коней, все делили пополам.
* * *
Воевал король Степан с турчином. Уже три недели воюет он с
турчином, а все не может его выгнать. А у турчина был паша
такой, что сам с десятью янычарами мог порубить целый полк. Вот
объявил король Степан, что если сыщется смельчак и приведет к
нему того пашу живого или мертвого, даст ему одному столько
жалованья, сколько дает на все войско. "Пойдем, брат, ловить
пашу!" -- сказал брат Иван Петру. И поехали козаки, один в одну
сторону, другой в другую.
* * *
Поймал ли бы еще или не поймал Петро, а уже Иван ведет
пашу арканом за шею к самому королю. "Бравый молодец!" --
сказал король Степан и приказал выдать ему одному такое
жалованье, какое получает все войско; и приказал отвесть ему
земли там, где он задумает себе, и дать скота, сколько
пожелает. Как получил Иван жалованье от короля, в тот же день
разделил все поровну между собою и Петром. Взял Петро половину
королевского жалованья, но не мог вынесть того, что Иван
получил такую честь от короля, и затаил глубоко на душе месть.
* * *
Ехали оба рыцаря на жалованную королем землю, за Карпат.
Посадил козак Иван с собою на коня своего сына, привязав его к
себе. Уже настали сумерки -- они все едут. Младенец заснул,
стал дремать и сам Иван. Не дремли, козак, по горам дороги
опасные!.. Но у козака такой конь, что сам везде знает дорогу,
не спотыкнется и не оступится. Есть между горами провал, в
провале дна никто не видал; сколько от земли до неба, столько
до дна того провала. По-над самым провалом дорога -- два
человека еще могут проехать, а трое ни за что. Стал бережно
ступать конь с дремавшим козаком. Рядом ехал Петро, весь дрожал
и притаил дух от радости. Оглянулся и толкнул названого брата в
провал. И конь с козаком и младенцем полетел в провал.
* * *
Ухватился, однако ж, козак за сук, и один только конь
полетел на дно. Стал он карабкаться, с сыном за плечами, вверх;
немного уже не добрался, поднял глаза и увидел, что Петро
наставил пику, чтобы столкнуть его назад. "Боже ты мой
праведный, лучше б мне не подымать глаз, чем видеть, как родной
брат наставляет пику столкнуть меня назад... Брат мой милый!
коли меня пикой, когда уже мне так написано на роду, но возьми
сына! чем безвинный младенец виноват, чтобы ему пропасть такою
лютою смертью?" Засмеялся Петро и толкнул его пикой, и козак с
младенцем полетел на дно. Забрал себе Петро все добро и стал
жить, как паша. Табунов ни у кого таких не было, как у Петра.
Овец и баранов нигде столько не было. И умер Петро.
* * *
Как умер Петро, призвал бог души обоих братьев, Петра и
Ивана, на суд. "Великий есть грешник сей человек! -- сказал
бог. -- Иване! не выберу я ему скоро казни; выбери ты сам ему
казнь!" Долго думал Иван, вымышляя казнь, и наконец, сказал:
"Великую обиду нанес мне сей человек: предал своего брата, как
Иуда, и лишил меня честного моего рода и потомства на земле. А
человек без честного рода и потомства, что хлебное семя,
кинутое в землю и пропавшее даром в земле. Всходу нет -- никто
не узнает, что кинуто было семя.
* * *
Сделай же, боже, так, чтобы все потомство его не имело на
земле счастья! чтобы последний в роде был такой злодей, какого
еще и не бывало на свете! и от каждого его злодейства чтобы
деды и прадеды его не нашли бы покоя в гробах и, терпя муку,
неведомую на свете, подымались бы из могил! А иуда Петро чтобы
не в силах был подняться и оттого терпел бы муку еще горшую; и
ел бы, как бешеный, землю, и корчился бы под землею!
* * *
И когда придет час меры в злодействах тому человеку,
подыми меня, боже, из того провала на коне на самую высокую
гору, и пусть придет он ко мне, и брошу я его с той горы в
самый глубокий провал, и все мертвецы, его деды и прадеды, где
бы ни жили при жизни, чтобы все потянулись от разных сторон
земли грызть его за те муки, что он наносил им, и вечно бы его
грызли, и повеселился бы я, глядя на его муки! А иуда Петро
чтобы не мог подняться из земли, чтобы рвался грызть и себе, но
грыз бы самого себя, а кости его росли бы, чем дальше, больше,
чтобы чрез то еще сильнее становилась его боль. Та мука для
него будет самая страшная: ибо для человека нет большей муки,
как хотеть отмстить и не мочь отмстить".
* * *
"Страшна казнь, тобою выдуманная, человече! -- сказал бог.
-- Пусть будет все так, как ты сказал, но и ты сиди вечно там
на коне своем, и не будет тебе царствия небесного, покамест ты
будешь сидеть там на коне своем!" И то все так сбылось, как
было сказано: и доныне стоит на Карпате на коне дивный рыцарь,
и видит, как в бездонном провале грызут мертвецы мертвеца, и
чует, как лежащий под землею мертвец растет, гложет в страшных
муках свои кости и страшно трясет всю землю..."
Уже слепец кончил свою песню; уже снова стал перебирать
струны; уже стал петь смешные присказки про Хому и Ерему, про
Сткляра Стокозу... но старые и малые все еще не думали очнуться
и долго стояли, потупив головы, раздумывая о страшном, в
старину случившемся деле.
* ИВАН ФЕДОРОВИЧ ШПОНЬКА И ЕГО ТЕТУШКА *
С этой историей случилась история: нам рассказывал ее
приезжавший из Гадяча Степан Иванович Курочка. Нужно вам знать,
что память у меня, невозможно сказать, что за дрянь: хоть
говори, хоть не говори, все одно. То же самое, что в решето
воду лей. Зная за собою такой грех, нарочно просил его списать
ее в тетрадку. Ну, дай бог ему здоровья, человек он был всегда
добрый для меня, взял и списал. Положил я ее в маленький
столик; вы, думаю, его хорошо знаете: он стоит в углу, когда
войдешь в дверь... Да, я и позабыл, что вы у меня никогда не
были. Старуха моя, с которой живу уже лет тридцать вместе,
грамоте сроду не училась; нечего и греха таить. Вот замечаю я,
что она пирожки печет на какой-то бумаге. Пирожки она, любезные
читатели, удивительно хорошо печет; лучших пирожков вы нигде не
будете есть. Посмотрел как-то на сподку пирожка, смотрю:
писаные слова. Как будто сердце у меня знало, прихожу к столику
-- тетрадки и половины нет! Остальные листки все растаскала на
пироги. Что прикажешь делать? на старости лет не подраться же!
Прошлый год случилось проезжать чрез Гадяч. Нарочно еще,
не доезжая города, завязал узелок, чтобы не забыть попросить об
этом Степана Ивановича. Этого мало: взял обещание с самого себя
-- как только чихну в городе, то чтобы при этом вспомнить о
нем. Все напрасно. Проехал чрез город, и чихнул, и высморкался
в платок, а все позабыл; да уже вспомнил, как верст за шесть
отъехал от заставы. Нечего делать, пришлось печатать без конца.
Впрочем, если кто желает непременно знать, о чем говорится
далее в этой повести, то ему сто'ит только нарочно приехать в
Гадяч и попросить Степана Ивановича. Он с большим удовольствием
расскажет ее, хоть, пожалуй, снова от начала до конца. Живет он
недалеко возле каменной церкви. Тут есть сейчас маленький
переулок: как только поворотишь в переулок, то будут вторые или
третьи ворота. Да вот лучше: когда увидите на дворе большой
шест с перепелом и выйдет навстречу вам толстая баба в зеленой
юбке (он, не мешает сказать, ведет жизнь холостую), то это его
двор. Впрочем, вы можете его встретить на базаре, где бывает он
каждое утро до девяти часов, выбирает рыбу и зелень для своего
стола и разговаривает с отцом Антипом или с жидом-откупщиком.
Вы его тотчас узнаете, потому что ни у кого нет, кроме него,
панталон из цветной выбойки и китайчатого желтого сюртука. Вот
еще вам примета: когда ходит он, то всегда размахивает руками.
Еще покойный тамошний заседатель, Денис Петрович, всегда,
бывало, увидевши его издали, говорил: "Глядите, глядите, вон
идет ветряная мельница!"
I. Иван Федорович Шпонька
Уже четыре года, как Иван Федорович Шпонька в отставке и
живет в хуторе своем Вытребеньках. Когда был он еще Ванюшею, то
обучался в гадячском поветовом училище, и надобно сказать, что
был преблагонравный и престарательный мальчик. Учитель
российской грамматики, Никифор Тимофеевич Деепричастие,
говаривал, что если бы все у него были так старательны, как
Шпонька, то он не носил бы с собою в класс кленовой линейки,
которою, как сам он признавался, уставал бить по рукам ленивцев
и шалунов. Тетрадка у него всегда была чистенькая, кругом
облинеенная, нигде ни пятнышка. Сидел он всегда смирно, сложив
руки и уставив глаза на учителя, и никогда не привешивал
сидевшему впереди его товарищу на спину бумажек, не резал
скамьи и не играл до прихода учителя в тесной бабы. Когда кому
нужда была в ножике очинить перо, то он немедленно обращался к
Ивану Федоровичу, зная, что у него всегда водился ножик; и Иван
Федорович, тогда еще просто Ванюша, вынимал его из небольшого
кожаного чехольчика, привязанного к петле своего серенького
сюртука, и просил только не скоблить пера острием ножика,
уверяя, что для этого есть тупая сторона. Такое благонравие
скоро привлекло на него внимание даже самого учителя латинского
языка, которого один кашель в сенях, прежде нежели высовывалась
в дверь его фризовая шинель и лицо, изукрашенное оспою, наводил
страх на весь класс. Этот страшный учитель, у которого на
кафедре всегда лежало два пучка розг и половина слушателей
стояла на коленях, сделал Ивана Федоровича аудитором, несмотря
на то что в классе было много с гораздо лучшими способностями.
Тут не можно пропустить одного случая, сделавшего влияние
на всю его жизнь. Один из вверенных ему учеников, чтобы
склонить своего аудитора написать ему в списке scit(3), тогда
как он своего урока в зуб не знал, принес в класс завернутый в
бумагу, облитый маслом блин. Иван Федорович, хотя и держался
справедливости, но на эту пору был голоден и не мог противиться
обольщению: взял блин, поставил перед собою книгу и начал есть.
И так был занят этим, что даже не заметил, как в классе
сделалась вдруг мертвая тишина. Тогда только с ужасом очнулся
он, когда страшная рука, протянувшись из фризовой шинели,
ухватила его за ухо и вытащила на средину класса. "Подай сюда
блин! Подай, говорят тебе, негодяй!" -- сказал грозный учитель,
схватил пальцами масляный блин и выбросил его за окно, строго
запретив бегавшим по двору школьникам поднимать его. После
этого тут же высек он пребольно Ивана Федоровича по рукам. И
дело: руки виноваты, зачем брали, а не другая часть тела. Как
бы то ни было, только с этих пор робость, и без того
неразлучная с ним, увеличилась еще более. Может быть, это самое
происшествие было причиною того, что он не имел никогда желания
вступить в штатскую службу, видя на опыте, что не всегда
удается хоронить концы.
---------------------------------------------------------------------------
(3) знает (лат.)
---------------------------------------------------------------------------
Было уже ему без малого пятнадцать лет, когда перешел он
во второй класс, где вместо сокращенного катехизиса и четырех
правил арифметики принялся он за пространный, за книгу о
должностях человека и за дроби. Но, увидевши, что чем дальше в
лес, тем больше дров, и получивши известие, что батюшка
приказал долго жить, пробыл еще два года и, с согласия матушки,
вступил потом в П*** пехотный полк.
П*** пехотный полк был совсем не такого сорта, к какому
принадлежат многие пехотные полки; и, несмотря на то, что он
большею частию стоял по деревням, однако ж был на такой ноге,
что не уступал иным и кавалерийским. Большая часть офицеров
пила выморозки и умела таскать жидов за пейсики не хуже
гусаров; несколько человек даже танцевали мазурку, и полковник
П*** полка никогда не упускал случая заметить об этом,
разговаривая с кем-нибудь в обществе. "У меня-с, -- говорил он
обыкновенно, трепля себя по брюху после каждого слова, --
многие пляшут-с мазурку; весьма многие-с; очень многие-с". Чтоб
еще более показать читателям образованность П*** пехотного
полка, мы прибавим, что двое из офицеров были страшные игроки в
банк и проигрывали мундир, фуражку, шинель, темляк и даже
исподнее платье, что не везде и между кавалеристами можно
сыскать.
Обхождение с такими товарищами, однако же, ничуть не
уменьшило робости Ивана Федоровича. И так как он не пил
выморозок, предпочитая им рюмку водки пред обедом и ужином, не
танцевал мазурки и не играл в банк, то, натурально, должен был
всегда оставаться один. Таким образом, когда другие разъезжали
на обывательских по мелким помещикам, он, сидя на своей
квартире, упражнялся в занятиях, сродных одной кроткой и доброй
душе: то чистил пуговицы, то читал гадательную книгу, то ставил
мышеловки по углам своей комнаты, то, наконец, скинувши мундир,
лежал на постеле. Зато не было никого исправнее Ивана
Федоровича в полку. И взводом своим он так командовал, что
ротный командир всегда ставил его в образец. Зато в скором
времени, спустя одиннадцать лет после получения прапорщичьего
чина, произведен он был в подпоручики.
В продолжение этого времени он получил известие, что
матушка скончалась; а тетушка, родная сестра матушки, которую
он знал только потому, что она привозила ему в детстве и
посылала даже в Гадяч сушеные груши и деланные ею самою
превкусные пряники (с матушкой она была в ссоре, и потому Иван
Федорович после не видал ее), -- эта тетушка, по своему
добродушию, взялась управлять небольшим его имением, о чем
известила его в свое время письмом. Иван Федорович, будучи
совершенно уверен в благоразумии тетушки, начал по-прежнему
исполнять свою службу. Иной на его месте, получивши такой чин,
возгордился бы; но гордость совершенно была ему неизвестна, и,
сделавшись подпоручиком, он был тот же самый Иван Федорович,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг