Им нужно - вот и все. Им не результат важен, хоть они и сами этого не
понимают. Им важно движение! И это не игра. Это даже не жизнь. Это выше. Нет
у меня для этого слов. Я это понимаю и ты пойми, как сможешь.
- А у меня что, по-твоему?
- А у тебя - блажь. Рабская тоска по хозяину... Погоди, я забыла. Тут
еще один сон. Тебе надо прочесть. Я приснилась себе мужчиной.
Она принесла свою тетрадь.
- Ешь и читай. И заклинаю тебя, подумай, почувствуй, как я, чтобы не
жалеть потом.
Василий открыл тетрадь там, где было заложено.
"СОН О СВОБОДЕ
Одиночество до сих пор представляется мне приятнейшим из состояний.
Только теперь мне достаточно для этого закрыть глаза. Или, в наилучшем
случае, лежать с открытыми глазами в полной темноте и тишине. Я сделал очень
интересное наблюдение: с закрытыми глазами и на свету никогда не увидишь
того, что видится в темноте при открытых глазах. Только темнота нужна
глубокая, без звезд на небе и без каких-либо пятен света на стене. Только в
таком одиночестве ко мне является молодость...
Нужны ли старому человеку воспоминания о молодости? О да! Я уверен, что
они продляют жизнь. А жить старому человеку хочется гораздо сильнее, чем
молодому. Ибо старик уже различает свой конец, тогда как молодой вполне
удовлетворяется уверенностью в собственном бессмертии.
Как ни странно, в моей молодости легко уживались рядом вера в
собственное бессмертие и стремление к одиночеству, то есть легкомыслие и
любовь к размышлениям. Казалось бы, размышления должны были привести к
мыслям о смерти. Но это не случалось ни разу. Я был общителен и весел и
одиночества искал в те времена лишь для того, чтобы обдумать последний
разговор с друзьями, повспоминать сладкую ночь, проведенную в женском
обществе, да измыслить новую проделку, чтобы поразить тех, о ком я любил
размышлять.
Различных возможностей уединиться всегда большой выбор. Всему прочему я
предпочитал прогулку в носилках где-нибудь за городом. Это было нечто
настоящее. Вокруг действительное безлюдье, шелестят листья, поют птички,
журчит какой-нибудь ручеек. Несколько острее чувствуешь одиночество, если по
крыше носилок стучат мелкие капли дождя, но для этого нужно особое
настроение и обязательно, чтобы рабы стояли, потому что чавканье грязи под
их ногами совершенно не дает сосредоточиться.
Молодости свойственны легкомыслие и самоуверенность. Не был чужд этих
недостатков и я. Однажды, гостя на восточном побережье у брата Марсия, я
получил от него в подарок четырех молодых рабов вместе с носилками.
Разумеется, тут же захотелось прогуляться. Марсий был рад, что подарок мне
так понравился, но советовал не выходить из города. Я обещал и отправился на
пристань.
Стояло лето. Солнце уже село, но жара еще не спала, и в темной воде
Босфора плескалось множество обнаженных тел. Среди них было, разумеется,
немало очаровательных местных проказниц, которые махали мне руками безо
всякого стеснения. Чтобы выбрать, я спустился к самой воде и велел рабам
идти вдоль берега.
Выбор оказался слишком велик. Нравились все и поэтому не нравилась ни
одна. Моя одинокая прогулка превратилась в погоню, я мчался дальше и дальше
по песку, потом по камням, наконец - по скалам. Последняя из купальщиц
представилась мне самой лучшей. Было уже почти темно, и ее белое тело
светилось. Казалось, все звезды спустились к ней с неба и резвятся в веселом
хороводе, наперебой стремясь прикоснуться к упругой чистой коже. Так всегда
светится летняя вода в море, если ее потревожить...
Я пригласил ее в носилки, и мы помчались дальше по берегу, прочь от
людей, туда, где мы будем совершенно одни. Мы мчались, как во сне, забыв обо
всем на свете, видя только друг друга...
И вдруг - остановка! И тут же нас вывернули из носилок на камни, будто
мы не люди, а мешки с костями. Моя спутница жалобно закричала, и я вскочил,
чтобы вздуть неуклюжих рабов: в своем кругу я считался неплохим бойцом.
Два точных удара превратили меня в беззащитного младенца. Теперь я мог
только смотреть, как меня и мою красавицу связывают ремнями и бросают в
какую-то лодку, как отталкиваются от безлюдного берега и поднимают парус...
Лодку они нашли случайно. Не берусь представить, куда могли подеваться
ее владельцы - ушли, похищены, умерли... Умелые и сильные молодые рабы ловко
вывели посудину в пустынные воды Босфора, попутный ветер наполнил косой
парус, и они жадно, не обращая на меня внимания, стали по очереди утолять
свою скотскую страсть моей избранницей. Ей развязали только ноги, а чтобы не
кричала, намотали на голову тунику. Я ничем не мог ей помочь, потому что был
крепко связан и привязан к сиденью, я безмерно страдал от собственного
бессилия. Тогда я впервые зажмурился, чтобы хоть так уединиться.
Утром все было кончено. Предатели-рабы оказались у себя дома, а я стал
невольником одного из них. Красавицу увели куда-то навсегда...
И вот я стар. Я только в самом полном одиночестве вспоминаю о прогулках
под дождем в носилках. Мои ладони тверды и привычны к любой работе. Мое тело
неспособно получить отдых, если уложить меня на перину, зато каменное ложе,
укрытое вытертой козьей шкурой, убаюкает меня мгновенно с нежностью матери.
Мои уши различают голос хозяина в любом шуме, мои глаза поймут любой
его знак, мои ноги никогда не утрачивают проворства, я силен и вынослив на
зависть многим из здешних мечтательных молодцов.
Вот за все это я много лет имею на ошейнике надпись: "Лучший из рабов.
Не бить". Я заслужил ее не унизительным заглядыванием в хозяйский рот и не
подобострастным сгибанием спины в бесконечных поклонах. Я всегда знал себе
цену и свое место, но и хозяевам не позволял забывать об этом. Однажды в
трудные времена, когда нас стали кормить впроголодь, и рабы начали шептаться
о бунте, я один открыто вышел вперед и без страха заявил хозяину: "Если
хотите от нас настоящей работы, если вы - настоящие рачительные хозяева,
умеющие видеть собственную выгоду, извольте кормить нас так, чтобы
ПРОИЗВОДИТЕЛЬНОСТЬ ТРУДА не падала!" Я ждал наказания и был готов пострадать
за свои права, но получил не только достаточное питание, но и достойную
надпись на ошейнике.
Недавно хозяин предложил мне вообще снять ошейник. Это, сказал он, было
бы знаком особого доверия и позволило бы мне впредь чувствовать себя среди
горожан - на рынке, на пристани и просто на улице - равным и свободным. Он
думал, что для меня это подарок и честь. Но я отказался. Я объяснил, что я и
в ошейнике не потеряю своего достоинства, зато без ошейника, принятый
какими-нибудь грабителями за купца или бродягу, могу потерять жизнь. Он,
кажется, понял. Он сказал: "Ты - умнейший среди рабов".
Но, конечно, он понял не до конца смысл своих собственных слов: там,
где есть рабство, нет свободных и несвободных, там ВСЕ рабы - от того, кто в
цепях, до того, кто в носилках. Хотя и состарился вместе со мною, ему этого
уже не понять: от недостаточно долго носил ошейник".
- Ну и что? - сказал Василий, закрывая тетрадь.
- Не спеши. Ну не спеши. Подумай как следует. Влезь в его шкуру.
- Да ты меня и так в его шкуру втиснула!
Она взяла у него тетрадь. Посмотрела тяжелым взглядом и вышла.
Шлепнулась на стол тетрадь, потом в ванной полилась вода, потом она
вернулась с опухшими глазами.
- Спасибо, что не сбежал. Скажу последнее, тогда поступай как знаешь. -
Помолчала, собираясь с мыслями или с духом. - Вот что, Вася. Это тебя не
удержит, но ты должен это знать. Будь я одна, может, пошла бы туда с тобой,
но я хочу, чтобы мой и твой ребенок вырос свободным. Действительно
свободным...
Она стояла вплотную, и он подхватил ее, посадил к себе на колени:
- Когда?
- Что когда? - Она засмеялась. - Глупый какой. Еще перед твоим
Резерватом. Не хотела тебя отвлекать... Ну?.. Так что же?..
Василий прижимал ее к себе и молчал. Ему ничего не хотелось говорить.
Ему хотелось сидеть так вечность, или сколько там требуется, и увидеть,
каким же получится его продолжение. Мальчик, конечно. А то девочка. Нет,
сразу - и мальчик, и девочка...
Светлана тоже не двигалась. Даже, кажется, не дышала. Потом тихо:
- Ва-а-ась... Ты же сам говорил: вариантный мир. Это одно и то же,
просто вариант. И запах такой же, и природа, Вась... А люди здесь лучше...
Правда?
Он встал, держа ее на руках. Он понял, что к чему. Он вспомнил, что
никак не мог найти для Светки обозначения.
Он вспомнил, что никак не мог найти для нее обозначения, когда она вот
так открывалась. Независимая, свободная - все не то. Обозначение для нее
нашлось, наконец. Она была - равная. Не снизу на него смотрела. И даже
больше: он понял, что она ведь никогда и ни на кого не смотрела снизу. Это
чувствовали и гнали, втаптывали ее, пока не втоптали в Кешкину избушку. А
дальше она пошла сама. В пещеру. И от того места, где догнала Скидана, тогда
еще Краснова, она вела и утащила его за собой. Притворялась, что смотрит
снизу, а он, слабак, позволял ей это, потому что так ему было удобнее... А
теперь она остается, а его отправляет дальше, одного, и ему страшно. Да как
ловко отправляет: притворяется, будто не хочет отпустить! Что ж, пусть. Раз
ей так лучше, Скидан притворится, будто ничего не понял, и пойдет дальше
один. То есть, это она пойдет дальше одна, а он просто вернется. Но ведь ТАМ
ему не дадут стоять, там он должен будет - вперед... Они не встретятся
больше, но утешением будет то, что, выйдя из пещеры ТАМ, он снова двинется
вперед, пусть даже следом за Светкой... Но сам... Нет, не то что-то. И не
надо усложнять. Он пойдет и...
- Светочка, - он бережно отнес ее к постели, - я только до твоей
избушки и сразу назад. Про вариантные миры говорили пришельцы. У них такого
нет. Может быть, их надо сводить... Я только туда и - назад. Может быть,
немного провожу ребят - и сразу назад.
Он положил ее, обмякшую, на разоренную постель и попятился к двери.
- Ты мне веришь? Я теперь управлюсь дня за три...
Она, брошенная, смотрела исподлобья, закусив губу, и молча медленно
кивала...
Он мчался во втором вагоне к тоннелю, бежал к нему от платформы, без
сожаления оглянулся на приветливый, но не принятый мир и бросился во тьму,
отмечая по следам, что Иван с Гансом уже там.
Он не догнал их в тоннеле. А на выходе, среди угольков, оставшихся от
Кешкиной избушки, его накрыло чем-то непонятным. Все вокруг лопнуло - и
небо, и скалы, и сам Василий, кажется, лопнул... А когда пришел в себя, была
знакомая одиночка лагеря "Ближнего", боль во всем теле, вата в голове, кровь
на языке, белые мошки перед глазами, а среди мошек - этот следователь,
который скоро вернется.
"Со следователем почти ясно, - подумал Василий. - Либо он хочет сильно
отличиться и сделать на мне карьеру как на шпионе, либо он очень любит
покой, и тогда..."
Ключ в двери повернулся, вошел следователь.
- Эх Василий Александрович... Так ничего и не написал... И зачем вам
эти лишние хлопоты?..
"Второй раз о хлопотах. Это не зря".
- Я не Василий Александрович, - сказал Краснов. - Я Александр
Васильевич. Но фамилия - действительно Краснов. Можете проверить по номеру.
И он назвал номер и дату побега Александра Краснова, фронтового
капитана-разведчика.
- Хм, новая версия... - Следователь оттопырил губу, размышляя. - Но
что-то в этом есть... Давайте проверим.
Он окликнул кого-то за дверью и велел поискать формуляр. А сам
уставился на Краснова.
- Пока там ищут, расскажите кратко вашу версию.
Василий изложил историю побега из полуторки - разумеется, без перелома
ноги - и добавил, что подстерег ушедшего как раз на охоту начальника лагеря
и свел с ним счеты.
- А вы знаете, - сказал следователь, - все совпадает. Эта история еще
свежа... Ну, а тоннель?
- Вы же туда не ходили, - угадал Краснов.
- Не решились - сознался следователь. - Хозяин избушку спалил и
скрылся, а мы устроили засаду... Ладно уж, откровенность за откровенность.
За несколько часов до вас вышли двое. Странная одежда и вообще. Оказали
сильное сопротивление, оба погибли... Погиб лейтенант Давыдов... Я как раз
приехал принимать лагерь...
Незнакомый худенький лейтенант принес знакомую папку с делом Александра
Краснова. Следователь, оказавшийся самим начальником лагеря, извинился и тут
же углубился в изучение документов.
- Не сохранилась фотокарточка, - посетовал. - Но ничего, можно сделать
новую.
Чтение длилось с четверть часа. Не лабирийского, а здешнего - Краснову
заново привыкать к знакомым часам. В эти минуты он размышлял, почему это
столь быстро и круто переменилось отношение к нему. Угадал желание
начальства? Вот ты уже и снова раб, как обещала Светлана. И нет пути назад,
если из лагеря не убежать...
- Ну-с, - начальник оторвался от бумаг, - так я не досказал. Едва мы
заминировали тоннель и соединили провода, - появляетесь вы и попадаете под
наш взрыв. Вы, Александр Васильевич, уцелели чудом.
- А зачем взорвали? - Краснов почувствовал, как онемел язык и кровь
отхлынула от всей поверхности тела.
- Да все от тех же хлопот! - радушно сообщил начальник. - Нет тоннеля -
нет хлопот!
Краснов откинулся на подушку. Это был конец всему. Конец жизни.
"Светка, ты была права... Ты, как всегда, была права... Пацан..."
- Да, я не представился, - улыбался начальник. - Капитан Бугрин Марат
Сергеевич.
Краснов кивнул.
- Вам плохо? - озаботился Бугрин.
- Ничего, - сказал Краснов. - Уже лучше.
- Я тоже фронтовик, - продолжал Бугрин. - От Курской дуги до Праги. Так
сказать, начал там, где вы закончили...
Краснов удивленно поднял на него глаза, но вспомнил, что он же теперь
снова не тот, кем был. Бугрин истолковал его взгляд по своему.
- Вы, капитан, не обижайтесь. Ваша история могла быть и со мной. И не
будем больше касаться этой темы. Будем говорить о вашем сегодняшнем деле. А
оно могло быть гораздо лучше, если б вы тогда не сбежали. На вас потом
пришла амнистия. Сам маршал Жуков заступился. Было представление к званию
Героя Советского Союза... Вот так, Александр Васильевич. Я-то вас понимаю...
Словом, на всем вашем прошлом теперь крест. Вы теперь уголовник, ибо висит
на вас статья за побег.
"Вот так вот, - подумал Краснов. - Свято место пусто не бывает". И
спросил:
- Конвоиры-то живы остались?
- Живы, - Бугрин усмехнулся. - Вы их так быстро уделали, что они даже
ничего не поняли. Здесь их уже нет, конечно... Бывшего начальника лагеря,
вашего однофамильца, на вас вешать не будем. Вы не говорили, я не слышал.
Был он, говорят, дерьмо порядочное, так что пусть он числится в без вести
пропавших. Все равно детдомовец, никто его не хватится. А нам жить дальше.
Три года отсидите и - без поражения в правах! - домой, старики ждут и письма
пишут!.. - Бугрин встал. - Напишите все к завтрему в разрезе нашего
разговора, долечитесь, поставим вас бригадиром, куда полегче, и будем
видеться: с одного же фронта, черт тебя возьми!
- Кстати, - он обернулся у двери, - что за одежка у тебя?
- Одного шпиона раздел, - выдавил Краснов и закрыл глаза.
2. Суд присяжных
Краснов так до конца и не вник, поверил ему начальник лагеря или просто
принял удобную версию, которая ставит на место беглого зека, а с него, с
Бугрина, снимает хлопоты по разоблачению американского шпиона. Судя по
неприязни даже к самому слову "хлопоты", логично было предположить, что
Бугрин со своей колымской вышки плевал на все высшие интересы, ибо они есть
суета, в том числе плевал он и на Краснова. Однако приветливое внимание к
больному указывало на искренность капитана. Соединить же в одном человеке, в
офицере МГБ - человеческую душевность, безразличие к служебному долгу и
равную апатию к проискам иностранных разведок Василий не мог. Такой человек,
по его мнению, мог попасть в начальники лагеря лишь случайно (блат он
исключал), а удержаться на этой должности хотя бы год ему не стоило и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг