Александр Тюрин
Байки старпома Корнева
Из Мурманска на Певек
Рейсы на Певек у меня всегда проходили гладко - однако на сей раз
где-то наверху или внизу решили, что это уже перебор. И всё не заладилось с
самого начала, поступательно развиваясь от мелочей к более крупным гадостям:
перегоревший чайник, разлившийся в рундуке шампунь, упавший в море стакан с
подстаканником (подарок деда-полярника), помочившийся на капитанском мостике
кот Барсик, вышедший из строя радар прямо во время моей вахты, экран
которого вдруг вспыхнул, показав все мыслимые и немыслимые цели - льды,
волны, потоки дождя и снежные заряды, а потом ушел в нирвану. Тут и
усложнившаяся ледовая ситуация в проливе Лаптева, что оказался забит
сплоченным льдом, несмотря на хорошо пропиаренное глобальное потепление.
Из-за этого мы пошли на норд-ост, к проливу Санникова. Ну да, имени того
самого Якова Санникова, который ухитрился разглядеть растаявшую не позднее
десяти тысячи лет назад Арктиду.
И вот тебе ягодка на адском торте: сели на камни около девяти утра в
кабельтове от отсутствующего на карте островка, имея на траверзе правого
борта остров Столбовой.
На вахте стоял третий помощник, собственно и предварительная прокладка
курса была его. А я как раз пошел навестить "кабинет задумчивости". И именно
тогда, когда я пребывал в гальюне, всё вдруг переместилось с приличной
угловой скоростью и моя головой впилилась в зеркало. Треск, трещина на
стекле, что, кстати, является дурной приметой, капли крови и моя удивленная
физиономия. Как был, в трусах и тельнике, выскочил на палубу.
Возмущенная повариха тётя Даша, грозящая увесистыми кулаками незнамо
кому, почти неоновая мгла, сквозь которую еле проглядывает
желтовато-звериный зрак солнца, темный кильватерный след, несколько камней,
настороженно выглядывающих из воды и покрытых инеем - словно седые головы
троллей. И последний мазок на картине: внедорожник капитана, смайнавший с
палубы в воду, о чем красноречиво свидетельствует пустое место на палубе и
пузыри на воде - такие отчетливые в свете включенного рубочного прожектора.
Как хорошо, что у нас не имелось ничего весомее джипа на верхней палубе -
иначе это хозяйство, сорвав крепления, высыпалось бы за борт, попутно уронив
судно.
После переговоров по радио стало ясно, что судно-спасатель подойдет
через два-три часа. Смещения груза нет, ни одно живое существо не
пострадало, если не считать меня с помазанным зеленкой лбом, экипаж
полностью подготовлен к борьбе за живучесть судна, аж дым из ноздрей идёт;
аварийных повреждений (за исключением разбитого зеркала в гальюне, пары
упавших кастрюль на камбузе и личной тёти Дашиной банки с солеными огурцами)
тоже не наблюдается. Да, что-то случилось с гидравлическим приводом у
рулевого устройства, но это хозяйство старшего механика. Я решил
по-быстрому, при помощи надувной лодки, прогуляться на бережок, якобы для
изучения навигационной обстановки, а на самом деле, чтобы не слышать
горестные капитанские стенания; с собой взял только матроса Лямина.
Довольно лихо соскочил на припай, правда поскользнулся в своих
полуботиночках, однако ж не свалился в воду за счет орлиного взмаха руками,
затем втащил лодку с матросом, который был представительным мужчиной и
прыгать боялся. Поскольку засвистел неслабый норд, сразу стал мечтать о
возвращении на судно. Но в рытвине среди камней, метрах в полусотне от уреза
воды, я заметил довольно пеструю "клумбу" с цветами альпийского типа, в
основном фиолетово-розовая армерия - семена пролежали все десять тысяч лет
со времен приснопамятной Арктиды (небось и мамонты на них потоптались), а
сейчас проросли в протаявшем грунте.
От того момента осталась у меня фотка. На ней я один; селфи с
выпученными глазами не мой формат, поэтому со всей ответственностью снимает
матрос Лямин; изображаю радость, несмотря на зеленую звезду во лбу, а
подалее уже заметна та самая клумба. Где найдется могила.
Посреди клумбы имелась насыпь с упавшим крестом, под которой лежал
Василий Корень, сын Петров, скорее всего, промысловик времен государя
Алексея Михайловича, если не Михаила Федоровича. Начиная с первопроходца
Ивана Реброва, а это примерно 1635-ый год, русские регулярно ходили морем на
восток от устья Яны; на недалеком Столбовом острове немало свидетельств
пребывания там промысловиков и служилых во второй половине 17 века, и на
"чертеже" земли сибирской Ремезова он имеется.
Имя захороненного промысловика, собственно, стало известно из надписи,
вырезанной на одном из сучков, пошедших ему на крест. Север долго хранит
следы и получалось, что этот мужик-кремень похоронил сам себя. Я смотрел на
человека, который ждал встречи не менее 350 лет, на его истлевшую одежду
вроде парки, шапку с опушкой из волчьего хвоста, ноговицы из сыромятной
оленьей замши, изъеденное ржавчиной, но всё же уцелевшее лезвие ножа,
прекрасно сохранившиеся иглы и шила из кости - одно из них взял на память,
кремень от огнива, гребешок. Волосы у Василия, кстати, были светлые и
кудрявые, как у Роберта Планта из "Лед Зеппелин". Особенно притягивала
внимание глиняная трубка. Табакокурение в эпоху Алексея Михайловича
порицалось, и справедливо, но из песни слова не выбросишь. Василий Корень,
уже лежа в могиле, был ещё жив, выкурил трубочку, потом закрыл себя камнями
и отошел в лучший мир.
Поскольку мне в момент раскопок было весьма зябко, я прекрасно понимал,
каково было ему лежать там ещё живым. Машинально потянулся в карман за
забытыми на борту сигаретами, когда над головой мощно прогудел экранолет
"Бе-2600" Северного флота и махнул огромными крыльями, мол, не дрейфь, если
совсем озябнешь - заберем. Так соединилось прошлое, настоящее и будущее.
А через час подошёл спасатель, оказавшийся иностранным научным судном,
собственно тогда и началась эта история.
Иностранные ученые, как они себя называли, по виду были настоящие
"гринписи" с запахом травки и следами героиновых инъекций; что они делали у
нас, в Восточно-Сибирском море, я лишь много спустя понял. И команда там
была той же масти; глаза у всех, как сонные мухи на солнцепёке. Спасатели из
них получились никакие, так что аварийную партию пришлось полностью
формировать из наших и, можно сказать, за свои деньги самим себя стаскивать
с камней. С того "летучего голландца" мне более всего запомнилась Инга
Штернберг, рижанка, нормально шпрехавшая по-русски и работавшая в
европейском "институте генетического наследия" на Шпицбергене. По крайней
мере, в личной беседе она не показалась средним представителем европейского
стада, что жрёт-пьет за твой счёт, но при том вовсю поучает тебя насчёт
европейских "ценностей". Она, кстати, взяла образцы биоматериала от Василия
Корня для последующего молекулярно-генетического анализа ДНК...
Фоток от того свидания у меня не осталось, может быть у Инги; она-то
мне показывала изображения, сделанные ею при встречах с "особыми людьми" по
всему свету; чуваками, которые умеют глотать мечи и кинжалы, теми крутыми
парнями, что совсем не боится высоты, и теми ихтиандрами и ихтивумен,
которые ныряют без акваланга на дно морское за ракушками и прочей
бижутерией. Тогда было неясно, чего такого особенного нашла она во мне, но
свидание у нас прошло по полной программе; после фуршета в кают-компании я
угощал её можжевеловкой у себя в каюте (пока судовые механики доводили до
ума гидравлический привод), она меня тоже кое-чем. Даже бокал разбили и я
порезался, а она меня лечила. Вспоминали Ригу; сам-то я питерский паренек,
но мама у меня оттуда. И так получалось с госпожой Штернберг, что рижские
предки у нас были остзейские фоны-бароны с усами-стрелками и поместьями на
Rigastrand, где собственно латыши козыряли лишь в виде холопов-кнехтов,
комнатных девушек и мальчиков на побегушках. Она мне свой адресок оставила,
физический: типа, заходи, Иван Андреевич дорогой, если будешь в наших краях;
по-крайней мере, я так понял...
Однако этот рейс можно считать ещё гладким по сравнению со следующим,
совсем щетинистым, который был крайним в этой навигации, и чуть не оказался
последним в моей биографии.
Дело было за Югорским Шаром, в Амдерме. Добро из трюма перегружалось
судовой лебедкой на плашкоут, который тянулся буксиром до припая. Там, через
аппарель на плашкоут въезжал погрузчик и доставлял груз на берег. Часть
груза, всякие ящички-мешочки по 50 кэгэ, не была пакетирована и его
приходилось с превеликим кряхтением укладывать на поддоны. Уже пришло
штормовое предупреждение, поэтому на разгрузку, вдобавок к бригадке из трех
местных грузчиков, пришлось отрядить почти всю палубную команду нашего
теплохода. Шторм покружил на Диксоном и, недолго думая, рванул к нам,
досрочно подтвердив угрозы синоптиков. Нежно-серое небо внезапно набрякло
свинцовыми отеками и непогода, ощерившись снежными зарядами, навалилась на
нас. В одно мгновение сонная зеленая и даже немного соплевидная гладь
Карского моря вскипела, бросилась на плашкоут, яростно швырнула его на
припай, сломав аппарель, а потом потащила назад.
Со следующим пинком стихии плашкоут, чуть не заржав, встал на дыбы и по
заледеневшей его поверхности всё, что было на нём, благополучно съехало в
море. Как чашки с подноса. Из людей там имелся, по счастью, только я один -
докеры и мои матросы успели заранее улепетнуть на берег. А буксир сумел
встать носом к волне и кое-как перевалить через нее. Делать нечего, ушёл я
вниз, в холодную муть, а сверху наплыл плашкоут и безжалостно отсек мне
выход на поверхность. Соображал я в таких обстоятельствах мало и обрывочно,
но догадался: если даже он отплывет назад, то его вскоре бросит обратно - в
итоге, меня раздавит как клопа, едва всплыву.
Шум и ярость стихии наверху, холод и мрак пучины внизу, есть отчего
запаниковать. И в самом деле несколько секунд я полоскался в дикой панике.
Но затем пульс вдруг разгладился, я ощутил глубинный покой окружающего меня
пространства. Оно будто растворило меня, тогда и забрезжила искра где-то в
моей сердцевине, следом другая, третья; они стали подниматься от крестца по
позвоночному столбу и далее к конечностям, давая им импульс. Наконец я
поплыл вбок, почти не думая о дыхании и холоде. Одолел метров двадцать и
выплыл там, где плашкоут не смог бы уже убить меня при всём желании. Голос
мой булькающий был полностью заглушен шумом лютующих волн, но через минуту
кто-то, приметив среди барашков мою голову, распознал её как человеческую. Я
ухитрился поймать линь, брошенный с припая, и меня вытащили. Затем наступила
фаза лечения народными средствами, что не нуждается в дополнительном
описании.
Поездка на Рижское взморье
По завершению рейса взял отпуск по состоянию здоровья. Собственно мне и
так бы дали отпуск, навигация-то закончилась. Но я был уверен, что здоровье
мое пошатнулось и стал ходить по врачам, причем всё медленнее и всё более
шаркая ногами. К каждой ноге да и руке спустя неделю хождения было словно
привязано по пудовой гире. И врачи, как бесплатные так и платные, находили у
меня новые и новые болезни. Цистит, простатит, гастрит, радикулит, геморрой;
ладно, на этом остановимся. А в душе всё более кристаллизовывалась грусть.
Потому что когда, как не отпуске, вспомнить, что по большому счёту я одинок?
Нет у меня подруги дней суровых или чего-то вроде.
Товарищи и собутыльники вряд ли засмеются моим шуткам, потому что они,
в общем-то, давно их знают, да и своих шуток у них предостаточно. Но она,
единственная, засмеялась бы, сто пудов. Вряд ли матросы, не говоря уж о
боцмане и штурманах, обрадуются моим отеческим наставлениям, а вот детишки,
родись они от неё, единственной, наверняка бы приняли их с благодарностью. И
если я, вообразив себя художником-маринистом, нарисовал бы свинцовую воду
Баренцева моря, ультрамарин Карского, плавучие льды моря Лаптевых,
смахивающий на сахарную вату туман в Восточно-Сибирском море, да ещё как
расцветает тундра в июле, слабо и робко, а её ласкает незаходящее мягкое
солнце, то мои картины, может, выставили бы в фойе ДК моряков. И там на них
никто б не обращал внимания, торопясь за пивом в буфет. Лишь она одна,
единственная, всплеснув руками, назвала бы меня одаренным и наготовила
пирогов с грибами, моих любимых.
Что ж! Камин затоплю, буду пить...
Хорошо бы собаку купить.
Чёрт, и это не годится; из трёх бунинских пунктов только один исполним;
даже собаку не с кем оставить, когда в рейс уйду.
И вот, поддавшись ходу этих мыслей, загрязненных влечениями и
страстями, которые согласно махаяне рано или поздно создадут неправильный
омраченный мир вокруг меня, я вспомнил о том, что оставила мне Инга -
адресок на Рижском взморье. И с каждым новым днем отпуска я всё больше
думал, а не навестить ли мне эту невесть откуда взявшуюся дамочку, непонятно
на кого работающую, не прочитавшую ни одной хорошей книжки, вроде тех, что
стоят у меня на полке... А не появиться ли у нее в гостях сюрпризом, тем
более, что она сейчас должна вернуться домой со Шпицбергена?
В итоге, я поехал, точнее полетел. На самолете, потом на автобусе, до
того самого Рижского взморья, где не бывал уже тысячу лет, и за это время
там точно не стало многолюднее и веселее. А последние метров триста прошел
пешком - воздух морской, целебный, впрочем, у нас в Арктике ничуть не хуже.
Дело уже к вечеру, моросящие сумерки. У подъезда её дома, если я не
ошибаюсь номером, стоит машина, здоровенный универсал. Зуб даю, что не её
автомобиль. Хотя квартал приличный; здесь и немцы, купившие дома на памятном
взморье, и нетрудовые мигранты из Москвы-Питера, желающие проживать поближе
к своим счетам в оффшорах, и некоторые рижане, имеющие заграничный доход, но
у Инги наверняка должен быть малолитражный хэтчбэк.
На моем внутреннем светофоре зажегся красный свет. Лучше сейчас не
звонить в переднюю дверь и вообще не маячить со стороны фасада. Попробую-ка
я заглянуть с задней стороны дома. Постройки в этом квартале стояли впритык,
тесно, так что мне пришлось обогнуть ряд коттеджей, чтобы попасть во двор и
оказаться у Ингиного дома с тыла. Тут стояла скромная "маздочка" - хэтчбэк,
как и ожидалось. С обратной стороны у дома имелся черный вход, а еще оконце
подвала - незапертое и даже приоткрытое; может, через него ходит гулять
киска, и хозяйка дома посчитала, что человек не пролезет. А вот я, такой
худой после всех переживаний последнего рейса, протиснулся, хотя и пришлось
несколько сплющиться.
Внутри отсутствовал стол для пинг-понга и прочие спортивные прибамбасы,
зато имелся ящик с инструментами для работ по дому: здоровенные ножницы,
плоскогубцы и так далее, бессмертный по своей работоспособности холодильник
"ЗиС-Москва" 50-х годов, плюс куча старых книг советских изданий; надо
полагать, наверху их не осталось. Даже захотелось прикарманить Крапивина, но
вовремя вспомнил про "облико морале". Выйти из подвала можно было лишь одним
путём. Я стал подниматься по ступеням лесенки, ведущей на первый этаж.
И вдруг увидел ноги спускающегося сверху человека - не ошибиться,
ступни здоровенного мужлана размером сорок четыре, такие не занимаются
науками и прекрасными искусствами; к тому же я заметил ствол. И сразу принял
решение: согнулся и вперед, чтобы дернуть на себя эти ноги, ухватив за
щиколотки. Мужчина, навернувшись, хоть и ударился головой о ступеньку,
однако не отключился, только выронил свой "глок". Нет, я не кинулся
поднимать пистолет. Противник, назовем его так, как раз ухватился за перила,
чтобы встать.
Через секунду он с недоумением смотрел на свою руку, пробитую ножницами
и пригвожденную к перилам. Рот его раскрылся для крика, но крикнуть не
успел. Я уже подобрал пистолет и вмазал гражданину по темечку - пару раз,
для верного отключения света в голове.
Затем поднялся на первый этаж - тут, в основном, была кухня. Едва
спрятался за посудомоечной машиной, как на кухню вошел человек; даже и в
полумраке ясно, что большого роста и крепкого телосложения. Моя рука
машинально нащупала сковородку и, когда верзила поравнялся с посудомоечной,
ударила его по лбу. Он был в низко надвинутой вязаной шапочке, да и лоб
оказался не высок, поэтому получилось не особо гулко. Со второго, такого же
приглушенного удара, верзила вырубился.
Я двинулся из кухни по короткому коридору и в фонарном свете, зашедшем
в оконце и подмазавшем предметы, увидел тень. Присел и как раз над моей
головой свистнула пуля, выпущенная из пистолета с глушителем. Не разгибаясь,
прыгнул вперед. Моя голова влетела в живот стрелявшего, а его рука с
пистолетом оказалась поверх моей спины. Я развернулся, пытаясь ухватить
оружие, но не удержался, шлепнувшись на спину. Если б не успел пнуть коленом
наводящуюся на меня руку, наступил бы печальный эпилог, а так пуля ушла в
стену, раскоцав штукатурку. Я распрямил ногу и, засадив носок своего ботинка
противнику в торец, перехватил его руку с пистолетом. Но оппонент, ухватив
другой рукой меня за горло, стал душить на локтевом сгибе. Тоже здоровый был
гад: ручища у него, как у других нога. Соответственно моя голова принялась -
по ощущениям - уверенно набухать. В последний момент, перед тем как ей
лопнуть, я вспомнил о трофейном пистолете и дал противнику рукояткой по
кумполу. Хватка сразу ослабла, но противник ещё произнес что-то против
"ватников", которых надо "вбываты", и мне пришлось повторить тычок.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг