Иван Сергеевич Тургенев.
После смерти
(Клара Милич)
1
Весной 1878 года проживал в Москве, в небольшом деревянном домике на
Шаболовке, молодой человек, лет двадцати пяти, по имени Яков Аратов. С ним
проживала его тетка, старая девица, лет пятидесяти с лишком, сестра его
отца, Платонвда Ивановна. Она заведовала его хозяйством и вела его расходы,
на что Аратов совершенно не был способен. Других родных у него не было.
Несколько лет тому назад отец его, небогатый дворянчик Т... и губернии,
переехал в Москву вместе с ним и Платонидой Ивановной, которую, впрочем,
всегда звал Платошей; и племянник так же ее звал. Покинув деревню, в которой
они все до тех пор постоянно жили, старик Аратов поселился в столице с целью
поместить сына в университет, к которому сам его подготовил; купил за
бесценок домик с одной из отдаленных улиц и устроился в нем со всеми своими
книгами и "препаратами". А книг и препаратов у него было много - ибо человек
он был не лишенный учености... "чудак преестественный", по словам соседей.
Он даже слыл у них чернокнижником; даже прозвище получил
"инсектонаблюдателя" Он занимался химией, минералогией, энтомологией,
ботаникой и медициной; лечил добровольных пациентов травами и металлическими
порошками собственного изобретения, по методе Парацельсия. Этими самыми
порошками он свел в могилу свою молоденькую, хорошенькую, но уж слишком
тоненькую жену, которую любил страстно и от которой имел единственного сына.
Теми же металлическими порошками он порядком попортил здоровье также и сына,
которое, напротив, желал подкрепить, находя в его организме анемию и
склонность к чахотке, унаследованные от матери. Имя "чернокнижника" он,
между прочим, получил оттого, что считал себя правнуком - не по прямой
линии, конечно, - знаменитого Брюса, в честь которого он и сына назвал
Яковом. Человек он был, что называется, "добрейший", но нрава
меланхолического, копотливый робкий, склонный ко всему таинственному,
мистическому... Полушепотом произнесенное: "А!" было его обычным
восклицанием; он и умер с этим восклицанием на устах, - года два спустя
после переселения в Москву.
Сын его Яков наружностью не походил на отца, который был некрасив
собою, неуклюж и неловок; он скорей напоминал свою мать. Те же тонкие,
миловидные черты, те же мягкие волосы пепельного цвета, тот же маленький нос
с горбиной, те же выпуклые детские губки - и большие, зеленовато-серые глаза
с поволокой и пушистыми ресницами. Зато нравом он походил на отца; и
несхожее с отцовским лицо носило отпечаток отцовского выражения, - и руки
имел он узловатые, и впалую грудь, как старик Аратов, которого, впрочем,
едва ли следует называть стариком, так как он и до пятидесяти лет не
дотянул. Еще при жизни его Яков поступил в университет, по
физико-математическому факультету; однако курса не кончил - не по лености, а
потому что, по его понятиям, в университете не узнаешь больше того, чему
можно научиться и дома; а за дипломом он не гонялся, так как на службу
поступить не рассчитывал. Он дичился своих товарищей, почти ни с кем не
знакомился, в особенности чуждался женщин и жил очень уединенно, погруженный
в книги. Он чуждался женщин, хотя сердце имел очень нежное и пленялся
красотою... Он даже приобрел роскошный английский кипсэк - и (о позор!)
любовался "украшавшими" его изображениями разных восхитительных Гюльнар и
Медор... Но его постоянно сдерживала прирожденная стыдливость. В доме он
занимал бывший отцовский кабинет, который был также его спальней; и постель
его была та же самая, на которой скончался его отец.
Великим подспорьем всего его существования, неизменным товарищем и
другом была ему его тетка, та Платоша, с которой он едва ли менялся десятью
словами в день, но без которой он не мог бы ступить шагу. Это было
длиннолицее, длиннозубое существо, с бледными глазами на бледном лице, с
неизменным выражением не то грусти, не то озабоченного испуга. Вечно одетая
в серое платье и серую шаль, от которой пахло камфарой, она скиталась по
дому, как тень, неслышными шагами; вздыхала, шептала молитвы - особенной
одну, любимую, состоявшую всего из двух слов: "Господи, помоги!" - и очень
дельно распоряжалась по хозяйству, берегла каждую копейку и все закупала
сама. Племянника своего она обожала; постоянно кручинилась об сто здоровье -
всего боялась - не за себя, а за него, - и, бывало, чуть что ей покажется,
сейчас тихонько подойдет и поставит ему на письменный стол чашку грудного
чаю или погладит его по спине своими мягкими, как вата, руками. Яков не
тяготился этим ухаживаньем, - грудного чаю, однако, не пил - и только
одобрительно покачивал головою. Очень он был впечатлителен, нервен,
мнителен, страдал сердцебиеньем, иногда одышкой; подобно отцу, верил, что
существуют в природе и в душе человеческой тайны, которые можно иногда
прозревать, но постигнуть - невозможно, верил в присутствие некоторых сил и
веяний, иногда благосклонных, но чаще враждебных, и верил также в науку, в
ее достоинство и важность. В последнее время он пристрастился к фотографии.
Запах употребляемых снадобий очень беспокоил старуху тетку - опять-таки не
для себя, а для Яши, для его груди; но, при всей мягкости нрава, в нем было
немало упорства - и он настойчиво продолжал полюбившееся ему занятие.
Платоша покорилась и только пуще прежнего вздыхала и шептала: "Господи,
помози!", глядя на его окрашенные йодом пальцы.
Яков, как уже сказано, чуждался товарищей; однако с одним из них
сошелся довольно близко и видал его часто, даже после того, как этот
товарищ, выйдя из университета, поступил на службу, мало, впрочем,
обязательную: он, говоря его словами, "примостился" к постройке Храма
Спасителя, ничего, конечно, в архитектуре не смысля. Странное дело: этот
единственный приятель Аратова, по фамилии Купфер, немец до того обрусевший,
что ни одного слова по-немецки не знал и даже ругался "немцем" - этот
приятель не имел с ним, по-видимому, ничего общего. Это был чернокудрый,
краснощекий малый, весельчак, говорун и большой любитель того самого
женского общества, которого так избегал Аратов. Правда, Купфер и завтракал,
и обедал у него частенько - и даже, будучи че-лрвеком небогатым, занимал у
него небольшие суммы; но не это заставляло развязного немчика прилежно
посещать укромный домик на Шаболовке. Душевная чистота, "идеальность" Якова
ему полюбилась, быть может, как противоречие тому, что он каждый день
встречал и видел; или, быть может, в этом самом влечении к "идеальному"
юноше сказывалась его все-таки германская кровь. А Якову нравилась
добродушная откровенность Купфера; да кроме того, рассказы его о театрах, о
концертах, о балах, где он был завсегдатаем, - вообще о том чуждом мире,
куда Яков не решался проникнуть, - тайно занимали и даже волновали молодого
отшельника, не возбуждая, впрочем, в нем желания изведать все это
собственным опытом. И Платоша жаловала Купфера, правда, она находила его
иногда чересчур бесцеремонным, но, инстинктивно чувствуя и понимая, что он
искренне привязан к ее дорогому Яше, она не только терпела шумного гостя, но
и благоволила к нему.
2
В то время, о котором идет наша речь, обреталась в Москве некая вдова,
грузинская княгиня - личность неопределенная, почти подозрительная. Ей было
уже под сорок лет; в молодости она, вероятно, цвела той особенной восточной
красотой, которая так скоро блекнет; теперь она белилась, румянилась и
красила волосы в желтую краску. О ней ходили разные, не совсем выгодные и не
совсем ясные слухи; мужа ее никто не знавал - и ни в одном городе она
подолгу не живала. Ни детей, ни состояния у ней не было; но она жила
открыто - в долг или иначе; держала, как говорится, салон и принимала
довольно смешанное общество - большей частью молодежь Все в ее доме, начиная
с ее собственного туалета, мебели, стола и кончая экипажем и прислугой,
носило печать чего-то недоброкачественного, поддельного, временного... но и
сама княгиня и ее гости, по-видимому, ничего лучшего не требовали. Княгиня
слыла любительницей музыки, литературы, покровительницей артистов и
художников; да и действительно интересовалась всеми этими "вопросами" даже
до восторженности - и до восторженности, не совсем напускной. Эстетическая
жилка в ней несомненно билась. К тому же она была очень доступна, любезна, -
в сущности, очень добра, мягкосердечна и снисходительна... Качества редкие -
и тем болеедорогие - именно в подобного рода личностях! "Пустая баба! -
выразился о ней один умник, - а в рай попадет непременно! Потому: все
прощает - и ей все простится!" О ней говорили также, что когда она исчезала
из какого-нибудь города, она всегда оставляла в нем столько же заимодавцев,
сколько людей, облагодетельствованных ею Мягкое сердце в какую хочешь
сторону гнется.
Купфер, как и следовало ожидать, попал в ее дом и стал к ней близким...
злые языки уверяли: слишком близким человеком. Сам же он всегда отзывался о
ней не только дружески, но с уважением-величал ее золотою женщиной - что там
ни толкуй! - и твердо верил в ее любовь к искусству и в понимание ею
искусства! Вот однажды, после обеда у Аратовых, разговорившись о княгине и
об ее вечерах, он начал убеждать Якова нарушить хоть раз свою анахоретскую
жизнь и позволить ему, Купферу, представить его своей приятельнице. Яков
сперва и слушать не хотел.
- Да ты что думаешь? - воскликнул наконец Купфер, - о каком
представлении речь? Просто возьму тебя, вот как ты теперь сидишь, в
сюртуке - и повезу тебя к ней на вечер. Никаких там, брат, этике-тов не
водится! Ты вот и ученый, и литературу любишь, и музыку (у Аратова в
кабинете действительно находилось пианино, на котором он изредка брал
аккорды с уменьшенной септимой) - а у ней в доме всего этого добра вдоволь!
И людей ты там встретишь симпатических, безо всяких претензий! Да и,
наконец, нельзя же в твои годы, с твоей наружностью (Аратов опустил глаза и
махнул рукою) - да, да, с твоей наружностью, так чуждаться общества, света!
Ведь не к генералам я тебя везу! Впрочем, я сам генералов не знаю! Не
упирайся, голубчик! Нравственность - дело хорошее, почтенное... Но зачем же
в аскетизм вдаваться? Не в монахи же ты себя готовишь!
Аратов, однако, продолжал упираться; но на подмогу Купферу неожиданно
явилась Платонида Ивановна. Хотя она и не поняла хорошенько, что это за
слово такое: аскетизм? - однако тоже нашла, что Яшеньке не худо развлечься,
на людей посмотреть - и себя показать. "Тем более, - прибавила она, - что я
уверена в Федор Федо-рыче! В дурное место он тебя не повезет..." - "Во всей
непорочности представлю его вам обратно!" - вскричал Купфер, на которого
Платонида Ивановна, несмотря на свою уверенность, бросала беспокойные
взгляды. Аратов покраснел до ушей - но возражать перестал.
Кончилось тем, что на следующий день Купфер повез его на вечер к
княгине. Но Аратов недолго там остался. Во-первых, он нашел у ней человек
двадцать гостей, мужчин и женщин, положим, и симпатических, но все-таки
чужих; и это его стесняло, хотя беседовать ему пришлось очень немного а
этого он больше всего боялся. Во-вторых, сама хозяйка ему не понравилась,
хотя она и приняла его очень радушно и просто. Все в ней ему не понравилось
и раскрашенное лицо, и взбитые кудри, и хрипловато-слащавый голос, визгливый
смех, манера закатывать глаза под лоб, излишнее декольте - и эти пухлые,
глянцевитые пальцы со множеством колец! Забившись в угол, он то быстро
пробегал глазами по всем лицам гостей, как-то даже не различая их, то упорно
глядел себе на ноги. Когда же наконец один заезжий артист с испитым лицом,
длиннейшими волосами и стеклышком под съеженной бровью сел за рояль и,
ударив с размаху руками по клавишам, а ногой по педали, начал валять
фантазию Листа на вагнеровские темы - Аратов не вьвдержал и улизнул, унося в
душе смутное и тяжелое впечатление, сквозь которое, однако, пробивалось
нечто ему самому непонятное - но значительное и даже тревожное.
3
Купфер пришел на другой день обедать; однако распространяться о
вчерашнем вечере не стал, даже не попрекнул Аратова за его поспешное
бегство, - и только пожалел о том, что он не дождался ужи -на, за которым
подавали шампанское! (Нижегородского изделия, заметим в скобках.) Купфер,
вероятно, понял, что напрасно вздумал расшевелить своего приятеля и что
Аратов к тому обществу и образу жизни человек человек решительно "не
подходящий". С своей стороны, Аратов тоже не заговаривал ни о княгине, ни о
вчерашнем вечере. Платонвда Ивановна не знала, радоваться ли неуспеху этой
первой попытки или сожалеть о нем? Она решила наконец, что здоровье Яши
могло пострадать от подобных выездов, - и успокоилась Купфер ушел тотчас
после обеда и целую неделю потом не показывался. И не то чтобы он дулся на
Аратова за неудачу своей рекомендации - добряк на это не был способен, - но
он, очевидно, нашел некоторое занятие, которое поглощало все его время, все
его помыслы, - потому что и вспоследствии являлся редко к Аратовым, вид имел
рассеянный, говорил мало и вскорости исчезал... Аратов продолжал жить
по-прежнему; но какая-то, если можно так выразиться, закорючка засела ему в
душу. Он все что-то припоминал, сам не зная хорошенько, что именно, и свет,
часть которого он улицезрел у нее в доме, отталкивал его больше чем
когда-либо. Так прошло недель шесть
И вот в одно утро опять предстал перед ним Купфер, на этот раз с
несколько смущенным лицом.
- Я знаю, - начал он с принужденным смехом, - что тебе не по вкусу
пришелся твой тогдашний визит; но я надеюсь, что ты все-таки согласишься на
мое предложение... не откажешь мне в моей просьбе!
- В чем дело? - спросил Аратов.
- Вот, видишь ли, - продолжал Купфер, все более и более оживляясь, -
здесь есть одно общество любителей, артистов, которое от времени до времени
устраивает чтения, концерты, даже театральные представления с
благотворительной целью...
- И княгиня участвует? - перебил Аратов
- Княгиня всегда в добрых делах участвует - но это ничего. Мы затеяли
литературно-музыкальное утро... и на этом утре ты можешь услышать девушку...
необыкновенную девушку. Мы еще не знаем хорошенько: Рашель она или
Виардо?... потому что она и поет превосходно, и декламирует, и играет...
Талант, братец ты мой, первоклассный! Без преувеличения говорю. Так вот...
не возьмешь ли ты билет? Пять рублей, если в первом ряду.
- А откуда взялась эта удивительная девушка? - спросил Аратов. Купфер
осклабился.
- Уж этого я не могу сказать... В последнее время она приютилась у
княгини. Княгиня, ты знаешь, всем таким покровительствует... Да ты ее,
вероятно, видел на том вечере.
Аратов дрогнул - внутренне, слабо... но ничего не промолвил
- Она даже играла где-то в провинции, - продолжал Купфер, - и вообще
она создана для театра. Вот ты сам увидишь!
- Как ее имя? - спросил Аратов.
- Клара...
- Клара? - вторично перебил Аратов. - Не может быть!
- Отчего: не может быть? Клара... Клара Милич; это не настоящее ее
имя... но ее так называют. Петь она будет глинкинский романс и Чайковского;
а потом письмо из "Евгения Онегина" прочтет. Что ж? берешь билет?
- А когда это будет?
- Завтра... завтра в половине второго, в частной зале, на Остоженке...
Я заеду за тобой. В пять рублей билет?... Вот он... нет - это трехрублевый.
Вот. Вот и афишка. Я один из распорядителей.
Аратов задумался. Платонвда Ивановна вошла в эту минуту и, взглянув ему
в лицо, вдруг перетревожилась.
- Яша, - воскликнула она, - что с тобою? Отчего ты такой смущенный?
Федор Федорыч, что вы ему такое сказали?
Но Аратов не давал своему приятелю ответить на вопрос тетки - и,
торопливо выхватив протянутый к нему билет, приказал Платониде Иановне
сейчас выдать Купферу пять рублей.
Та удивилась, глазами заморгала... Однако вручила Купферу деньги молча.
Очень уж строго крикнул на нее Яшенька.
- Я тебе говор, чудо из чудес! - воскликнул Купфер и бросился к
дверям - Жди меня завтра!
- У ней черные глаза! - промолвил ему вслед Аратов
- Как уголь! - весело гаркнул Купфер и исчез.
Аратов ушел к себе в комнату, а Платонида Ивановна так и осталась на
месте, шепотом повторяя: "Помози, Господи! Господи, помоги!"
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг