назойливых расспросов о задуманном предприятии, мы договорились с Гришкой
встретиться за деревней, у поскотинных ворот, до которых каждый добирается
поодиночке.
И вот, едва стемнело, я наскоро похватал толченой картовницы с хлебом и
солониной, надернул теплую отцовскую фуфайку и, сказав матери, что сбегаю,
мол, на Шолохову катушку, отправился совсем в другую сторону, "на охоту".
Вечер был тихим и довольно морозным. На небе сиял молодой месяц, но
свету он давал еще слишком мало, чтобы рассеять густеющую темноту. Снег был
сухим, жестким и звучно скрипел под валенками. Для пущей конспирации я пошел
не улицей, а огородами, держась собачьих троп и волоча за собой санки на
длинном поводке; потом нырнул в знакомую дыру в жидком тыне, примыкавшем к
бревенчатому заплоту пятой бригады, и наконец выбрался на дорогу, которая
вела к нязьмам, к зерносушилке, называемой у нас мангазиной, и к тем
поскотинным воротам, где назначалась встреча с компаньоном. Дорога была
безлюдной. Только у мангазины попался навстречу мельник Андрей Мясников,
возвращавшийся с мельницы, но он ничего не сказал, а лишь молча кивнул мне,
словно бы с пониманием и одобрением нашей затеи, и пошел дальше в своей
белой от мучной пыли тужурке.
У раскрытых ворот поскотины никого не было. А тьма между тем все
сгущалась, и мороз становился все забористей. Слабый свет от ломтя луны
принимал какой-то молочно-бледный оттенок, отчего сплошные снега, лежавшие
за поскотиной, казались погруженными в туман, а лес перед ними - слишком
мрачным, особенно - высокий гребень кладбищенских берез, угрюмо выделявшийся
в глубине.
Мне стало жутковато, и я уже втайне пожалел, что так легко согласился
на ночной поход за этими дурацкими костями. Ведь впереди еще были километры
пути в пустынных снегах, в темном логу, по берегу застывшего Пашина озера, в
сумрачном зимнем лесу, где вполне могли объявиться волки и даже черти...
Когда я живо представил все это, у меня под фуфайкой забегали мурашки.
Однако в эту минуту раздался короткий свист, и, оглянувшись, я увидел
бежавшего ко мне Гыру с санками.
- Пришел? Не сдрейфил? - крикнул он. - Ну, молодцом. А то я уж думал,
что одному придется идти на промысел.
- Молчи, свистун, ты бы один и к поскотине струсил, - попытался я сбить
с приятеля излишнюю спесь "старшего".
- Ну-ну, не забывайся, отрок. Мне не впервой бродить по ночным полям и
лесам. Не забудь, что я два сезона прицепщиком отбухал. А там всякое бывало.
На это мне нечего было возразить Гришке. Он хоть и любил прихвастнуть,
но действительно уже не одно лето работал на взрослых работах - был и
прицепщиком, и пастухом, где ночные смены - привычное дело. Я же покуда мог
похвалиться лишь тем, что гонял с конюхом лошадей в ночное да возил копны на
покосе у Кругленького, с ночевками на сеновалах кошар. Это тоже было
почетно, но лишь на детском уровне, поэтому, чтобы уесть товарища, мне
пришлось искать другой ход:
- Прибавь еще ночные дежурства с Галькой Петуховой, - съязвил я.
- С Галькой? О, с Галькой нигде не страшно, даже и на кладбище.
Так, с нарочитой беспечностью болтая и подначивая друг друга, быстро
шли мы, почти бежали по снежной равнине, держа на поводках легко скользившие
салазки. Дорогу до спуска в Пашин лог одолели почти незаметно. Несмотря на
наступившую ночь и полное безлюдье, мы, кажется, не испытывали особого
страха. Однако подслушавший наш разговор, наверное, заметил бы
преувеличенную бодрость и громкость голосов, звучавших среди снежного
безмолвия. На косогоре, перед тем как спуститься в лощину, Гыра остановился
и, вглядываясь из-под руки в сумеречную даль, картинно произнес:
- И видят: на холме, у брега Днепра, лежат благородные кости...
- Их моют дожди, засыпает их пыль, и ветер волнует над ними ковыль, -
подхватил я с дурашливым подвывом.
- Не вой, болван, а то волков накличешь, - сказал Гыра шипящим баском,
и я понял, что как он ни храбрился, у него тоже подрагивали поджилки. Однако
не спешил его осуждать. Молчаливая, чуть подсвеченная с неба разложина,
которая открылась теперь перед нами, не особенно манила в свое лоно. И хотя
мы прежде бессчетное число раз бывали у Пашина озера, особенно летом, и
знали здесь каждую тропинку и каждый кустик, сейчас мрачноватая котловина с
островками темного леса внизу казалась чужой и неприветливой. Мне вдруг
расхотелось спускаться в лог за добычей.
- Едва ли чего найдем впотьмах. Может, лучше утречком пораньше, а? -
как бы между прочим поделился я сомнением.
Но Гыра даже не повернул головы в мою сторону. Все так же пристально
всматриваясь в сумрачную долину, точно прикидывая расстояние, он процедил
сквозь зубы, притом почему-то по-немецки:
- Морген, морген, нур нихт хойте - заген алле фауле лейте.
Поскольку я был в немецком не силен (мы только приступили к его
изучению, да и то занятия вел физрук), я удивленно уставился на Гыру, и он
снисходительно перевел для меня тарабарщину:
- Завтра, завтра, только не сегодня - так говорят все ленивые люди.
- Трусливые, - уточнил я самокритично.
- Пока - ленивые, - сказал Гыра.
А помолчав, он добавил с серьезной раздумчивостью:
- Чертей здесь нет, это точно. Какой черт попрется в эдакий морозище к
обглоданным костям? А вот лиса или волк могут забрести по старой памяти. Но
я для них приготовил "перышко".
И Гыра, отвернув полу шубейки, вынул из ножен свое знаменитое "перо" с
наборной плексигласовой ручкой, подаренное ему старшим братом-фэзэошником.
Длинный нож тускло блеснул в воздухе и с глуховатым звяком снова был
отправлен в ножны. Это оружие, признаться, не особенно успокоило меня,
скорее даже усилило тревогу за исход нашего сомнительного предприятия, но
анализировать ощущения уже было некогда. Гришка, спрятав нож, решительно
зашагал по дороге в лог, и мне ничего не осталось, как последовать за ним.
Санки покатились под гору, обгоняя нас, и теперь их приходилось
придерживать за поводки, точно охотничьих собак, рвавшихся вперед, навстречу
добыче. Гыра даже попробовал прилечь на санки, чтобы скатиться с горы, но
дорога была не торной, полозья под гнетом проваливались в снег, и санки не
ехали.
Чем дальше мы погружались в лог, тем выше поднимались сугробы. Они
обступали нас с обеих сторон, особенно вспучиваясь там, где березы подходили
близко к дороге. Да и сама дорога становилась все более рыхлой, со снежным
горбом между колеями. Идти было все труднее, и я даже упал раза три, а
Гришка каждый раз восклицал с издевкой: "Подвинься, я лягу!" или: "Чо
нашел?" - и подхохатывал с натужным весельем. Наконец слева за деревьями
показалась продолговатая котловина Пашина озера, замерзшего и занесенного
снегом.
- Теперь уже рядом, - сказал Гришка, уверенно шагавший впереди. - В
случае чего - ори. И как можно громче, понял?
Видно, и он не особенно надеялся на свое обоюдоострое "перо", коли
советовал помогать криком "в случае чего". В логу было заметно темнее, чем
наверху, в чистом поле. Даже белокорые березы казались черными и угрюмыми.
Полумесяц потускнел, подернутый дымчатым облачком. Вокруг него колючим
блеском мерцали звезды, однако и от них свету было немного на заснеженной
земле. Деревья совсем не давали тени, и если все же были видны довольно
четко, как и санная дорога, и Гришка, семенивший впереди, то это, казалось,
благодаря самосвечению нетронутых снегов. В логу было совершенно безветренно
и тихо, и в этой мерзлой тишине с особенной пронзительностью слышался скрип
снега под ногами и шуршание санок.
- Эх, надо бы собак взять! - крикнул Гришка.
Я хотел было ответить ему обычным присловьем, что, мол, хорошая мысля
приходит опосля, но промолчал, скованный подкрадывающимся страхом.
Вот, наконец, Гришка свернул с дороги и побрел, утопая в снегу, в
сторону черемухового колка. К нему вел единственный санный след, уже
порядочно занесенный снегом. Я тоже свернул за приятелем.
Идти было трудно. Непрочный наст проваливался под ногами, и если бы не
штанины, предусмотрительно выпущенные поверх валенок, мы бы тотчас начерпали
стылого снега. Я старался ступать в Гришкины следы, но его шаг был слишком
широк для меня, невольно приходилось бить свою тропу. Рубаха прилипла к
спине. Хотелось лечь на снег и передохнуть, но мой компаньон упрямо ломил
вперед без перекуров, отставать от него было страшновато, и я из последних
сил тащился за ним, волоча по сугробам свои салазки с саноотводами.
Чем ближе мы подбирались к добыче, тем больше пестрело следов на
снегу - от самых крупных, в ладонь, не то волчьих, не то собачьих, до
меленьких, видимых только вблизи тропы, - мышиных или ласкиных. Впрочем,
следы были явно не свежими, расплывчатыми, запорошенными снегом.
У самого колка увидал я выбитую площадку, как бы очерченную кругом
разворота саней, на ней-то и лежали "благородные кости", белые, словно
облитые известью. Мне представлялся огромный лошадиный скелет, с головой,
ребрами и ногами, но костей оказалось куда меньше. Видимо, часть из них уже
растащило зверье. А те, что остались, валялись на снегу в "разобранном" виде
и беспорядке. Даже от станового хребта торчал лишь обрубок с несколькими
грудинными ребрами. С него-то, не мешкая, и начал Гыра погрузку сырья.
- У тебя с отводами, клади всю мелочь, а я завалю эту хребтину, -
почему-то шепотом сказал он мне.
Я бросился собирать мослы, ребра, копыта с бабками и укладывать их, как
поленья, повдоль санок, сверху положил тазовую кость и притянул весь воз
припасенной веревкой. Кости были удивительно чистыми, гладкими, будто
выточенными на станке. Гыра тоже увязал свой груз и, направляясь к тропе,
просипел с сожалением:
- Головы нет, а была голова, сам видел.
Хотя груженые сани тянули порядочно, все же идти назад по проторенным
следам было легче, и мы скоро выбрались на дорогу. Здесь, у кромки леса,
Гыра остановился передохнуть. И снова стал ворчать, досадуя на исчезновение
черепа:
- Целый пуд костей! Надо же! Неужто его уперли волки?
Покачал головой сокрушенно и вдруг, взмахнув руками, заорал с
паническим ужасом:
- Череп! Смотри - скачет череп!
Я резко оглянулся, прошитый дрожью, и действительно увидел, что вдоль
пробитой нами тропы, неловко подскакивая, мчится в сторону колка что-то
белое и ноздреватое. Оно и впрямь было похоже на скачущий череп.
- О-о-ой-ой-ёй! - завопил Гыра с каким-то утробным отчаянием, точно ему
наступили на чирей.
- А-а-а! - невольно заблажил и я вслед за ним.
И наши голоса, накладываясь один на другой, троекратно отдались эхом в
глухом логу, словно в колодце. Череп между тем, погружаясь в сумрак, сделал
кубаря и, белесо сверкнув, исчез за гребнем дальнего сугроба.
С минуту мы стояли молча, оглушенные увиденным. Я чувствовал, как на
мне шевелится шапка, а ноги, теряя упругость, становятся ватными и
примерзают к снегу. Гыра первым пришел в себя.
- Дергаем отсюда! Нечистое место! - крикнул он сдавленным голосом и
помчал по дороге так, что санки его запрыгали по снежным ухабам и застучал
по доске обрубок хребтины.
Я тоже автоматически затрусил вперед, с трудом передвигая непослушные
ноги. Скоро дорога пошла в косогор, но это не сбавило Гришкиной рыси.
Кажется, даже напротив.
- Аллюр два креста! - сердито понукал он себя и пер с припрыжками,
отчего санки его мотались по дороге от обочины к обочине, грозя
перевернуться.
За ним и я, несколько оправившись от парализующего ужаса, несся теперь
"аллюром" и почти на чувствовал тяжести груза.
Вскоре косогор кончился, мы вылетели на гладкую дорогу, прочищенную
тракторным клином, и еще некоторое время чесали не сбавляя скорости по
равнине среди волнистых снегов, освещаемых тускловатым полумесяцем. Потом
Гришка постепенно перешел на шаг. И сделал это вовремя, потому что у меня
скололо бок, сдавило дыхание, и я уже готов был рухнуть в сугроб на обочину.
С полкилометра мы прошли молча, отдыхиваясь и одумываясь. Затем Гыра
остановился, поднял физиономию к луне и уныло по-волчьи завыл:
- У-у-а-а-у-ы-ы...
- Да ты чо, совсем с катушек съехал? - сказал я сердито и не без
страха.
Здесь, в сумеречном заснеженном поле, звуки эти навевали отнюдь не
игривое настроение.
- Я представил, как пел волк у тех костей, а рядом скакала конская
голова.
- Может, это все же был заяц? Уж больно похоже оно прыгало, а потом
крутанулось, сметку дало...
- Сам ты заяц! Хэх, - нервно хохотнул Гыра. - Я что, зайцев не видел?
От черепа не отличу? А черные глазницы, а белый оскал, и все без звука -
куда это денешь? Ты слыхал, что раньше в Пашином озере кони тонули, а потом
видели в логу скачущие головы?
- Я слыхал, под Гладким Мысом...
- Да и здесь их хватает, - оборвал Гыра мои возражения. - Только ты об
этом никому, понял? Иначе сниться начнут или встречаться ночами. Нечистая
сила тайну любит, болтунам она мстит без жалости. Это уж я знаю.
- Так, может, бросить эти чертовы кости? Они ж сырые, мерзлые... Куда
мы с ними?
- Во-о, "завыла, как заплатила..." Сейчас, брошу, как же. Такие версты
отмахали, столько страху натерпелись... Да этим костям теперь цены нет.
Пусть только не примут! - погрозил Гыра кулаком куда-то в небо.
Чтобы не встретиться с кем-нибудь, мы вошли в село не прямым школьным
проулком, а через мангазину - Юшковым, в который выходил огород наших
соседей. Почти моим путем. Однако в последнюю минуту решили кости домой не
тащить, а сразу везти их в сельпо и сгрузить во дворе, у конторки приемщицы
"Утильсырья".
Для этого все же пришлось почти целый околоток пройти по главной
сельской улице, но, к счастью, никто нам не встретился. Время уже было
довольно позднее. На высоком сельповском крыльце сидел в тулупе сторож дядя
Викул. Он с полуслова понял нас и пропустил во двор.
А назавтра приемщица Фая, поколебавшись некоторое время, махнула рукой
и приняла лошадиные кости. Правда, с большой скидкой "на сырость", но мы не
стали торговаться. Видимо, успокоилась, смирилась с таким исходом дела и
лошадиная голова. Во всяком случае, она никогда больше не являлась нам ни
наяву, ни в самом кошмарном сне.
И все же явление скачущей конской головы долго было памятно нам. Мы
знали, что, по народному поверью, увидеть ее, равно как и лошадь во сне, -
это нехорошо, это - ко встрече с кривдою, с большою ложью и коварным
обманом. И сперва, по отроческой наивности, посчитали тем коварством решение
приемщицы заплатить нам половинную цену за кости, добытые с таким трудом и
риском, а позднее невольно усматривали козни конского черепа в какой-нибудь
схваченной двойке по химии или в синяке, прилетевшем в мальчишеской драке,
или в коварной измене подружки, пригласившей на дамский вальс залетного
городского фраера вместо тебя... Да мало ли было у нас ребячьих невезений!
Теперь же вот, через сорок лет вспоминая ту страшную историю, я вдруг
подумал: а что, если скачущий череп и впрямь был знамением, неким
предупреждением не только мне и Гришке, но всему нашему поколению,
вступавшему в жизнь?
Ведь, в сущности, и Гыра, оттрубивший годы и годы на норильских
стройках, и Ванча Теплых, мотавшийся в геологических партиях, и Минька
Евгеньин, волохавший в колхозе на разных работах, да и я, грешный,
рискнувший взять роковое перо русского писателя в стране, где своих пророков
не бывает, - все мы, в сущности, прожили жизнь в плену великого обмана. И
теперь вот встречаем старость уже среди вселенской лжи и кривды, униженные,
обворованные, доведенные до нищеты, лишаемые последних корней, связывающих
нас с родной почвой. У нас отнимают все - имя, язык, историческую память,
право любить свое отечество и быть хозяевами на своей земле. Но скачущему
черепу, видно, и этого мало. У нас отнимают еще и будущее - наших детей и
внуков, направляемых неведомой рукой в "чуждые пределы", где нет понятий ни
о чести, ни о совести, ни о духовном родстве с предками, ни о святости
родительских могил...
Увы, все это не сон, а явь. Хотя и не укладывается в голове. Наверное,
даже в лошадиной.
Языческие отголоски
Какую странную судьбину
Мне всемогущий начертал!
Подумать только: при лучине
Я книжки первые читал.
Подумать только: домотканый
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг