Автор(ы) произведения: Василий Тихов (Константин Э.Шумов)
Переводчик произведения:
Название произведения: Смерть Федюни
Жанр произведения: Рассказ (по мотивам фольклора)
Цикл (серия); номер в цикле:
Ист. получения произведения: Тихов В.
Т14 Страшные сазки: Сказки и рассказы /Худ. А.Амирханов. -
Пермь: Урал-Пресс, 1993. - 231 с., ил.; 50000 экз.;
Из содерж.: Смерть Федюни, с.213-227.
ИБ
Редактор В. Пирожников
Художник А. Амирханов
Техн. редактор А. Иванова
Корректор Е. Михайлова
С 14
Сдано в набор 11.03.93.
Подп. к печ. 25.11.93.
Формат бумаги 70x100 1/32.
Бумага газетная.
Гарнитура ©1.
Печать офсетная.
Усл. печ. л. 9,42.
Тираж 50000.
Заказ 2537.
Издательство "Урал-Пресс", 614600, Пермь, ГСП-131, ул.Дружбы, 34.
Типография АО "Звезда", 614600, Пермь, ГСП-131, ул.Дружбы, 34.
Автор(ы) файла: Соколов А.В., syur@pochta.ru
Редактор(ы) файла: Соколов А.В., syur@pochta.ru
Название файла: tiho0982.txt
Тип (кодировка) файла: TXT, CP866
Дата (номер) редакции файла: 18/03/2005
Источник получения файла:
__________________________________________________________________________
Из коллекции Вадима Ершова: http://lib.ru/~vgershov/
__________________________________________________________________________
СОДЕРЖАНИЕ:
tiho0982.txt: Смерть Федюни
__________________________________________________________________________
Текст подготовил Соколов А.В. Дата последней редакции: 18/03/2005
Василий ТИХОВ
СМЕРТЬ ФЕДЮНИ
Старик Федюня проснулся в тот день очень рано. Так рано, что даже ему,
привычному к утреннему солнцу, в диковинку показался невероятно чистый,
колеблющийся маревом воздух. Стариковские дела вовсе не требовали
подниматься с лежанки, топить печь и варить пишу. Он давно уже не тратил
сил на варево, и печь в почерневшей от времени, но ещё крепкой избе, стыла.
Живность Федюня тоже не держал, а на усадьбе зеленела одна только сиротская
гряда лука. Лук уже пустил стрелки и был горек, как выпекаемый в голодный
год хлеб из жмыха с лебедой пополам. Не было никаких дел у Федюни, и
поднялся он ни свет, ни заря вовсе напрасно.
С божницы строго взирал на него хмурый святой, будто поминал, какие
дела случались в пространстве дома, от стены до стены, от мужицкой до
бабьей лавки. Укоризненно поглядывала на стариковские немочи косившая
Богородица. Сколько помнил себя в этом доме Федюня, она всегда была
такая - со скошенными к носу немного блудливыми глазами. Знать, дрогнула
рука у молоденького богомаза или отозвались вечерние возлияния во славу
Господа молчаливого монаха с сединой в редкой бородёнке - зря возводили
напраслину соседи, ни при чём тут оказался тяжёлый нехороший хозяйкин глаз,
от которого, как считали сельчане, и окривела Матерь Божья. Не ведома
истинная причина этого печального факта, но не она ли изогнула тонкие губы
святого Николая и проборонила его лоб глубокими морщинами? Как знать... А
Богоматерь странно как-то прижимала к себе младенца со старческой складкой
у рта, словно веки вечные должна сохранять новорождённого Христа от
немилосердных иродовых воинов. От их кривых ножей, острых пик и узловатых,
поросших густым волосом рук. Сотни лет минули с той поры, ушли в нежить
служилые подневольные люди с тяжёлыми каменными челюстями, а она всё
сжимает драгоценный свёрточек, укрывает его от лиха, напасти и злого
человека. И не стареет, хотя давно уже сгнили в земле и рассыпались в прах
кости её мучителей; а в том месте поднялись тучные нивы, выгорели дотла,
снова пустили побеги и накормили того, кто пришёл много позже.
Старик пошарил в печурках, надеясь отыскать затерявшуюся ещё на прошлой
неделе пачку "Беломора", но папиросы так и не дались в руки, посмеиваясь,
видно, потихоньку над его бестолочью. Тогда Федюня решился на дурное. Не
так чтобы совсем запретное, но вовсе даже не обязательное. Он старательно
замёл пыль и натрусившиеся откуда-то крупинки махры из-под самого порога.
То же сделал он под окном, смёл с подоконника лёгким крылышком, которым
старуха мазала в далёкой жизни сковороды, и набрал изрядную горсть. Видно,
не случайно попал табак в эти места - сыпала его для своих целей
человеческая рука. А, может, и не она, а страшная, с перепончатыми пальцами
и острыми когтями, заточенными до крайности, чтобы удобнее вонзать в живое
трепещущее мясо и вынимать алое сердце из груди.
Заструился было синеватый дымок под потолком, однако быстро развеялся в
избе - не выдержав тяжёлого взгляда, ушёл на двор старый курильщик. Ведь
курение табака уж никак не приветствовал тот, пострадавший сверх меры за
грехи человеческие, которого так судорожно опекала сейчас его мать. Но и на
дворе показалось трудно - странно и страшно - запустение и тлен заволокли
надворные постройки, где размещались когда-то исправно служившие человеку
орудия крестьянского труда; перекосило дверь на конюшню, и видно было, как
мучительно давно не заполняется навозной жижей щель между плахами пола и
землёю. От ног его поднялась и повисла в воздухе серая пыль. Федюня не
вынес картины разорения и подался на солнце, обещающее задать земле жару к
самому полдню. Только на лавке успокоил его дым с горчинкой от подпорожной
пыли, но он же, свиваясь в причудливые картинки, странные в их подвижности,
напомнил то страшное, что нужно бы забыть. Забыть, но каждая мелочь,
попадая на глаза, напоминает и требует точного и скорого ответа. Долг перед
мёртвыми важнее долгов денежных перед живыми сейчас. Или нет? Правда ли то,
о чём шепчут вокруг, можно ли свершить это с маху, без раздумий и тихих
слёз? Чтобы не каяться потом всю оставшуюся недолгую жизнь.
Он вернулся в избу, посмотрел на тикающий, как надоедливое насекомое,
будильник. Часы отмеряли текущее вяло время и показывали, что вспыхнули уже
в печах пересохшие от зноя дрова и будут скоро на загнётке угли, и будет
день, и будет пища людская на столах, отскобленных до белизны острым
ножиком. И будут жующие уста; масло, стекающее по подбородку; деревянный
перестук ложек. Всё это будет, и будет скоро. Значит, заварят крутую кутью
в избе на дальнем конце, зазвучат последние прощальные молитвы - всхлипы и
стоны, посланные немилосердному Богу, отнимающему самое дорогое, что только
есть на земле для нас, грешных.
Федюня вытащил из-под пёстрой подушки ситцевый платочек с каёмкой и
аккуратно разгладил его на колене. За ним приходила старуха и молча просила
в дверях. Дальше не шла, так и стояла, сцепив под подбородком нелепо
торчащие из широких рукавов коричневые тощие руки со сморщенной кожей.
Старик пытался заговорить с ней, видной только от бровей до колен, но она
молчала. И эти вопрошающие руки, измученные тяжкой работой, требовали и
звали, молили и упрекали так, что, казалось, - вот-вот стиснет ледяным
алое сердце, закатится оно, захлебнётся кровью и не застучит больше. Но
будильник продолжал противно тикать, отмеряя оставшиеся отрезки жизни, и
мешал размышлять о том, что будет потом, после. Зачем он, нелепый и
страшный, когда мёртвые приходят к живым и требуют вернуть долг? Рука
привычно тревожила пружину, и он продолжал свой бессмысленный путь от
одного деления к другому: всё по кругу и по кругу, будто бы и нету вовсе
прямых путей, и всё возвращается к одной точке, чтобы вновь от неё уйти.
Страшно.
И ничего не было. Была только согбенная фигурка в дверном пространстве,
застывшая в отверзнутой пасти. И был табак, насыпанный в полдень под порог,
на подоконники. Лишь бы отогнать видение, рассеять туман, сгустившийся
полночью перед глазами. Старуха настойчиво появлялась, аккуратно обходя все
запоры и замки, и молча требовала платок, любимый ею при жизни, и забытый
впопыхах, когда пихали её в гроб, наспех заколачивали и везли, чуть не
галопом, на старое кладбище. Быстро, потому что ворчал по деревне народ,
кучкуясь то у одной, то у другой широкой лавки. И укоризненно поглядывали
на тяжёлый сосновый крест, срубленный Федюней для жены, бабы. Не могли
простить свернувшуюся кольцом и снова распрямившуюся над их трубой огневую
змейку, замеченную одной крещенской ночью. Скрипели зубами, вспоминая
загубленных младенцев, виновных только в том, что появились они на свет,
вспоминали и не родившихся. Каждая короста, каждая болячка, посаженная злой
рукой, пропавшее молоко у скотины - всё списывалось на неё. Невинную? Не
судья им старик Федюня. Много пережили люди на своей жизни, и невдомёк им,
страдавшим, - как и почему легко жилось под покатой крышей. Да и легко ли?
Не судья он и своей Татьяне, взявшей его в этот благополучный и обильный
дом. Однако и ответить надо старухе - всего лишь день остался до самых её
сорочин. Потом будет поздно. И не уйдёт она, страшная, вон из двери, и
закрыты ей будут все пути-дорожки, набитые тьмой прошедших поколений. Но
помочь - некому... Постаревший сын, приёмыш из военных сирот, наскоро
глотнул привезённую им же водку из щербатой кружки и покинул одинокие
поминки, ушёл к своим чертежам и шуршащим шинам. Может, и к лучшему. Не
надо говорить, приставлять слова к словам, рассыпающимся при первой же
повисшей паузе, не надо хлопотать о ночлеге и пище получше - для гостей -
многое чего не надо. Одно лишь пламенеет и царапает душу - забытый платок.
Будильник показал, что кутья уже готова и скоро заголосят, завоют по
чину над молодой покойницей в избе на дальнем конце, проклянут в последний
раз рухнувшую не ко времени лесину и забудутся, если повезёт, в горе. Нужно
поднимать себя со скамьи, передвигать разбитые годами ноги и говорить
слова, чтобы поняли, простили, если смогут, и не отказали в пустячной
просьбе. Платок с каёмкой, почти невесомый, никто и не заметит его
воздушной тяжести в обтянутом по новому обряду гробу. А покойнице
безразлично, не чувствует, не ощущает она несправедливости бытия, когда
живым сегодня надо платить долги живым вчера. И уйдёт старуха из дверного
пространства, покинет навсегда дом под покатой крышей. Может, и распрямятся
тогда морщины и веселее глянут скошенные глаза. Надо идти.
Федюню никто не ждал. Невдомёк было сидящим у пахнущего лесом гроба,
что придёт он. Не ждали старика, хотя втайне и надеялись увидеть -
убедиться в его неодолимой вине, не прощаемой никогда. И знал об этом
Федюня, ждал с душевным трепетом, как встретят его появление, какими
словами проклянут. Не чувствовал он за собой ничего такого, что преградило
бы путь к последнему, может быть, благому делу. Потому и пошёл неверной
стариковской походкой.
Солнце уже начало свой дневной ход и не щадило ни придорожные травы, ни
куриц, купающихся в пыли, ни отяжелевших собак. Не было пощады, да и не жди
её от осерчавшего светила, наметившего на земле свою полуденную жертву. Кто
падёт в этот зной от прямых острых лучей, вызывающих неясную блазнь и
вспыхивающие огонёчки между глазными яблоками и уставшими веками? Кому
предстоит корчиться на высохшей траве, нелепо загребая вытянувшимися ногами
былинки пополам с серой землёю? Солнце зло мстит за свои поруганные и
позабытые изображения - за короткую человеческую память, ещё короче, чем
недлинный путь человека от первых до последних лучей. Господи, прости все
наши пригрешения! Спаси нас и помилуй, Господи! Отведи злой зной и жестокий
град от наших посевов! Дай пчёлам нашим ярым роиться и множиться тебе на
жертву, а нам на пропитание! Пусть звери твои лесные толкутся в мои
ловушки-поставушки, а невод трещит не от тупых топляков, а от тучных рыб и
чудищ морских и речных! Пусть тяжёлой будет лоза картвела и сочна винная
ягода! Пусть родится жито и несутся птицы! Будь же ты, Господи, с человеци
веки вечные, не покидай во власть сатанинскую! Бди! Помни! Да не забудем мы
тебя в юдоли печали и скверне житейской!
Путь не был долог, как не длинной была улица, по которой шагал он.
Крепкое крыльцо, распахнутая дверь, гудящие в сенях мухи и сладкий запах в
избе. Зачем закрывают тряпкой зеркала в доме, где несчастье? Чтоб не
отверзлись мёртвые очи, мелькнув в пространстве между рамками? Чтоб не
запомнилась последняя дорога? Чтоб не увидеть свои искажённые лица? Зачем?
И часы - они не шли, а били, отмеряя путь от одной чёрточки до другой.
Впрочем, и видно-то их не было. Были они прикрыты обрывком тюлевой
занавеси, чтоб не смутить стеклянным бликом провожатых, чтоб не мелькнула,
не дай Бог, домовина, обтянутая по новому обряду.
И встал молчащий Федюня в дверном пространстве, замер, сцепив руки с
платочком под подбородком. И только поняв, что встал он не там, что оторопь
взяла сидящих у гроба, сошёл с порога, молча же протягивая платок. Пауза
затянулась, и старик решился.
- Мир вам, люди. Возьмите, вот... Платочек. Забыл я, виноват. Не
простится там. Пусть уж Валенька старухе моей передаст.
Молчанием был ответ. Только сдвинулись брови и исказило немым рыданием
рты. Шорохом прошло по избе: "Проклятый..." И молодой, с сильными руками,
тычками выставил Федюню в сени. Несло от него вчерашней брагой и сытным
запахом протёртого с солью и снятой сметаной лука.
- Ты-ы... Гад... Совсем из ума выжил, старик! Нет нам до твоих забот
дела. Проваливай, пока не унесли! Сволочь!
- Пошто сволочишь меня, парень? В чём виновен я?
- Будто не знаешь, кикимор болотный! Старуха твоя блядская! У неё
спроси на том свете. Тебе уж недолго осталось. А то, гляди, и я помогу.
Ускорю, так сказать, встречу.
- Померла уж Татьяна, знаешь ведь. Вот платочек забыл в гроб сложить.
Может, с вашей передать? Просит ведь она, покою не дает ночами. Будьте
милостивы, сжальтесь над стариком.
- Померла, говоришь? Туда и дорога. А Валюху, Валюху-то кто под лесину
подвёл? Не она ли, ведьма старая? Валентина всё перед смертью рассказала. И
как в лесу блудила. И как Татьяна её не пускала. И как шурнула её под ёлку
эту проклятущую. Проваливай, провалива! А то возьму грех на душу!
- Да как же это, милый? Уважьте старика, а то худо мне будет, ой, как
худо.
- Мне ли тебя учить, старый? Сам, поди знаешь, что от тебя люди ждут.
Вот скажи мне, долго твоя Татьяна ещё пакостить будет? И при жизни-то от
неё столько бед было. Или забыл? Или не знаешь, к кому змей летал?
- Что ж мне, так и сотворить, как требуется? Грех ведь на душу. Сам
посуди.
- Нет в том греха. А платочек, и его заодно сложишь, куда следует.
Людям спасение будет и тебе. Иди, старик, не буди во мне злое.
И было так. Пошёл Федюня той же дорогой, мимо собак и куриц, мимо
прямых острых лучей. Шёл и думал, как несправедливо всё кругом, муторно и
похабно. То, что должен свершить, жгло душу и тревожило руки. Много работы
переделали они на своём веку, а к такой подступаться было впервые, потому и
сотрясала их пульсирующая дрожь, будто немощные они совсем, и даже малый
толчок крови заставляет делать судорожные движения. Так и шёл Федюня,
прислушиваясь к своим ладоням, набухающим в ожидании работы и мозолей,
успевших сойти за последние бесцельные десятки и сотни дней. Улица молчала
в напряжённом ожидании. И казалось старику, что за каждым окном, за каждой
дверью считают и пересчитывают медлительные шаги, ведущие прямо к дому, к
топору и осине, а затем дальше - на старый могильник, где предстояло
совершить страшное.
Точильный круг, налаженный ещё в те времена, когда много было по осени
работы для острых ножей, покосился и ходил со скрипом. Федюня отлил из
лампадки масла, сохранившегося там Божьим промыслом, смазал где надо, и
круг пошёл весело и шибко. Не истлела ещё ременная петля, связавшая части
этого древнего механизма, а руки вспомнили частую когда-то работу. Всего на
несколько отрезков времени забылся старик и работал с удовольствием,
извергая своими движениями жёлтые искры с поверхности металла. На славу
оказался заточен топор, годился он теперь на любое дерево, даже и на вязкую
осину. Где там устоять против его блестящего лезвия без зазубрин и выбоин!
И только проверив остроту жёлтым ногтем, заехавшим уже на самую мякоть
пальца, вспомнил Федюня, для какого дела нужно это резкое лезвие, способное
рассечь всё, что попадёт под него. Вспомнил он и другое, случившееся с ним
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг