Н. В. Гоголь
ПОРТРЕТ
I
Нигде столько не останавливалось народа, как перед
картинною лавочкою на Щукином дворе. Эта лавочка
представляла, точно, самое разнородное собрание диковинок:
картины большею частью были писаны масляными красками,
покрыты темно-зеленым лаком, в темно-желтых мишурных
рамах. Зима с белыми деревьями, совершенно красный вечер,
похожий на зарево пожара, фламандский мужик с трубкою и
выломленною рукою, похожий более на индейского петуха в
манжетах, нежели на человека, - вот обыкновенные их
сюжеты. К этому нужно присовокупить несколько
гравированных изображений: портрет Хозрева-Мирзы в
бараньей шапке, портреты каких-то генералов в треугольных
шляпах, с кривыми носами. Двери такой лавочки обыкновенно
бывают увешаны связками тех картин, которые
свидетельствуют самородное дарование русского человека: на
одной из них была царевна Миликтриса Кирбитьевна, на
другой город Иерусалим, по домам и церквям которого без
церемонии прокатилась красная краска, захватившая часть
земли и двух молящихся русских мужиков в рукавицах.
Покупателей этих произведений обыкновенно немного, но зато
зрителей куча. Какой-нибудь забулдыга лакей уже, верно,
зевает перед ними, держа в руке судки с обедом из трактира
для своего барина, который, без сомнения, будет хлебать
суп не слишком горячий. Перед ними, верно, уже стоит
солдат, этот кавалер толкучего рынка, продающий два
перочинных ножика; торговка из Охты с коробкою,
наполненною башмаками. Всякий восхищается по-своему:
мужики обыкновенно тыкают пальцами; кавалеры рассматривают
сурьезно; лакеи-мальчишки и мальчишки-мастеровые смеются и
дразнят друг друга нарисованными карикатурами; старые
лакеи в фризовых шинелях смотрят потому только, чтобы где-
нибудь позевать; а торговки, молодые русские бабы, спешат
по инстинкту, чтобы послушать, о чем калякает народ, и
посмотреть, на что он смотрит. В это время невольно
остановился перед лавкою проходивший мимо молодой художник
Чертков. Старая шинель и нещегольское платье показывали
в нем того человека, который с самоотвержением предан был
своему труду и не имел времени заботиться о своем наряде,
всегда имеющем таинственную привлекательность для
молодежи. Он остановился перед лавкою и сперва внутренне
смеялся над этими уродливыми картинами; наконец невольно
овладело им размышление: он стал думать о том, кому бы
нужны были эти произведения. Что русский народ
заглядывается на Ерусланов Лазаричей, на объедал и
обпивал, на Фому и Ерему - это ему не казалось
удивительным: изображенные предметы были очень доступны и
понятны народу; но где покупатели этих пестрых, грязных,
масляных малеваний? Кому нужны эти фламандские мужики,
эти красные и голубые пейзажи, которые показывают какое-то
притязание на несколько уже высший шаг искусства, и в
которых выразилось всё глубокое его унижение? Если бы это
были труды ребенка, покоряющегося одному невольному
желанию, если бы они совсем не имели никакой правильности,
- не сохраняли даже первых условий механического
рисования, если бы в них было всё в карикатурном виде, но
в этом карикатурном виде просвечивалось бы хотя какое-
нибудь старание, какой-нибудь порыв произвести подобное
природе, - но ничего этого нельзя было отыскать в них.
Какое-то тупоумие старости, какая-то бессмысленная охота
или, лучше сказать, неволя водила рукою их творцов. Кто
трудился над ними? И трудился, без сомнения, один и тот
же, потому что те же краски, та же манера, та же
набившаяся, приобыкшая рука, принадлежавшая скорее грубо
сделанному автомату, нежели человеку. Он всё так же стоял
перед этими грязными картинами и глядел на них, но уже
совершенно не глядя, между тем как содержатель этого
живописного магазина, серенький человек, лет пятидесяти,
во фризовой шинели, с давно небритым подбородком,
рассказывал ему, что картины "самый первый сорт" и только
что получены с биржи, еще и лак не высох и в рамки не
вставлены. "Смотрите сами, честью уверяю, что останетесь
довольны". Все эти заманчивые речи летели мимо ушей
Черткова. Наконец, чтобы немного ободрить хозяина, он
поднял с полу несколько запылившихся картин. Это были
старые фамильные портреты, которых потомки вряд ли бы
отыскались. Почти машинально начал он с одного из них
стирать пыль. Легкая краска вспыхнула на лице его, краска,
которая означает тайное удовольствие при чем-нибудь
неожиданном. Он стал нетерпеливо тереть рукою и скоро
увидел портрет, на котором ясно была видна мастерская
кисть, хотя краски казались несколько мутными и
почерневшими. Это был старик с каким-то беспокойным и
даже злобным выражением лица; в устах его была улыбка,
резкая, язвительная, и вместе какой-то страх; румянец
болезни был тонко разлит по лицу, исковерканному
морщинами; глаза его были велики, черны, тусклы; но вместе
с этим в них была заметна какая-то странная живость.
Казалось, этот портрет изображал какого-нибудь скрягу,
проведшего жизнь над сундуком, или одного из тех
несчастных, которых всю жизнь мучит счастие других. Лицо
вообще сохраняло яркий отпечаток южной физиономии.
Смуглота, черные как смоль волосы, с пробившеюся проседью
- всё это не попадается у жителей северных губерний. Во
всём портрете была видна какая-то неокончательность; но
если бы он приведен был в совершенное исполнение, то
знаток потерял бы голову в догадках, каким образом
совершеннейшее творение Вандика очутилось в России и зашло
в лавочку на Щукин двор. С биющимся сердцем молодой
художник, отложивши его в сторону, начал перебирать
другие, не найдется ли еще чего подобного, но всё прочее
составляло совершенно другой мир и показывало только, что
этот гость глупым счастьем попал между них. Наконец
Чертков спросил о цене. Пронырливый купец, заметив по его
вниманию, что портрет чего-нибудь стоит, почесал за ухом и
сказал:
- Да что, ведь десять рублей будет за него маловато.
Чертков протянул руку в карман.
- Я даю одиннадцать! - раздалось позади его. Он
оборотился и увидел, что народу собралась куча и что один
господин в плаще долго, подобно ему, стоял перед картиною.
Сердце у него сильно забилось, и губы тихо задрожали, как
у человека, который чувствует, что у него хотят отнять
предмет его исканий. Осмотревши внимательно нового
покупщика, он несколько утешился, заметив на нем костюм,
нимало не уступавший его собственному, и произнес дрожащим
голосом:
- Я дам тебе двенадцать рублей, картина моя.
- Хозяин! Картина за мною, вот тебе пятнадцать рублей! -
произнес покупщик.
Лицо Черткова судорожно вздрогнуло, дух захватился, и он
невольно выговорил:
- Двадцать рублей.
Купец потирал руки от удовольствия, видя, что покупщики
сами торгуются в его пользу. Народ гуще обступил
покупающих, услышав носом, что обыкновенная продажа
превратилась в аукцион, всегда имеющий сильный интерес
даже для посторонних. Цену, наконец, набили до пятидесяти
рублей. Почти отчаянно закричал Чертков: "пятьдесят",
вспомнивши, что у него вся сумма в 50 рублях, из которых
он должен, хотя часть, заплатить за квартиру и, кроме
того, купить красок и еще кое-каких необходимых вещей.
Противник в это время отступился, сумма, казалось,
превосходила также его состояние, и картина осталась за
Чертковым. Вынувши из кармана ассигнацию, он бросил ее в
лицо купцу и ухватился с жадностью за картину, но вдруг
отскочил от нее, пораженный страхом. Темные глаза
нарисованного старика глядели так живо и вместе мертвенно,
что нельзя было не ощутить испуга. Казалось, в них
неизъяснимо странною силою удержана была часть жизни. Это
были не нарисованные, это были живые, это были
человеческие глаза. Они были неподвижны, но, верно, не
были бы так ужасны, если бы двигались.
Какое-то дикое чувство, не страх, но то неизъяснимое
ощущение, которое мы чувствуем при появлении странности,
представляющей беспорядок природы, или, лучше сказать,
какое-то сумасшествие природы, - это самое чувство
заставило вскрикнуть почти всех. С трепетом провел
Чертков рукою по полотну, но полотно было гладко.
Действие, произведенное портретом, было всеобщее: народ с
каким-то ужасом отхлынул от лавки; покупщик, вошедший с
ним в соперничество, боязливо удалился. Сумерки в это
время сгустились, казалось, для того, чтобы сделать еще
более ужасным это непостижимое явление. Чертков не в силах
был оставаться более. Не смея и думать о том, чтобы взять
его с собою, он выбежал на улицу. Свежий воздух, гром
мостовой, говор народа, казалось, на минуту освежил его,
но душа была всё еще сжата каким-то тягостным чувством.
Сколько ни обращал он глаз по сторонам на окружающие
предметы, но мысли его были заняты одним необыкновенным
явлением. "Что это? - думал он сам про себя, - искусство
или сверхъестественное какое волшебство, выглянувшее мимо
законов природы? Какая странная, какая непостижимая
задача! Или для человека есть такая черта, до которой
доводит высшее познание и чрез которую шагнув, он уже
похищает несоздаваемое трудом человека, он вырывает что-то
живое из жизни, одушевляющей оригинал? Отчего же этот
переход за черту, положенную границею для воображения, так
ужасен? или за воображением, за порывом, следует наконец
действительность, та ужасная действительность, на которую
соскакивает воображение с своей оси каким-то посторонним
толчком, та ужасная действительность, которая
представляется жаждущему ее тогда, когда он, желая
постигнуть прекрасного человека, вооружается анатомическим
ножом, раскрывает его внутренность и видит отвратительного
человека? Непостижимо! Такая изумительная, такая ужасная
живость! Или чересчур близкое подражание природе так же
притворно, как блюдо, имеющее чересчур сладкий вкус?" С
такими мыслями вошел он в свою маленькую комнатку в
небольшом деревянном доме на Васильевском Острове в 15
линии, в которой лежали разбросанные во всех углах
ученические его начатки, копии с антиков, тщательные,
точные, показывавшие в художнике старание постигнуть
фундаментальные законы и внутренний размер природы. Долго
рассматривал он их, и наконец мысли его потянулись одна за
другою и стали выражаться почти словами; так живо
чувствовал он то, о чем размышлял!
"И вот год, как я тружусь над этим сухим, скелетным
трудом! Стараюсь всеми силами узнать то, что так чудно
дается великим творцам и кажется плодом минутного быстрого
вдохновения. Только тронут они кистью, и уже является у
них человек вольный, свободный, таков, каким он создан
природою; движения его живы, непринужденны. Им это дано
вдруг, а мне должно трудиться всю жизнь; всю жизнь
исследовать скучные начала и стихии, всю жизнь отдать
бесцветной, не отвечающей на чувства работе. Вот мои
маранья! Они верны, схожи с оригиналами; но захоти я
произвесть свое - и у меня выйдет совсем не то: нога
не станет так верно и непринужденно; рука не подымется так
легко и свободно; поворот головы у меня вовеки не будет
так естествен, как у них, а мысль, а те невыразимые
явления... Нет, я не буду никогда великим художником!"
Размышления его прерваны были вошедшим его камердинером,
парнем лет осьмнадцати, в русской рубашке, с розовым лицом
и рыжими волосами. Он без церемонии начал стягивать с
Черткова сапоги, который был погружен в свои размышления.
Этот парень, в красной рубашке, был его лакей, натурщик,
чистил ему сапоги, зевал в маленькой его передней, тер
краски и пачкал грязными ногами его пол. Взявши сапоги, он
бросил ему халат и выходил уже из комнаты, как вдруг
оборотил голову назад и произнес громко:
- Барин, свечу зажигать или нет?
- Зажги, - ответил рассеянно Чертков.
- Да еще хозяин приходил, - примолвил кстати грязный
камердинер, следуя похвальному обычаю всех людей его
звания упоминать в Р. S. о том, что поважнее, - хозяин
приходил и сказал, что если не заплотите денег, то
вышвырнет все ваши картины за окошко вместе с кроватью.
- Скажи хозяину, чтобы не беспокоился о деньгах, -
ответил Чертков, - я достал деньги.
При этом он обратился к карману фрака, но вдруг вспомнил,
что все деньги свои оставил за портрет у лавочника.
Мысленно начал он укорять себя в безрассудности, что
выбежал без всякой причины из лавки, испугавшись
ничтожного случая, и не взял с собою ни денег, ни
портрета. Завтра же решился он идти к купцу и взять
деньги, почитая себя совершенно вправе отказаться от такой
покупки, тем более что его домашние обстоятельства не
позволяли сделать никакой лишней издержки.
Свет луны ярким, белым окном ложился на его пол,
захватывая часть кровати и оканчиваясь на стене. Все
предметы и картины, висевшие в его комнате, как-то
улыбались, захвативши иногда краями своими часть этого
вечно прекрасного сияния. В эту минуту как-то нечаянно он
взглянул на стену и увидел на ней тот же самый странный
портрет, так поразивший его в лавке. Легкая дрожь невольно
пробежала по его телу. Первым делом его было позвать
своего камердинера и натурщика и расспросить, каким
образом и кто принес к нему портрет; но камердинер-
натурщик клялся, что никто не приходил, выключая хозяина,
который был еще поутру и, кроме ключа, ничего не имел в
своих руках. Чертков чувствовал, что волосы его
зашевелились на голове. Севши возле окна, он силился себя
уверить, что здесь не могло ничего быть
сверхъестественного, что мальчик его мог в это время
заснуть, что хозяин портрета мог его прислать, узнавши
каким-нибудь особенным случаем его квартиру... Короче, он
начал приводить все те плоские изъяснения, которые мы
употребляем, когда хотим, чтобы случившееся случилось
непременно так, как мы думаем. Он положил себе не смотреть
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг