Лечит же он старого драматурга. Все по схеме: аминолон орально,
церебролизин интравенно, массаж. Но тут же возразил себе: схемы - схемой,
но ведь он видел Харина всего несколько дней назад и еще подумал, что
никакого улучшения незаметно, сердце работало неважно, давление держалось
упорно. Да, конечно, сто восемьдесят на сто двадцать. Но пока вся эта
информация проплывала в его памяти, он привычно спрашивал:
- Как самочувствие, Владимир Григорьевич?
- Лучше, лучше, - улыбнулся драматург, все еще стоя без помощи палочки.
Улыбка была какая-то неуверенная.
- Вижу, как вы стоите. Молодцом, молодцом. Дайте-ка мне вашу ручку.
Он привычно нащупал пульс и начал счет вместе с прыгавшей секундной
стрелкой. Что за чертовщина такая, пульс был вовсе не Владимира
Сергеевича. Он отлично помнил его быстрый слабый пульс больного сердца,
которое судорожно торопилось, боясь остановиться вовсе. А теперь под его
большим пальцем бился ровный сильный пульс отличного наполнения. Так,
двадцать четыре умножить на три, семьдесят два, пульс молодого спортсмена.
Такие пульсы считает, наверное, Севка Блинов.
Он даже поднял голову и посмотрел, действительно ли держит в своей руке
руку старика. Владимир Григорьевич улыбался светлой улыбкой честного
человека, который никого не обманывал и дал врачу свой пульс, а не
подсунул чужой.
- Вы мне просто сюрприз заготовили, - сказал Юрий Анатольевич, - я такого
пульса даже не помню. Отличный пульс, и выглядите вы совсем молодцом.
- Да, - растерянно и даже как бы виновато признался Владимир Григорьевич.
- Сам себя не узнаю.
- И не надо. И отлично. Надо бы и давленьице ваше померить. Сейчас я
принесу аппарат.
- Да вы не беспокойтесь, может быть, я с вами подойду?
- А вам не тяжело будет?
- Я уж и сам не знаю, может, попробуем?
- Обопритесь на меня.
- Спасибо, Юрий Анатольевич, я сам.
Владимир Григорьевич осторожно прошел к двери, почти не опираясь на
палочку и не хромая. Он посмотрел на врача торжествующе-удивленно, словно
не верил себе и ожидал медицинского объяснения. И показалось Юрию
Анатольевичу, что выглядел старик даже чуть-чуть виноватым, как будто в
чем-то обманул его, проделал с ним какой-то фокус. Но какой?
Объяснения не было. Тем более его не было, когда Юрий Анатольевич накачал
грушу и стал следить за спадавшим ртутным столбиком. Что за наваждение,
тона не было. Столбик все укорачивался, и только когда он достиг цифры сто
сорок, Юрий Анатольевич услышал четкие удары. Прекрасно. Нижнее девяносто,
пожалуй, даже восемьдесят пять. Невероятно. Такого поистине чудотворного
улучшения он не видел никогда.
- Вы просто умница, Владимир Григорьевич. Так держать.
- А сколько вы мне намерили?
- Сто сорок на девяносто.
Старик недоуменно развел руками и опять улыбнулся неуверенно:
- Сам не понимаю, что со мной. Не помню, когда я себя так чувствовал.
- А как?
- Это не я. Не мое тело. Знаете, такое впечатление, что из старого
полуразвалившегося, то и дело останавливающегося автомобиля вдруг пересел
в новенькие "Жигули". Все работает, мотор фырчит ровненько, приглашает
нажать на газ, и страшно, и весело. У меня такое ощущение, что я мог бы...
допустим, присесть и встать.
- Не увлекайтесь. Даже новый автомобиль надо обкатывать осторожно.
- Да, да, конечно, и все-таки... Может, попробовать?
- Ну, Владимир Григорьевич, вы прямо как ребятенок.
Владимир Григорьевич пожал худенькими плечиками:
- Да, конечно, дурость, и все равно зуд какой-то. Я осторожненько, а?
- Ну что с вами делать, давайте руку.
- Нет, нет, я лучше за ваш стул держаться буду. Драматург стал серьезным,
даже слегка побледнел, словно перед выпускным экзаменом, вздохнул и
медленно начал приседать. Он присел и тут же встал, и лицо его отразило
неожиданную обиду: готовился почти к подвигу, а получилось так легко.
- Знаете, Юрий Анатольевич, я не приседал... чтобы не соврать... лет пять.
Просто чудеса какие-то.
- Вовсе не чудеса, - сказал врач не очень убежденно. Именно чудеса, а он,
начинающий терапевт с жалким пятилетним стажем, вовсе не чудотворец.
Это-то он точно знал. - Все идет отлично.
- Отлично, Григорий, нормально, Константин, - ухмыльнулся Владимир
Григорьевич. - Простите, доктор, это я вас не передразниваю, боже упаси.
Просто выскочила вдруг реприза из Жванецкого. Сама по себе. Наверное, от
избытка чувств. Еще раз спасибо. Пойду, пожалуй, на улицу. Грех не
воспользоваться такой погодой и таким самочувствием. Хотя, если
разобраться, так хорошо себя чувствовать тоже ни к чему.
- Это в каком же смысле?
- Когда чувствуешь себя неважно, надеешься, что будет лучше. А так сиди и
дрожи, чтоб не стало хуже. Уверяю вас, это очень глубокая мысль, и
медицина должна взять ее на вооружение, ни в коем случае не допускать
отличного самочувствия.
- Я рад, что вы шутите.
- Шучу - значит, существую.
Странно, странно было идти ему по коридору. Привык уже к шаркающим
шажочкам, привык к волевым усилиям, которыми нужно было сокращать
слабенькие мышцы. А тут хоть беги. Он представил себе лица ветеранов, если
пробежит танцующе по коридору и издаст тарзаний крик. Смешно. Право же,
какое это невероятно острое наслаждение - идти. Это же чудо, его в цирке
показывать надо.
Сразу после войны, когда первую его пьесу поставили одновременно в Омске и
Новосибирске, как же она называлась? О, господи, он становится похож на
Костю. Конечно же, "Во весь рост", конечно. Да, сразу же купил он себе
трофейный "опель-адмирал". Купил у свежеиспеченной генеральской вдовы.
Вдова вытирала кружевным платочком слезы и азартно торговалась хриплым
строевым басом. Покойник скорее всего любил машину больше, чем жену,
потому что "опель" был отлично ухожен, чего нельзя было сказать о хриплой
вдове.
Прекрасный был автомобиль, даже по нынешним меркам. Он вспомнил, как
обидно ему было, что такую машину изготовили в фашистской Германии.
Он мыл в тот день машину во дворе, любовно проводя губкой по черному лаку.
В лаке отражались дома, небо и он сам. В сторонке стоял парнишка-сосед и
восхищенно смотрел на "опель". Как же звали этого парня? Имени его
Владимир Григорьевич не помнил, но лицо видел отчетливо:
напряженно-отрешенное лицо человека в трансе. Дело в том, что у соседа
тоже был "опель". Даже не "опель", а "опелек", крошечная квадратная
машинка, эдакая старомодная коробочка, года, наверное, тридцатого,
сошедшая с экрана немой старинной комедии. Целыми месяцами сосед упорно
сражался с тяжелыми опелиными недугами, но все равно коробочка отчаянно
дымила, чихала, астматически кашляла и изредка передвигалась слабыми
рывками. Сосед горько шутил, что может подняться с Трубной площади к
Сретенским воротам только с разгона. А если не удавалось разогнаться,
приходилось сворачивать в Малый Кисельный переулок.
"А ты задним ходом подымайся, все легче будет, - рекомендовал Владимир
Григорьевич, - другое передаточное число".
Сосед не обижался. Старый "опель" научил его смирению, и взгляд у парнишки
был не по годам кроткий.
Он смотрел на "адмирал", и машина, наверное, казалась ему ракетой.
Никому никогда не доверял Владимир Григорьевич руль, не мог, но на этот
раз не выдержал. Какая-то смесь сострадания и хвастливой гордыни заставила
его вдруг сказать:
"Ну что, хочешь прокатиться?"
Парнишка недоумевающе уставился на него. Слова не укладывались в его
понимание. Разве в рай приглашают?
"Садись за руль", - сказал Владимир Григорьевич, отжимая губку.
"Я?" - глупо переспросил парнишка. Рот его остался открытым.
"Не я же".
Медленно, не веря своему счастью, как во сне, сосед отворил дверцу,
зачем-то отряхнул рукой брюки, сел за руль, торжественно нахмурился и
нажал на стартер. Мощный мотор заурчал ровно и ожидающе.
"Только осторожненько, ладно?" - сказал Владимир Григорьевич, наслаждаясь
восторгом соседа и вместе с тем жалея о своем легкомысленном предложении.
И кто его за язык тянул?..
Сосед не слышал его. Он существовал в другом измерении. Он чуть прибавил
газ, и на лице его появилось выражение экстаза. Если бы в этот момент его
спросили, как он представляет себе рай, он и не подумал бы о нимбах и
арфах. "Рай, - сказал бы наверняка он, - это когда моторы в шесть горшков
работают так, словно признаются шепотом в любви".
Жил тогда Владимир Григорьевич в переулочке у Покровских ворот. Двор был
узкий, переулочек еще уже, и он вдруг забеспокоился, как сосед выедет.
"Осторожно!" - крикнул он.
"Лады", - пробормотал парень, включил первую передачу и прибавил газ.
Мотор взревел, машина вздрогнула, буквально выпрыгнула из двора, раздался
отчаянный визг тормозов, и "опель" замер, едва не врезавшись в стену
противоположного дома.
"Ты что-о? - заорал Владимир Григорьевич и бросился к машине. Сердце его
колотилось. - Рехнулся, что ли?"
Сосед открыл дверцу. Он был белый, как стена дома, в которую он почти
уткнулся. Губы его тряслись.
"Да я... - Он с трудом проглотил слюну. - Я-я же чуть-чуть прижал..."
"Чуть-чуть", - передразнил его Владимир Григорьевич, счастливый от того,
что машина была цела.
"Вы ж знаете: Я на своей газую, газую, пока раскочегарю старушку, а тут...
еле прижал, а она... как тигр..."
"Ладно, тигр, объедь квартал, только не прыгай".
А почему вдруг выплыл из памяти темноватый узкий дворик у Покровских
ворот? А, вот по какой ассоциации: чувствовал себя сейчас Владимир
Григорьевич, наверное, так же, как тот испуганный парнишка, пересевший из
своей дряхлой коробочки в мощный аппарат. И правда: то шаркал, держась за
стены, а то спускается по лестнице эдаким фертом. Хоть не опирайся на
палочку, а верти ее в руке опереточным бонвиваном: "без женщин нет на
свете жизни, нет..."
- Ну ты, Владимир Григорьевич, молодчиком, - просипел бывший директор
театра с третьего этажа Иван Сергеевич. Был он велик ростом, обилен телом,
и, когда Владимир Григорьевич стоял рядом с ним, ему всегда казалось, что
он находится в цехе химического завода: в Иване Сергеевиче постоянно
что-то булькало, хлюпало, переливалось, шипело, и весь он излучал тепло,
как печь.
- Стараюсь, - ответил Владимир Григорьевич, моля бога, чтобы Иван
Сергеевич не завел с ним длиннющий разговор о внутренней и внешней
политике, до которых он был большой охотник. Он держал в руке несколько
газет.
- Черт-те знает, что пишут, - пустил пробный шар Иван Сергеевич,
многозначительно и неодобрительно потряс в воздухе газетами. - Боюсь,
попахивает это ревизионизмом... - При этих словах внутри Ивана Сергеевича
что-то неодобрительно зашипело и булькнуло.
Владимиру Григорьевичу захотелось сказать Ивану Сергеевичу, что бояться
ему не стоит, но дебелый директор тут же вцепился бы в него, и он
промолчал.
- Частный сектор развивать призывают, кооператоров хвалят, дожили, -
сделал еще одну попытку Иван Сергеевич и неодобрительно покачал головой.
Развитие кооперации в отличие от Ленина он явно не одобрял. Владимир
Григорьевич опять промолчал, неопределенно и необязывающе пожал плечами и
вздохнул. Иван Сергеевич обиженно перелил что-то внутри своего обильного
тела и ушел, а Владимир Григорьевич уселся на зеленую скамеечку, пристроил
палочку между костлявых коленей и начал думать о приятелях внука, которые
приходили к нему. То есть думал он о них все время, но как-то несобранно,
как бы вторым планом, потому что подумать сосредоточенно было как-то
страшненько. Нет, глупость это, не страшненько, а скорее щекотно, что ли.
Вопрос номер один: когда молодой человек протянул ему серый пакетик с
апельсинами и он, Владимир Григорьевич, от испуга разжал пальцы левой
больной руки, пакет не упал. Это было абсолютно невозможно, поскольку
находились они не в космическом корабле, поздновато, пожалуй, ему в
космонавты подаваться, а здесь, в Доме для престарелых, невесомости пока
не наблюдалось. И все его витиеватые фразочки, что перекатывал он в уме,
не скрывали неприятный факт, тот самый факт, из-за которого он-то и не
торопился обдумать как следует вчерашний визит. Ко всем его немощам теперь
добавились галлюцинации. Именно галлюцинации. Они ведь всегда кажутся
реальностью для того, кто ими страдает. И все-таки... Странная какая-то
галлюцинация. Ведь все остальное сомнений не вызывало. Молодые люди,
знакомые Сашки, приходили.
Их видели художник Ефим Львович, Анечка, Костя. А массовых галлюцинаций
быть не может. Апельсины они действительно принесли. С узенькими черными
нашлепками, свидетельствовавшими, что приплыли они из Марокко. И сейчас
стоял пакетик на его тумбочке, не забыть бы угостить Анечку.
Стало быть, вся сцена вчерашняя была реальна, и лишь кусочек, мгновение,
когда повис пакет в воздухе, было галлюцинацией. Грустно было признать,
что последний его орган, который еще работал пристойно, мозг, тоже начал
давать перебои. Он ухмыльнулся. Как же мы все-таки любим играть сами с
собой. Вот только что высветилась в мозгу фразочка: "Грустно было
признать..." А грусти никакой не было. И галлюцинации его не беспокоили,
потому что в самой глубине сознания не верил он в них. То есть не в
галлюцинации вообще, а в призрачные летающие апельсины. Вспомним еще раз
весь эпизод.
Странно все-таки. Целостная, четкая картина, все детали так и стоят
трехмерно перед его мысленным взором, даже мышечное ощущение разжатых
пальцев, даже мгновенный нелепый испуг - сейчас упадут апельсины на пол -
все четко. Все чувства упорно твердили: так и было, было. Глаза, мускулы,
связки, кости скелета - все готовы были даже на суде поклясться, что
никакая эта не галлюцинация. И лишь фильтр здравого смысла задерживал
показания: не могло того быть.
М-да, приходится все-таки топтать свой скепсис и признать, что то была
все-таки галлюцинация. Мираж. Фикция. Фата-моргана. Печальный, но факт.
Ладно. В глубокой старости поневоле привыкаешь к ударам судьбы.
Увертывайся, не увертывайся, закрывайся, не закрывайся, удары у времени
тяжкие, бьет оно без промаха, и незримый рефери то и дело открывает счет.
Теряешь родных и близких, уплывает из рук привычное дело, наваливаются
болезни, подкрадывается одиночество, сиди только и жди, пока рефери не
обрубит при счете десять последние ниточки. Аут. Все. Финита ля комедиа.
Уже не ебэжэ. Никаких условных наклонений. Все.
И опять отметил Владимир Григорьевич, что снова юлит, петляет, плетет
словесные кружева. Пугает себя: все, аут, финита ля комедиа, а страха нет.
А что такое настоящий страх, он знал. Что-что - а это он знал. Было время
присмотреться к своему врагу бесконечными бессонными ночами, когда на
грудь давило холодное тяжелое отчаяние, когда разум подсказывал, что вышел
он на последнюю свою финишную прямую, что остались до конца считанные
шаги, а там, в конце, не ленточка и не судьи с секундомерами, а бездонный
провал, пустота, понять которую его разум отказывался и в отчаянии пытался
отринуть от себя и провал, и мысль о нем.
Слова не помогали. Слова он знал все. Слова смирения и мудрости. Слова о
том, что смерти бояться не следует, потому что не было еще человека,
которому не удалось бы это хоть раз сделать; слова о том, что
присоединится он к большинству, что само по себе было уже неглупо. Умные
люди всегда стараются быть с большинством. И так далее.
Но то все были слова. Легкий пустой ветерок, который не мог даже покрыть
рябью свинцовую поверхность его тяжкого страха. Моментами казалось ему,
что вот-вот раздавит его этот холодный груз. Слова не помогали, не
помогали лекарства. И нужно было по капелькам собирать по душевным
закоулкам мужество, наскребать смирение. Да...
Ладно, лучше жить с галлюцинациями, чем умереть без них. С этим вопросом
все. Пункт второй, который тоже щекотал его сознание целые сутки. Акцент.
Да, говорили они по-русски, абсолютно правильно, но с легким акцентом. Ну
и что? Почему у Сашки не могли быть друзья, говорящие с акцентом? На
иностранцев они похожи не были, скорее откуда-нибудь с Северного Кавказа.
А может, и не оттуда. Он не профессор Хиггинс из "Пигмалиона", чтобы
безошибочно определять происхождение по акценту.
Пункт третий. Странно, что внук ни разу не рассказывал ему об этих
друзьях, ничего о них не писал. Глупости. Ничего странного нет. Сашка был
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг