под этой покатой крышей и под другими крышами других домов и пространств,
где жили и творили свои дела люди.
Да, топор оказался заточен на славу, и Федюня представил, как сочно он
войдёт в мягкую древесину, как полетят, разбрызгивая пену, свежие щепки,
как качнётся гладкий ствол и упадёт с гулким стуком на землю. Оставалось
только найти самое подходящее, самое годное в дело дерево. Он выбирал и
выбрал ту самую осину, ходившую ходуном без всякой видимой причины и
остановившую свою дрожь каких-нибудь сорок дней назад. Ствол её был прям и
ровен, как прямы и ровны были сучья, выпущенные чуть выше того места, до
которого может дотянуться человеческая рука. Сук нужен был один, но Федюня
решил лишить жизни всё дерево. Слишком многое казалось связанным в его
судьбе с ним, слишком много упрёков доставалось людям из дома под покатой
крышей из-за этой проклятой осины.
А ещё нужен был ладный заступ для свершения страшного, и Федюня нашёл
его на конюшне, покрытый пылью и засиженный ещё в далёкой жизни самыми
дурными птицами на свете. Когда-то курицы в обилии мельтешили на дворе,
бойко перелетая с места на место от одного пугающего стука; выбирали уголок
поукромнее, чтобы подарить миру ещё одну бестолковую жизнь, скрытую до поры
под хрупкой шершавой оболочкой. А человек катал её в тёплых ладонях и брал
из скорлупы живительную для себя силу, убивая, убивая и убивая бесчисленные
мириады грядущих куриных поколений. И даже Великий Пост не давал передышки,
и мало чем отличался он от обильной пьяной Масленицы, когда горело и шипело
на круглых раскалённых сковородах коровье масло, требуя всё новые и новые
жертвы. И человек приносил эти жертвы, ничем не рискуя, и это было страшно
и противоестественно: узаконенное людским обычаем убийство невинных
бестолковых существ. Мир их праху!
Федюня снова держал свой путь через раскалённый полдень, подставляя под
острые прямые лучи жидкую шевелюру с просвечивающей розовой кожей. Он не
замечал сердитое светило, проводя себя в прохладе воспоминаний, остужающих
разгорячённый мозг. И за каждым окном, за каждой, дверью знали, куда несёт
старик своё дряхлеющее тело, какую работу ожидают его вздрагивающие даже
для стороннего наблюдателя руки. И в каждом доме вздохнули с облегчением,
истово веря, что свершится, наконец, избавление - отойдёт от человека
страх и беспомощность перед злым. Разом стихли жалящие шёпотки, засквозило
в голосе сочувствие и даже жалость. Ведь, в сущности, чем провинился этот
беспомощный старик? Не его рук злые дела, творившиеся под покатой крышей.
Но его грех, его - то, что молчал и молча же сносил унижения и не строил
преград перед ледяным прикосновением. А от него не помогали ни начертанные
мелом на окнах и дверях косые кресты, ни иголки, натыканные кверху жалом по
всей одежде, ни наспех прочитанные молитвы. Намеченное всем миром не
должно, не может не помочь, иначе грош цена людским страданиям и мукам,
принятым ради живших когда-то и живущих сейчас. Одна надежда осталась у
нас, Господи! На одного уповаем и в одного веруем! Помоги ему развязать
стянутые жестокой рукой путы и облегчить страдания! Пусть сбудется всё
задуманное и определённое! Пусть!
Вот и она, пугавшая людей и скотину, та, которую обходил ветер и
миновала громовая стрела, опалив только вершинку. Федюня аккуратно уложил
на землю заступ, примерился, поплевал по старой привычке на руки и отколол
первую щепку, ещё раз удивившись отменно сработанному топору. Тот ходил
легко и весело, стосковавшись в безвременьи по работе. И опять удовольствие
от труда отодвинуло от Федюни сегодняшний страшный день куда-то далеко, на
самый краешек стариковского сознания. В радостном забытье представил он
себя за привычным делом, которым славился на всю округу. Среди охотников и
рыбаков престижным считалось выходить на промысел в Федюниной
лодке-осиновке, которые ладил он всю жизнь, вызнав секреты ремесла от
недолго жившего отца. Вот и сейчас намечал он последующие этапы нелёгкого и
небыстрого дела, посетовав, что и яма ещё не готова, не налажены
толстенькие короткие чурки для медленного огня, на котором должен
выпариваться долблёный ствол. Силился вспомнить Федюня, куда подевались
бурав и другие мелочи, пригодные для рождения лодки - юркой, но валкой на
ходу, с разведёнными низенькими бортами. И до боли захотелось ему вновь
очутиться на носу собственной осиновки, сжимая внимательную и чуткую
острогу. И чтобы свет обливал со смолистого факела прозрачную до дна воду,
чтобы мелькали ленивые тени в светлом пятне на тёмной ночной реке. Он любил
лучить рыбу, и поэтому единственное развлечение на Святках, которое
выспорил Федюня себе ещё в молодости, был весёлый, как казалось, обряд. На
носу украшенной вениками и ленточками лодки полыхал факел, а Федюня, как
горделивый бог воды и влаги, властитель рыб и донных жителей, стоял со
своей острогой рядом и бил воображаемую рыбу. Смешно шевелились уши
запряженной в лодку кобылы, скребло по смёрзшимся катышкам снега днище, а
кругом скалились пьяные лица. Считалось, что река, которую к тому же по
весне одаривали монетами и хлебушком, воздаст за это богатым рыбным
припасом.
Очень любил он последнюю агонию засыпающей рыбы, собственную бьющую
силу, впивающую в холодное упругое тело зазубрины остроги. Но к чему это?
Не поднимется боле рука, чтобы разбить водную гладь, не метнётся в
последнем усилии могучий хвост. И никогда уж больше не запахнет в доме
особым запахом уходящей из увядающего тела речной влаги. Да и не лодка
нужна ему сейчас, а простой незатейливый кол из осины, заточенный резким
лезвием топора и приготовленный тем самым к страшному последнему делу.
Федюня остановился, отёр рукавом пот и задумался. Ему опять вспомнился
платочек с каймой и будильник, отмеряющий последние отрезки времени. Их
оставалось совсем немного, самая малость, чтобы успеть. И он заспешил,
выбрав не самый лучший сук с трепещущими ещё листками. Те быстро опали под
осторожными прикосновениями лезвия и замерли наконец на серой земле.
Закрасневшаяся обнажённая древесина была даже на вид прохладной и остро
пахла. Старик тюкнул ещё несколько раз и отбросил за ненадобностью топор.
Всё. Готово.
И тут ему неистово захотелось курить, а табак остался там, на припечной
доске, ссыпанный торопливой рукой. Старик пожевал травинку, но это не
перебило желания обжечь лёгкие и успокоить душу. Хочешь - не хочешь, а
нужно идти, перемещать своё тело по раскалённому пространству деревни.
Нужно ловить укоризненные и ненавидящие взгляды, молчаливо оправдывать
каждый лишний шаг в этот важный для всех день. Ведь не пойдёшь же в каждую
избу объяснять, что не раздумал, что подвела опять стариковская память, а
без табаку, ой как нелегко. И когда молодой с сильными руками выбежал
навстречу, Федюня молча развёл руками, успокоил ими, как мог, прошёл
дальше, провожаемый встревоженным взглядом.
Старик пускал дым, вновь удивляясь, что от самокрутки он идёт гуще, чем
пропущенный через лёгкие - полупрозрачный и светлый ложится слоистыми
пластами в воздухе, почти и не рассеиваясь. Оставалось самое страшное, и
Федюня решил не тянуть до полночи. В который уже раз прошёл он через
частокол острых лучей и взглядов, направляясь к старому могильнику...
Молодую покойницу свезли на новое кладбище. Старое, зажатое с трёх
сторон елями с толстыми стволами и с северной - трактом, уже не могло
принять ни одного могильного холмика. Хорошее досталось Валентине место -
сухое и приподнятое над заранее нарезанной на участочки ложбинкой. Помянули
её и на могилке, и в дому. Ночь не спали, колготясь на улице и задыхаясь от
не ко времени нахлынувшего пьяного угарного веселья. Было оно внезапно
оборвано, когда молодой с сильными руками нашёл под крыльцом изодранный
ситцевый платочек с каймой. И тут только догадались, что не видел никто
Федюню, уходящего после свершения страшного в опустевший дом под покатой
крышей. Послали на старый могильник парнишку. Тот вернулся быстро и никак
не мог рассказать, что увидел на древнем погосте с покосившимися
крестами - крупная дрожь сотрясала маломощное пока тельце. Пошли взрослые,
прихватив для смелости - кто топор, кто берданку, а кто и икону с божницы.
То, что увидели, поразило своей странностью и жутью. Могила у жёлтого
соснового креста, пустившего смолистые слёзы, была разрыта. В раскрытом
гробу, усмехаясь оскаленными зубами, лежала Татьяна. Только руки её, тощие,
со сморщенной коричневой кожей, не покоились мирно на груди, а были
скрючены. Федюня прислонился сзади к кресту. Казалось, что притомилось его
стариковское тело от непосильной работы, обмякло и осело под тяжестью
склонённой головы. Справа в груди зияла открытая рваная рана. Кол валялся,
отброшенный в сторону. Что случилось на кладбище в полночный час, не
заинтересовало даже самых любопытных. Могилу засыпали, подбодривши себя
пьяной влагой, три мужика, так и забыв сделать то, на что толкали старика.
И кол оказался ненужным, и платок забыт.
Федюню зарыли рядом с Валентиной на следующий день. А ночью под окнами
дома на дальнем конце увидели две стариковские фигуры. Ни табак, насыпанный
у дверей и окон, ни косые меловые кресты, ни наспех прочитанные молитвы не
помогли.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 22.03.2005 15:21
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг