у него почти полгода тому назад, мог же он познакомиться с ними после
этого? Мог.
И вообще этот бесконечный и бесцельный анализ, наверное, типичен для
праздных стариковских умов, которые впиваются в любое новое впечатление,
чтобы снова и снова пережевывать, передумывать его страдающими от
недостатка раздражителей мозгами.
- Гм, все так, - гмыкнул вслух Владимир Григорьевич. И все-таки все не так
просто. Всю жизнь любил он играть с собой в маленькие тайные игры: то
загадает в метро на эскалаторе, сколько насчитает он во встречном потоке
блондинок, грудных детей, дубленок, полковников в полковничьих папахах. То
задумает, встретятся ли в номерах первых пятидесяти машин две первые цифры
его номера. И так далее.
И сейчас играл он с собой, старый дурак, потому что все время держал про
запас главный козырь. И знал ведь, что держал. Если не туза, то уж короля
безусловно. Знал, что есть у него козырь, а пытался играть бескозырную,
как говорят преферансисты.
Смешная Анечка, забавная актриса с оранжевыми волосиками, рассказывала
вчера об этом медиуме... Хьюме. Чушь, конечно, интересная, но чушь. С
другой стороны, когда его измеряли и делали на стене пометку и когда он
вытягивался на добрую треть метра, и на стене делали новую отметку, то это
уже явно не галлюцинация. Как объяснить - это уже другое дело.
Так и с ним. Можно сомневаться, висел ли пакет в воздухе, кроме него и
Сашиных друзей, никто это не видел, а их нет. Но даже профессиональный
скептик не сможет отрицать, что старик Харин за сутки окреп так, что
приседал. При-се-дал! Само слово звучало невероятно. Милый доктор Юрочка
смотрел на него, как на иллюзиониста, когда он присел в его присутствии и
сам встал. Ефим Львович, вездесущий Ефим Львович, мог подтвердить, что он
сам шел по коридору. Булькающий Иван Сергеевич мог подтвердить, что он шел
сам к этой скамеечке.
Сколько заглотал он после инсульта всяких таблеток, сколько раз Леночка и
Настасья Ивановна кололи его в его высохшие ягодицы, сколько раз
массажистка Инна Сергеевна, всегда пахнувшая потом и одеколоном, рубила
жесткими ребрами своих ладоней его левую ногу и руку. Все безрезультатно.
Но вот появились двое Сашкиных друзей или знакомых, кто их знает, и он
сразу же почувствовал себя необычно. Ничего особенного они ему не сказали,
передали только привет от внука, расспрашивали о житье-бытье, но смотрели
на него так странно, с такой, казалось ему, щемящей душу теплотой, такой
лаской, что внутри у него что-то повернулось, что-то потянуло его, старого
сентиментального дурака, к этим двум незнакомым людям, что-то согрело его,
что-то прибавило сил. Смотрел он на них, и на глазах у него, идиота,
наворачивались слезы. Почему? Откуда эта нелепая слезливость? Но слезы
были. Легкие, счастливо-печальные слезы.
Промыли они его глаза, эти слезы, и впервые за долгое время увидел он мир
не сквозь тусклый от привычного отчаяния фильтр, а таким, каким видел его
раньше: живым, ярким и прекрасным.
Засыпал он обычно плохо. Когда не принимал снотворного, долго ворочался,
передумывая бог знает что, а вчера заснул, как ребенок, и, засыпая,
чувствовал на глазах все те же нелепые легкие слезы. Счастливые и
печальные.
И проснулся сразу, как в молодости, легко вынырнул на поверхность
бодрствования, ощутил почти забытую радость бытия и силы, почти забытые
силы.
Да-с, милостивые государи и государыни, это уже не галлюцинации. Это, с
вашего разрешения, факт. Фактический факт, как говорят в народе. Так
сказать, объективная отметка на стене. Подходи и смотри, пощупай, если
хочешь.
А объяснение? А нет никакого объяснения. И не надо. Не всегда все можно
объяснить и уж подавно не всегда все нужно объяснять. К тому же где-то в
самой глубине души побаивался Владимир Григорьевич, что, если очень
настойчиво преследовать истину, можно и спугнуть ее. Она ведь особа
пугливая. Но что же все-таки это было? Галлюцинация? Чудеса? Гипноз?
То же, наверное, спрашивали себя посетители сеансов этого Хьюма из
Анечкиного рассказа. Если стол вдруг становится на дыбы, рояль плывет по
воздуху, а сам медиум витает над стулом, что должны были говорить себе
зрители? Не может быть, потому что этого не может быть никогда?
Галлюцинация? Да, да, обрадованно думали они, наверное, ну, конечно же,
галлюцинация! И хватались за взбрыкивавший стол, а он толкал, поднимал в
воздух. После сеанса они рассматривали синяки, наставленные строптивым
столом, и пожимали своими английскими плечами, гм, джентльмены, если это
гипноз, то откуда синяк?
Владимир Григорьевич тихонько засмеялся. Может, пойти проведать свою
крапиву, рябину и земляничку? Нет, пожалуй, не стоит. Пусть останутся
сказочными персонажами, которых лучше вблизи не рассматривать. Пусть лучше
дрожат в окулярах бинокля.
К скамеечке подошла Анечка. Глаза ее сияли.
- Вот уж не думала вас здесь встретить.
Прежде чем он успел сообразить, что делает, он вскочил на ноги, взял
Анечкину ручку, нагнулся и поцеловал ее. Рука была сухая, легкая, теплая и
слегка пахла каким-то кремом.
3
Это был какой-то заговор: вся улица глазела на Леночку. Мужчины смотрели с
откровенным интересом, даже восхищением, а женщины старались прожечь
злобными взглядами ее розовую с голубым курточку и розовые узкие брючки.
От этих взглядов Юрий Анатольевич чувствовал себя как бы на сцене:
волнение перемешивалось с гордостью, и хотелось раскланиваться направо и
налево.
- Понимаешь, - сказал он Лене, - просто не могу понять, что случилось с
Хариным и Лузгиным из шестьдесят восьмой.
- А что с ними случилось? - спросила Леночка. Спросила она так
механически, что он искоса посмотрел на нее. На ее лице светилась легкая
улыбка, и ясно было, что предназначалась она не Юрию Анатольевичу, не двум
старикам из шестьдесят восьмой комнаты, а городу и миру. Да, конечно,
смешно было ожидать, что он может занять главное место в ее мироздании. Не
та у него сила тяготения, чтоб удержать на близкой к себе орбите такое
небесное тело. Тридцатилетний докторишка в Доме для престарелых, без
степени, без славы, с убогим окладиком, и даже подарков ему пациенты не
делают. Даже машины у него нет, нет и быть не может, потому что для
покупки самых дешевых "Жигулей" ему нужно было (давно подсчитано!) сорок
восемь окладов, то есть четыре года не должен был он ни есть, ни пить, ни
мыться, ни стричься, ни ездить на городском транспорте, не покупать ни
обуви, ни одежды и не платить за однокомнатную его квартирку у Речного
вокзала. Что сделать было бы довольно трудно, обладай он даже настоящей
мужской волей. А он был человеком безвольным, и если еще можно было
представить себе, как он перестает мыться, обрастает волосами и грязью,
подвязывает сначала подметки веревками, а потом и вовсе начинает ходить
босым, то с аппетитом было хуже. Аппетит у него, как назло, был зверский,
зверский и пунктуальный. Тресни, а удовлетвори.
Впереди у тротуара стоял "мерседес" с частным номером. Артист какой-нибудь
или завбазой. Сейчас бы подойти к машине с Леночкой и сказать небрежно:
"Ты не устала, а то я тебя подвезу". - "На чем? - саркастически спросит
старшая сестра, - на метро?" - "Да нет, вот мой "мерседес", садись, только
не забудь пристегнуться". - "Юрка! - взвизгнет сестрица, - ты меня
разыгрываешь, что ли, дурак!" А он пожмет плечами, равнодушно и понимающе,
вытащит из кармана ключи и откроет дверцу, сначала правую, для нее. Она
притихнет, присмиреет, округлит глаза и посмотрит на него нежно и
восхищенно. "Что ж ты раньше не говорил?" - прошепчет она, и он кивнет
молча и сдержанно, есть, мол, вещи, которыми настоящие мужчины не
хвастаются.
Они поравнялись с "мерседесом". На полочке под задним стеклом лежал
гнусный плюшевый заяц, похожий, наверное, на ворюгу-владельца.
Он вздохнул. Интересно, а что он мог бы украсть, если бы захотел?
Фонендоскоп и клизму, причем для хищения клизмы ему пришлось бы склонить к
преступлению и Леночку. Ему вдруг стало смешно, и он фыркнул. Лена тут же
посмотрела на него. Как и всякого диктатора, любая эмоция, не
контролируемая ею, заставляла ее тут же настораживаться.
- Что смешного? - подозрительно спросила она.
- Да ничего, просто я прикидывал, стоит или не стоит склонять тебя к краже
клизмы из Дома.
- Очень остроумно.
- Я и не пытался острить.
- Тем более.
Он вздохнул и посмотрел на нее украдкой. Сценическая ее улыбка по-прежнему
сияла на загорелом лице. Он вдруг почувствовал дар провидения: в туманной
дымке будущего он увидел располневшую, с морщинками, Леночку, Елену
Николаевну, зло толкающую его незаметно локтем, что, мол, ты несешь,
дурак, и улыбающуюся при этом гостям. Из будущего потянуло промозглым
холодком, и он непроизвольно вздрогнул.
- Так что случилось с Владимиром Григорьевичем и Константином
Михайловичем? - вдруг спросила Леночка и внимательно посмотрела на врача
своими миндалевидными серыми глазами. Глаза были серьезные и
заинтересованные, и белозубая улыбка осталась где-то на сцене.
Господи, подумал Юрий Анатольевич, какое же у нее дьявольское чутье, какое
сверхъестественное чувство опасности: стоило ему на мгновение мысленно
вырваться из ее охотничьей сетки, как в очаровательной ее головке тут же
заревела тревожно сирена: внимание, добыча уходит!
Ему стало смешно и стыдно. Хороша добыча. Богатая он добыча, ничего не
скажешь, тридцатилетний бедный дурачок с детскими нелепыми фантазиями.
Хоть сафари на него организуй, лицензии продавай. Рохля с докторской
ставкой...
- Ты их помнишь?
- Конечно. Инсульт и Альцгеймер.
- Да, но, кроме инсульта, у Харина еще целый букет...
- У него изумительные глаза.
- У кого? - не понял Юрий Анатольевич.
- У Владимира Григорьевича. У меня сердце сжимается каждый раз, когда я
вижу его. Знаешь, такие глаза... как тебе объяснить? Столько в них
доброты, кротости и... какое-то есть еще слово... старинное такое... когда
человек знает, что ничего изменить нельзя и воспринимает все...
- Смирение?
- Ты умница, - сказала Леночка и потерлась щекой о его плечо. - Смирение.
Именно смирение.
Боже, что только не проносилось в его дурной голове! Все чушь собачья.
Тонкий она человек, тонкий и добрый, а что смотрит на нее вся улица, то
разве она виновата? Волосы ей, что ли, посыпать пеплом и напялить на себя
рогожное рубище? Он не сказал ни слова, не сделал ни жеста, но Лена,
наверное, поняла все, потому что взяла его ладонь и нежно провела по ней
пальцем. Блаженно было и щекотно.
- Дурачок ты у меня, - сказала она.
У нее, у нее!- торжествующим хором вскричали все клетки и органы Юрия
Анатольевича. - У нее! - восторженно вопили нейроны и ганглии головного
мозга. - У нее! - дрожащим тенором вторил спинной мозг. - У нее! - екнула
басовито селезенка. - У не-е, у не-е! - отбило такт сердце. - Мы все у
нее, мы принадлежим ей и рады рабству.
Мир был прекрасен и сиял улыбками. Мимо медленно проехал "мерседес",
который он только что хотел преступным образом присвоить. За рулем сидел
седобородый величественный человек. Наверное, архиепископ или академик.
Или зав. овощной базой.
- Юрка, хорошо, что ты сегодня не сидишь у следователя.
- У следователя? За что?
- Это неважно. Всегда найдется за что. За склонение к хищению особо
крупной клизмы с использованием служебного положения. Мало? За склонение к
сожительству в особо крупных размерах...
- Идиотка. Тебя уж склонишь... Так что бы сказал следователь?
- Он должен был бы вытягивать из тебя показания щипцами, лучше всего
гинекологическими, для родов. А следователя нельзя восстанавливать против
себя. Следствию нужно помогать. Глядишь - и зачтется.
- Что зачтется?
- Чистосердечное раскаяние.
- Раскаяние в чем?
- Неважно. Всегда найдется, в чем раскаяться.
- Хорошо, я раскаюсь.
- Пожалуйста. А то ты начинаешь и тут же останавливаешься. Единственное,
что тебя хоть частично извиняет, - это головокружение от близости к своей
птичке-синичке.
- За склонение синицы к сожительству...
- Все, Юрий Анатольевич, вы открылись. Все ясно. Вы долго скрывали, но
теперь я поняла все: вы страдаете орнифилией, то есть извращенной страстью
к птицам.
- Такого извращения нет.
- Есть.
- Нет.
- Хорошо, я тебе докажу. - Леночка выпустила руку Юрия Анатольевича и
обратилась к молодому человеку в красной курточке с прыгающей кошкой на
груди. Под кошкой было написано "пума".
- Простите, вы не скажете мне, есть ли такое извращение: орнифилия?
- Что-о? - раскрыла рот пума.
- Страсть к птицам.
Молодой человек неуверенно рассмеялся и вопросительно посмотрел на Юрия
Анатольевича.
- Не обращайте внимания, - кротко сказал Юрий Анатольевич. - Сестра
немножечко... не в себе, понимаете? Ее отпустили из больницы на часок
погулять со мной. Вообще-то она не опасная, скорее даже тихая, ее часто
отпускают со мной погулять.
- Черт те знает что, - буркнула немолодая дама с накладным рыжим шиньоном
и злыми губами. - Пьяных, слава богу, меньше стало, так психов выпускают.
Лечить лень, вот и выпускают. План перевыполняют для премии.
- Ну, Ленка, с тобой не соскучишься, - покачал головой Юрий Анатольевич, -
озорница ты...
- Простите, доктор, - прошептала Леночка,- мне так хотелось понравиться
вам... Может, мне лучше нужно было рассказать вам, как я готовлю настоящие
белорусские картофельные оладьи - драники.
- Да, Лена, да! - вскричал Юрий Анатольевич, остановился и поцеловал
старшую медсестру сначала в левый, потом в правый глаз.
- Есе! - властно просюсюкала Леночка, стоя с закрытыми глазами.
- Во дают, бес-стыд-ники, - весело пропел старичок в желтой рубашке с
погончиками. Слово "бесстыдники" он произнес медленно, смакуя все слоги.
Они шли рядом и молчали, дурашливость вдруг уступила место серьезности.
Казалось, они оба только что сдали какой-то трудный экзамен и теперь
отдыхали после испытания.
- Так что же с Владимиром Григорьевичем? - спросила наконец Леночка.
- Он был очень слаб. Инсульт. Левосторонний гемипарез, кровоизлияние во
внутреннюю капсулу правого полушария...
- Я знаю, - прервала его сестра.
- Сегодня я не мог узнать его. Шел без палочки, почти не хромая. Да что
шел! Он у меня в кабинете сделал приседание! Я б ни за что не поверил,
если б не видел своими глазами. И давление, и пульс - как будто не его.
Сто сорок на семьдесят пять, пульс семьдесят, наполнение - как у стайера.
- Ничего удивительного, - покачала головой Леночка, - пациент доктора
Моисеева. Да, да, того самого Моисеева...
- Я не шучу.
- Я тоже. Ты столько вкладываешь в наших старичков, что любой мало-мальски
порядочный человек просто обязан поправиться хотя бы из чувства
благодарности. Так и знай, если кто-нибудь болеет, то это просто из-за
скверного характера, назло.
- Спасибо. Но самое удивительное, что чувство благодарности почему-то
одновременно сработало и у его соседа, у Константина Михайловича. Ты его
помнишь? Этот, абер дас ист ничево.
- Конечно.
- У него улучшение, может, и не такое драматическое, но все равно
заметное. Ты ведь знаешь эти постоянные движения при Альцгеймере, он то
застегивает рубашку, то расстегивает, ну, провалы в памяти, с трудом
находит нужное слово. Сегодня он был другим человеком. "Юрий Анатольевич,
- говорит, - хотите, я вам всю таблицу умножения продекламирую? Я, -
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг