом. Над этим
произведением трудился он с таким самоотвержением и с
таким забвением себя и всего мира, что часть спокойствия,
разлитого его кистью в чертах божественной покровительницы
мира, казалось, перешла в собственную его душу. По крайней
мере страшный образ ростовщика перестал навещать его и
портрет пропал неизвестно куда.
Между тем воспитание мое в корпусе окончилось. Я был
выпущен офицером, но, к величайшему сожалению,
обстоятельства не позволили мне видеть моего отца. Нас
отправили тогда же в действующую армию, которая, по поводу
объявленной войны турками, находилась на границе. Не буду
надоедать вам рассказами о жизни, проведенной мною среди
походов, биваков и жарких схваток; довольно сказать, что
труды, опасности и жаркий климат изменили меня совершенно,
так, что знавшие меня прежде не узнавали вовсе. Загоревшее
лицо, огромные усы и хриплый крикливый голос придали мне
совершенно другую физиономию. Я был весельчак, не думал о
завтрашнем, любил выпорожнить лишнюю бутылку с товарищем,
болтать вздор с смазливенькими девчонками, отпустить
спроста глупость, словом, был военный беспечный человек.
Однако ж, как только окончилась кампания, я почел первым
долгом навестить отца.
Когда подъехал я к уединенному монастырю, мною овладело
странное чувство, какого прежде я никогда не испытывал, я
чувствовал, что я еще связан с одним существом, что есть
еще что-то неполное в моем состоянии. Уединенный монастырь
посреди природы, бледной, обнаженной, навел на меня какое-
то пиитическое забвение и дал странное, неопределенное
направление моим мыслям, какое обыкновенно мы чувствуем в
глубокую осень, когда листья шумят под нашими ногами, над
головами ни листа, черные ветви сквозят редкою сетью,
вороны каркают в далекой вышине, и мы невольно ускоряем
свой шаг, как бы стараясь собрать рассеявшиеся мысли.
Множество деревенских почерневших пристроек окружали
каменное строение. Я вступил под длинные, местами
прогнившие, позеленевшие мохом галереи, находившиеся во
круг келий, и спросил монаха отца Григория. Это было имя,
которое отец мой принял по вступлении в монашеское звание.
Мне указали его келью. Никогда не позабуду произведенного
им на меня впечатления. Я увидел старца, на бледном
изнуренном лице которого не присутствовало, казалась, ни
одной черты, ни одной мысли о земном. Глаза его, привыкшие
быть устремленными к небу, получили тот бесстрастный,
проникнутый нездешним огнем вид, который в минуту только
вдохновения осеняет художника. Он сидел передо мною
неподвижно, как святой, глядящий с полотна, на которое
перенесла его рука художника, на молящийся народ; он,
казалось, вовсе не заметил меня, хотя глаза его были
обращены к той стороне, откуда я вошел к нему. Я не хотел
еще открыться и потому попросил у него просто
благословения как путешествующий молельщик, но каково было
мое удивление, когда он произнес: "Здравствуй, сын мой,
Леон!" Меня это изумило: я десяти лет еще расстался с ним;
Притом меня не узнавали даже те, которые меня видели не
так давно. "Я знал, что ты ко мне прибудешь, - продолжал
он. - Я просил об этом пречистую деву и святого угодника и
ожидал тебя с часу на час, потому что чувствую близкую
кончину и хочу тебе открыть важную тайну. Пойдем, сын мой,
со мною и прежде помолимся!" Мы вошли в церковь, и он
подвел меня к большой картине, изображавшей божию матерь,
благословляющую народ. Я был поражен глубоким выражением
божественности в ее лице. Долго лежал он, повергшись перед
изображением, и, наконец, после долгого молчания и
размышления, вышел вместе со мною.
После того отец мой рассказал мне всё то, что вы сейчас
от меня слышали. В истину его я верил потому, что сам был
свидетелем многих печальных случаев нашей жизни. "Теперь я
расскажу тебе, сын мой, - прибавил он после этой истории,
- то, что мне открыл виденный мною святой, не узнанный
среди многолюдного народа никем, кроме меня, которого
милосердый создатель сподобил такой неизглаголанной своей
благости". При этом отец мой сложил руки и устремил глаза
к небу, весь отданный ему всем своим бытием. И я наконец
услышал то, что сейчас готовлюсь рассказать вам. Вы не
должны удивляться странности его речей: я увидел, что он
находился в том состоянии души, которое овладевает
человеком, когда он испытывает сильные, нестерпимые
несчастия; когда, желая собрать всю силу, всю железную
силу души и не находя ее довольно мощною, весь повергается
в религию; и чем сильнее гнет его несчастий, тем
пламеннее его духовные созерцания и молитвы. Он уже не
походит на того тихого размышляющего отшельника, который,
как к желанной пристани, причалил к своей пустыне с
желанием отдохнуть от жизни и с христианским смирением
молиться тому, к которому он стал ближе и доступнее;
напротив того, он становится чем-то исполинским. В нем не
угаснул пыл души, но, напротив, стремится и вырывается с
большею силою. Он тогда весь обратился в религиозный
пламень. Его голова вечно наполнена чудными снами. Он
видит на каждом шагу видения и слышит откровения; мысли
его раскалены; глаз его уже не видит ничего,
принадлежащего земле; все движения, следствия вечного
устремления к одному, исполнены энтузиазма. Я с первого
раза заметил в нем это состояние и упоминаю о нем потому,
чтобы вам не казались слишком удивительными те речи,
которые я от него услышал. "Сын мой! - сказал он мне после
долгого, почти неподвижного устремления глаз своих к небу.
- Уже скоро, скоро приблизится то время, когда искуситель
рода человеческого, антихрист, народится в мир. Ужасно
будет это время: оно будет перед концом мира. Он промчится
на коне-гиганте, и великие потерпят муки те, которые
останутся верными Христу. Слушай, сын мой: уже давно хочет
народиться антихрист, но не может, потому что должен
родиться сверхъестественным образом; а в мире нашем всё
устроено всемогущим так, что совершается всё в
естественном порядке, и потому его никакие силы, сын мой,
не помогут прорваться в мир. Но земля наша - прах пред
создателем. Она по его законам должна разрушаться, и с
каждым днем законы природы будут становиться слабее и
оттого границы, удерживающие сверхъестественное,
приступнее. Он уже и теперь нарождается, но только
некоторая часть его порывается показаться в мир. Он
избирает для себя жилищем самого человека и показывается в
тех людях, от которых уже, кажется, при самом рождении
отшатнулся ангел и они заклеймены страшною ненавистью к
людям и ко всему, что есть создание творца. Таков-то был
тот дивный ростовщик, которого дерзнул я, окаянный,
изобразить преступною своею кистью. Это он, сын мой, это
был сам антихрист. Если бы моя преступная рука не дерзнула
его изобразить, он бы удалился и исчезнул, потому что не
мог жить долее того тела, в котором заключил себя. В этих
отвратительных живых глазах удержалось бесовское чувство.
Дивись, сын мой, ужасному могуществу беса. Он во всё
силится проникнуть: в наши дела, в наши мысли и даже в
самое вдохновение художника. Бесчисленны будут жертвы
этого адского духа, живущего невидимо без образа на земле.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг