мечтать.
Однако прошла зима, Краснова привезли в лагерь из больницы, куда
заботливый Бугрин отправил его почти немедленно, и вот бывший начальник
стоит перед нынешним в его, таком знакомом, кабинете, и ничего ему, Бугрину,
не сделалось. Он подходит к музыкальной этажерке, ставит на пластинку иглу,
и звучит голос Обуховой:
Не искушай меня без нужды
Возвратом нежности своей...
Шипенье иглы уже не напоминает Краснову ни шум поземки по дощатой
стене, ни голос пара в чайнике, ни отдаленный шум двуручных пил в зимней
лесосеке. Он напоминает ему ту грусть, которой он так охотно поддавался в
Лабирии, мечтая о своем патефоне и об этой пластинке. Получай свою "Элегию",
Васька Краснов! Что же ты не млеешь?
- Ну вот, - Бугрин улыбается, - одну зиму ты пережил. - Еще две
как-нибудь, верно, славянин? Ну, давай теперь так. Бригадиром тебе быть не
надо. Не с твоим здоровьем. Нарядчиком или на кухню тоже не хочу: блатари -
они везде блатари, загрызут. Можно писарем, можно в библиотеку. Выбирай. В
библиотеку, пожалуй?
Краснов кивнул.
- Ну и славно. Я фронтовиков собрал в отдельные бараки, вот к ним и
пойдешь жить. Скажи дежурному, пусть поселит тебя во второй.
Была послеобеденная пора, лагерь был пуст, апрельское солнце топило
снег на плацу, с углов крыш падали первые капли. Краснов шел за дежурным ко
второму бараку и вспоминал, как год назад на Острове Скорби он строил для
себя маленькое подобие родного лагеря. Будь оно все проклято. Даже зековская
больница - сущий ад. Он научился там многому, о чем не подозревал, будучи
начальником "Ближнего". Это удивительно: ведь раньше он был уверен, что
знает все хитрости зековского бытия. Даже в больнице, которая сущий рай
против лагеря, жизнь заключенного есть борьба, точно по Марксу. Борьба за
каждую минуту жизни, ничего не стоящей и никому, кроме тебя, не нужной.
Теперь же, он знал, начнется самое страшное. Кем бы ни назначали работать,
он не выживет, потому что друзья Сашки Краснова сразу разберутся, кто перед
ними. Все это произойдет в полутемном бараке, на грязных нарах. И вши не
утратят интереса к его бесчувственному телу, пока оно совсем не остынет и не
закоченеет... Интересно, как будут казнить? Все же не блатные, мучить-то не
должны...
Ему показали нары, и он сразу отправился принимать библиотеку. И до
позднего вечера провозился с книгами, чувствуя к ним особую привязанность
после полутора лет разлуки. Он даже открыл для себя, что скучал в Лабирии не
столько по "Элегии" - это было как бы внешне, - больше всего ему не хватало
художественных книг, этой захватывающей лжи, которая почему-то вызывает в
простой человеческой душе больше доверия, чем окружающая правда ежедневного
бытия, сколь бы захватывающа она ни была.
Как странен человек, - думал Краснов. - Ему всегда нужно то, чего он не
имеет, даже если оно совершенная дрянь. Желание иметь недоступное - вот
движущая сила в человеке. Смирить ее - равно подвигу. Не таковы ли свободные
граждане Лабирии? Свободные от заблуждений. От излишеств. От извращений. От
всех недостатков?! Почему же я не стал одним из них? Светка и Сашка стали, а
я - нет. Выходит, я настолько извращен, настолько неправилен, что вижу
недостаток человека в отсутствии недостатков? Что - человека, целого
общества! Превосходного, безупречного, но негодного для меня. Каков же тогда
коммунизм? Да и в названии ли дело? Я приучен на все вешать бирки. Да можно
ли хоть чему-либо на свете дать единственное, исчерпывающее название? Вот
книга - "Социалистический реализм". Значит, есть империалистический,
феодальный, будет коммунистический... А просто реализма нет и никогда не
будет? Или вот - "Демократический централизм". Боже мой, почему я не
задумывался раньше о смысле слов? "Почетный долг!" "Управление культурой!"
"Патриот - интернационалист!" Что это?
Он хотел остаться на ночь в библиотеке. Но пришел дежурный ефрейтор и
сказал: "Не положено".
- Почему "не положено?" - спросил Краснов. Дежурный дал расширенный
ответ, рассчитанный на то, чтобы полностью исключить в дальнейшем какие-либо
вопросы. И поскольку наказать его за словоохотливость у бывшего капитана не
было возможности, пришлось отдать ему ключ от библиотеки и "хромать",
"катиться", "уе..." "в свой вонючий барак".
Усталые и грязные люди копошились в полутьме на нарах и вокруг железной
бочки, переделанной в печь. Пахло дымом, прелью, усталостью и - чуть-чуть -
жареным хлебом, над тонкими ломтиками которого колдовал у печки полускелет с
безумными глазами.
- А вот и новенький! - сказали от печки, едва за Красновым закрылась
дверь. - Иди, садись. Дайте ему место.
Полускелет забрал свой сухарик и отошел. Краснов сел на его чурбан.
- Ну, рассказывай, кто таков, откуда, за что, когда...
Краснов не видел их лиц. Он не мог смотреть в их лица. Они казались ему
грязными пятнами, на которых блестели волчьи глаза. Он слышал за спиной
дыхание и не мог избавиться от страха, что удавка уже занесена, сейчас
набросят и рванут.
Он был уверен, что все они знают Александра Краснова. С ними ложь не
пройдет. Надо сделать что-то такое, чтобы не впутывать в это дело Сашку, но
и под своим позорным именем умирать не хотелось. И он сказал то, до чего не
мог додуматься за всю зиму, а сейчас дошел в несколько секунд. Надо говорить
правду, но ту правду, в которой он - Скидан.
Его слушали. Переглядывались. Он смотрел, рассказывая, на огонь в
печке, на искры, бегающие по угольям, но краем глаза отмечал, что
переглядываются с непонятным для него пониманием.
Он рассказал о Лабирии, о вероятностном Магадане, о монорельсе от моря
Восточно-Сибирского до моря Охотского, о машинах на воздушном экране и с
электрическим двигателем... Они слушали. Он рассказал о вечевании, о свободе
отношений, о жилищах, лечебнях и учебнях, о запрете на историю и
художественную литературу. Он рассказал о староверах и об Александре
Краснове, который решил удалиться на Остров Скорби, чтобы забыть о проклятом
своем прошлом. Он не сказал о Светлане, о Резервате, о пришельцах и миражах.
Когда дошел до выхода из тоннеля и взрыва, его остановили:
- Дальше знаем.
Потом раздался голос:
- Подсудимого заслушали. Слово прокурору.
Невидимый прокурор говорил сбоку. Голос его был тих и глух.
- Господа присяжные. Каким человеком был Сашка Краснов, вам
рассказывать не надо, все его помнят. Он не доехал до прииска и не вернулся
в лагерь. Следовательно, убит при попытке к бегству, по дороге на прииск, по
приказу присутствующего подсудимого. О подсудимом мы знаем мало. То есть, за
последний год. Он ушел к бабе и пропал, а как попал сюда - мы точно не
знаем. Но начальник Бугрин отдал нам его, потому что, как нам кажется, имеет
к нему личные счеты. Может быть, из-за гибели своего дружка Давыдова, может,
еще почему, но нам это по хрену, потому что все они сволочи, и капитан
Багрин из заградотряда для нас не фронтовик, а такая же фашистская тварь,
как присутствующий здесь подсудимый.
О Краснове говорили отвлеченно, и он сам вдруг начал воспринимать
происходящее как суд над кем-то другим, кого он до сих пор не знал. Это было
интересно и не страшно: с подсудимым что-то хотят сделать, а сам-то Краснов
сюда никаким боком. Что общего у советского офицера Василия Краснова с
какой-то фашистской тварью?..
- Короче, - продолжал прокурор, - я уверен, что уважаемый суд будет
снисходителен к подсудимому и даст ему немедленного вышака.
Одобрительное гудение со всех сторон Краснов воспринял уже вполне
применительно к себе и сжался в ожидании легкого падения удавки на укрытые
ватником плечи. Даже представил, что заденут какое-нибудь ухо. Вздернут на
дальней стене, оставят на ночь, как уже бывало, а утром доложат, что
повесился.
- Слово адвокату.
Голос адвоката Краснов услышал из-за собственной спины. И почему-то
подумал, что вот ждал оттуда удавку, а оказалось, что адвокат прикрывает
его, как ведомый в воздушном бою.
- Уважаемый суд, надеюсь, примет во внимание, - начал адвокат, - что
мой подзащитный - не убежденный, а воспитанный злодей. И для начала прошу
рассмотреть эту разницу.
"Зал" загудел, предвкушая развлечение.
- Поймайте в лесу взрослого волка, - продолжал адвокат, - и попробуйте
сделать из него цепную собаку. Вас ждет поражение, ибо взрослый зверь вырос
на свободе и в неволе скорее погибнет, чем смирится с ошейником. Дальше вам
понятно. Из слепого волчонка вырастить так называемого друга человека -
задача посильная, хотя и это спорно: говорят, что для надежности
одомашнивания нужно несколько поколений. Что же мы имеем в случае с моим
подопечным? Беспризорное детство, благословенный детдом и благодарность по
гроб жизни за такое счастливое детство. Почему не вырасти прекрасным цепным
псом, если есть все условия и ты тщательно обережен от примеров
противоположного характера? Итак, первое. Мой подопечный есть продукт
античеловеческой системы, в известном смысле ее жертва, и это снимает
значительную часть его вины. Но поскольку судить систему нам пока не по
силам, ибо даже слово "система" у нас под запретом, вернемся к нашим баранам
(смех, голос: "К барашку!"), то есть к личности и личной вине подсудимого.
Да, он был с нами жесток. Но можем ли мы назвать в его окружении хоть
одного, условно говоря, человека, не жестокого с нами? Да, он послал
Александра Краснова на прииск из чувства личной неприязни. А сколько он был
обязан - обязан! - послать просто так, без всякого чувства, как обыкновенных
скотов? Особое внимание прошу обратить на его человеческие качества.
Известно, что он не раз просился на испанскую войну, когда его обязанностью
была грязная работа в НКВД. Известно, что он просился на фронт в этой войне.
Субъективно честный и по-своему справедливый, он был вынужден назваться
именем Саши Краснова под нажимом Бугрина, чтобы не оказаться американским
шпионом, но он не увиливал от встречи с нами, а то, что назвался каким-то
Скиданом и выдумал фантастическую историю, в которой Саша оказывается живым,
так кто из нас поступил бы иначе ради спасения собственной шкуры?
Легкий смех был ему одобрением. А Краснову захотелось хоть затылком
прикоснуться к этому человеку, способному открыть в нем столько доброго. Он
распрямился на чурбаке и отклонился назад, но спина встретила пустоту.
- Я хочу сказать, - продолжал адвокат, - что этот человек, при всех
своих недостатках, пороках, ошибках и даже преступлениях, не способен на
предательство. Поэтому я, во-первых, не верю, что он приказал убить Сашу по
дороге на прииск, а во-вторых, хочу обратить особое внимание уважаемого суда
на вопиющее предательство капитана Бугрина, который на фронте держал под
прицелом наши спины, а теперь хочет нашими руками свести счеты с человеком
из своей стаи. Из одного чувства протеста против такой подлости я оставил бы
Василию Краснову жизнь, чтобы дать ему возможность пересмотреть свое прошлое
и свои взгляды - ведь не до конца же он цепной пес! - а заодно посмотреть,
как поведет себя начальник лагеря. Он, наверно, сошлет Краснова на прииск, и
это будет для моего подопечного искуплением. Хочу отметить, между прочим, и
мнимую гуманность Бугрина по отношению ко всем нам. И отделение нас от
блатных, и некоторое облегчение бессмысленных жестокостей следует отнести не
на счет его до- броты, а просто списать на производственную необходимость: в
стране разруха, и рабов надо поберечь.
- У защиты все? - спросил судья.
- Нет. Защита отдает себе отчет, что у обвинения более чем достаточно
свидетелей против подсудимого, в том числе и сам адвокат. Однако и у защиты
есть свидетель. Пусть единственный, пусть ущербный, но не кажется ли
уважаемому суду, что выдумки нашего Гоши очень во многом совпадают с тем,
что рассказал сейчас подсудимый? Из сопоставления следуют как минимум два
решающих вывода. Первый. Выдумка о стране Лабирии есть сущая правда, и тогда
Александр Краснов действительно жив и живет лучше нас. Следствие этого
вывода: Василий Краснов не убивал Александра Краснова. И второй вывод,
который всем наверняка больше по душе. И Гоша, и мой подопечный страдают
одинаковой формой невменяемости. Следствие из второго вывода: невменяемый -
неподсуден. Дикси.
Шум покрыл окончание защитной речи. Ничего в нем разобрать Краснов не
мог, кроме того, что спор идет равный - между волоском, на котором висит его
жизнь, и веревкой, на которой могут повесить его изрядно похудевшее тело. Но
он и не вслушивался в спор. Он искал глазами: кто же это Гоша? Не тот ли это
старовер-лабириец, друг Такэси, Ивана и Ганса, который ушел в тоннель и не
вернулся еще до прихода в Лабирию Красновых и Светланы?
Краснова тронули за плечо. Он обернулся и увидел безумные глаза
давешнего полускелета. "Хочет к печке", - подумал Краснов и попробовал хоть
слегка повернуться, чтобы пропустить человека. Но тому не нужно было огня.
Он жадно смотрел на Краснова.
- Они, правда, завалили вход? - спросил он хрипло.
Краснов кивнул.
- Я - Гоша Дойкин. Кампай говорил обо мне?
Краснов кивнул. Ком в горле не давал говорить.
- А я надеялся вернуться, - прохрипел Гоша. Из его глаз потекло.
Крепкий пожилой человек с выправкой старшего офицера мягко отодвинул Гошу за
плечи и сказал Краснову голосом адвоката:
- Едва ли вам поверят. Но жизнь оставят, гарантирую. Чтобы хоть этим
насолить Бугрину.
- Прошу внимания! - раздался голос судьи. - Не желая влиять на мнение
господ присяжных, тем не менее прошу их заострить внимание на следующих
обстоятельствах. Недоказанности есть в аргументах как обвинения, так и
защиты. Но очень серьезным представляется тот факт, что начальник лагеря
выступает в роли организатора этого суда. Быть марионетками всегда
обременительно, поэтому, братья славяне, давайте будем людьми.
"Быть людьми!" Ах, почему раньше Краснов не замечал прелести этих слов?
Гуманных, точных, исчерпывающих суть человечности... Мимо скольких слов он
прошел в своей жизни равнодушно... И мимо скольких людей... И сейчас они
все - и слова, и люди, мимо которых он равнодушно прошел, - собрались во
втором бараке лагеря на Колыме и судят его, никому не нужному детдомовца...
Немедленно вслед за этим он вспомнил Светлану. Глупец, никакая она не
потаскуха, а в самом деле - очень и очень женщина, и любила его, дурака,
по-настоящему. Не то что он. Он просто не умел. А теперь Сашка Краснов будет
с ней спать, она ему нравится. И воспитает его сына... Сейчас бы Сашку сюда.
Поднять восстание, разбросать завал и всем лагерем - в тоннель. И завалить
за собой вход, чтобы никто больше...
Снова повернул его к себе Гоша.
- Ну, как там? Староверов на Остров Скорби не загнали еще?
- Староверы уже дважды вечевали разрешение исторической науки.
- Провалилось?
- Пока - да.
- Не надо, - горячо заговорил Гоша, - не надо нам исторической науки. И
художественной литературы не надо. Пусть будет все, как есть. Ради одного
этого мы обязаны туда вернуться. Выступить, доказать, навсегда запретить
староверство - и можно умирать. Я только этим и живу, не подыхаю. Василий!
Если не выдержу, это будет твой долг! Поклянись!
Краснов усмехнулся наивности бывшего старовера и немедленно выдал
требуемую клятву, не сомневаясь, что верность ей от сможет сохранить до
самой своей и Гошиной смерти.
Через час присяжные заявили: "Мы не ОСО"[5] и отложили решение до
завтра.
3. Посмертно уважаемый
А ведь Краснов всерьез надеялся прожить под именем Александра Краснова
остаток жизни в ЭТОМ мире. Он смирился с невозможностью вернуться к
Светлане, хотя это и мучило его больше всего на свете. Он не хотел больше ни
славы, ни власти, ни служения народу. Он хотел сегодня дожить до завтра,
потом до следующего дня, до следующего... Вернее, не до дня, а до ночи, ибо
к дням своего рабства он совсем потерял интерес. Его интересовала теперь
исключительно жизнь во снах, ибо в эти бесконечные ночные часы он бывал
свободен, он видел Лабирию, Светлану и совсем еще беспомощного сынишку,
которого она зовет Васенькой. Он видел во снах Александра Краснова. Он вовсе
не стал спать с его Светкой, а живет с какой-то медработницей из лечебни и
работает в "Скорой помощи"... Эти сны грели Василия по ночам и давали днем
силы дождаться следующего вечера.
Двое блаженных спали на соседних нарах и становились все более похожи -
худобой и безумным блеском голодных глаз, от которых отворачивался
"фронтовик" Бугрин, потерявший интерес к своему предшественнику после
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг