шумел в березовом перелеске неподалеку, где стояли деревянная бочка с водой
и кадушка с солидолом. Прибежал прицепщик, поднялся по гусенице в кабину.
- Давай покемарим немного, Ванюшка, а то сон совсем с ног валит,
борозда уж и так, как бычья струя по дороге, - сказал ему тракторист. - Ты
ложись на капот, пока он теплый. Да от трубы подальше, чтоб фуфайка не
загорелась, а я тут, на сиденье, прилягу. Свежо. Особо не разоспишься.
Соснем чуток, а там, глядишь, забрезжит, живей дело пойдет.
Так и сделали. Ванюшка прикорнул на теплом капоте, а тракторист - в
кабине, полусидя-полулежа. Только задремали они, слышит тракторист: кто-то
кричит из вершины лога тягучим, утробным таким голосом:
- Уходи с дороги! Уходи-и-и с дороги!
Вздрогнул тракторист, встряхнулся: что за чертовщина?
- Ванюшка, слыхал - из лога, от Градунцовой горы, голос был?
Прицепщик вскочил на капоте, сел - ноги калачом, протер глаза.
- Ага, то ли снилось, то ли кричал кто-то: уходите, мол, с дороги...
- Кому бы это быть в такую темень да в глухую пору? И кто "уходи", с
какой "дороги"? Ерунда какая-то, ей-богу.
Тракторист завернул во тьме на ощупь "козью ножку", запалил ее,
наполнив кабину едким дымом махорки. Пацан тоже прижег окурок, припрятанный
за козырьком шапки. Покурили, посидели молча несколько минут. Тишина. Ни
звука.
- Ладно. Может, побласнилось нам, - сказал тракторист, преодолев
страх. - Давай еще подремлем немного.
Только легли они, закрыли глаза - опять тот же голос. Но теперь вроде
еще ближе, где-то за перелеском, и словно бы плывущий, движущийся:
- Уходи-и-и с дороги!
Пацан вскочил, дрожа не то от холода, не то от страха, и, стуча зубами,
стал пробираться в кабину. Поднялся и тракторист, чувствуя озноб в спине.
- Тьфу ты, пропасть, что за наваждение? Придется уехать с этого дурного
места.
Он взял рукоятку и в два оборота завел еще не остывший мотор. Опустил
лемеха плуга в рабочее положение.
- А м-можно, я поеду в к-кабине? - спросил мальчишка, которому сейчас и
подумать было страшно о том, чтобы пойти на плуг и сидеть там одному в
кромешной темнотище, в пыли, на холодном ветру.
- Ладно, подвинься, поехали.
Трактор пошел в борозду. Сделали пахари два круга по полосе,
успокоились, и снова стал одолевать их сон. Мальчишка, сжавшись в углу и
пригревшись, вообще заснул. А тракторист хоть и крепился, но чувствовал, что
мозг его работает с какими-то провалами. В момент одного из таких провалов
он и не заметил, как отъехал от борозды настолько, что в сажень оставил
невспаханную проплешину, а когда, очнувшись, увидел огрех, то тут же
заглушил мотор и откинулся на спинку сиденья, заснул.
Сколько проспали тракторист с пацаном, неизвестно, но только когда они
проснулись, уже стало светать, четко обозначился Гладкий Мыс и пашня с
кривыми бороздами, а за ней - длинная грива перелеска. Мальчишка первым
заметил, что березовый лес стал каким-то необычно черным и поляна перед ним,
где они ночью останавливали трактор, тоже не рыжая, а вся черная, как
классная доска.
- Лес-то сгорел! - закричал он, осененный догадкой.
- Да что ты боронишь, парень? Как он мог сгореть и когда? - высунулся
из кабины побледневший от страха тракторист. Однако теперь и он заметил, что
по березнику и по прилегающей к нему поляне действительно прошел небывалой
силы пал, слизавший на своем пути все до травинки. Остались только остовы
черных берез, лишенные сучьев.
- Ай-яй-яй, накрылся наш солидол! - сокрушенно воскликнул тракторист и,
увязая в пахоте, бросился к обгорелому березнику. Пацан - за ним. А когда
они прибежали к тому месту, где стояла кадушка с солидолом, то не нашли не
только ее, но даже и деревянной бочки с водой. Она тоже сгорела дотла. И,
самое удивительное, на черной полосе, выжженной загадочным палом, не было ни
огонька, ни уголька, ни даже дыма. Слышался только едва ощутимый запах гари,
точно пожар случился не час, а год тому назад.
- Вот тебе и "уходи с дороги", - прошептал бескровными губами
ошпаренный ужасом пацан. А тракторист и вообще не смог вымолвить ни слова.
Стоял бледный, как стенка, и глазам своим не верил.
Со временем тот обгоревший лес совсем захирел и вымер. Его запахали,
вывернув черные корни. И поля теперь у Гладкого Мыса тоже гладкие, лысые. В
сталинские времена пытались посадить там лесозащитную полосу по плану
великих строек коммунизма, но она не прижилась. Засохла на корню. Нечистое
место, что и говорить. Да и рановато посадили...
Снежные люди
Еще за многие годы до того, как мне впервые довелось прочитать о
снежном человеке, невидимо обитающем где-то в Гималаях, я слышал, что
встречались подобные существа и в наших подсаянских местах. Правда, наши
были значительно крупнее - настоящие великаны - и жили не только в горах, но
и опускались в долины, и не только в снежную зимнюю пору, но и весной, и
посреди зеленого лета. То есть, строго говоря, они не были снежными. С
гималайскими троглодитами их роднил только обильный волосяной покров,
счастливо заменяющий одежду, да еще загадочная манера упорно прятаться от
людей, оставляя им в качестве информации к размышлению лишь расплывчатые
следы на песке или снегу. Видели же наших лохматых великанов, пожалуй, еще
реже, чем снежных людей под Джомолунгмой. Впрочем, и живые очевидцы таких
встреч попадались не чаще. Мне, по крайней мере, сталкиваться с таковыми не
приходилось даже в те времена, когда сказки шли рядом с былью, и то, что я
расскажу, увы, услышано мною отнюдь не из первых уст.
Место действия на этот раз - не Гладкий Мыс, но почти рядом, за
косогором, - Мухина заимка. Точнее, не сама заимка, а окрестности ее -
довольно глухие места по речке Каратик, известные в наших краях обилием
боровой дичи. Время действия - середина апреля, когда черчение глухарей уже
позади, снега сошли, но токование тетеревов еще продолжается.
Вот в такую благодатную пору вербного цветения и косачиных токов и
отправились будто бы два каратузских охотника в леса за Мухину заимку.
Отправились, как водится, с вечера, с ночевой, чтобы встретить тетеревиную
зорьку без лишней суеты и в полной готовности, во всеоружии. Было у них на
примете старое токовище, и они еще до наступления темноты успели соорудить
неподалеку от него невидимый в частом осинничке скрадок, да не какой-нибудь
балаган-треногу, приваленный хворостом, а настоящий шалаш, накрыв его палым
листом и преловатым сенцом, взятым из старого остожья. А потом с большим
удовольствием развели костер в стороне от скрадка и токовища, согрели чайку
в котелке, вскрыли торбы с припасами, где наряду с хлебом, луком и салом
оказалась непременная бутылочка, приняли по стаканчику, потолковали вдосталь
и решили покемарить в шалаше, но по очереди, чтобы рассвета не проспать.
Пошел один охотник в скрад, завалился на сосновые лапы да сено и заснул
сном праведника. А второй все сидел у костра, курил, думал, ворошил
головешки, слушал таинственный весенний шум и гул, исходивший бог весть
откуда, словно бы от самой пробуждающейся земли-матушки, и ему было хорошо.
Но потом все же прискучило сидеть в одиночестве, да и ветер в логу все
свежел, забираясь под фуфайку, и решил он сменить караул досрочно. Оставил
костер, пошел к шалашу, но товарища будить не стал, а прилег рядышком и
тотчас задремал.
Сколько проспали незадачливые охотники, неизвестно, но вдруг они разом
проснулись - не то от внешнего голоса, не то от некоего внутреннего толчка.
Очнулись и, словно сговорившись, потянулись к отверстиям, оставленным в
шалаше для стрельбы по токующим косачам. Как к бойницам в крепостной башне.
Светало. Уже четко различались деревья, пни, жухлая трава на опушке,
колышимая ветерком. Но когда взглянули в сторону вчерашнего костра, взору их
предстала столь неожиданная картина, что у охотников отнялись языки и разом
улетучилась способность что-либо соображать.
Костер горел, вздымая пламя, а над ним стояли три серо-бурые фигуры
человекоподобных существ. Они были лохматы, но в то же время и голы - в чем
мать родила. Огромный пятиметровый великан, видимо, мужчина, стоял к костру
лицом, держа над пламенем руки, как и положено мужчине. Другой великан,
поменьше ростом, поуже в плечах, пошире в тазу, был, наверное, женщиной.
Великанша, как и положено женщине, стояла задом к костру и тоже тянула к
огню руки с вывернутыми розоватыми ладонями. А возле нее крутился
великаненок, росточком, пожалуй что, метра в три. Лица и великанши, и
детеныша были совсем голые, как у людей, а у великана открыты были только
лоб, крупный нос и широкие скулы, остальную же часть лица густо покрывали
исчерна-серые волосы. Но самое удивительное было то, что великаны...
разговаривали. Мирно беседовали между собой. Да притом - на чисто русском
языке. Всего, о чем говорила великанья чета и их непоседливый отпрыск,
охотники не расслышали и не запомнили, но одна фраза, брошенная отцом
лохматого семейства, крепко запала им в головы:
- Хватит греться. К завтраку надо быть в Абакане.
С этими словами великан поднял на плечо какую-то поклажу, похожую не то
на корзину, не то на колодину, и крупно зашагал к лесному распадку, куда-то
в сторону старого Минусинского тракта. За ним, ни слова не сказав, покорно
засеменила широкозадая жена и вприпрыжку побежал голенастый трехметровый
детеныш. Через минуту все они скрылись в бескрайних лесах, словно их сроду и
не было.
Ошеломленные охотники еще долго не могли прийти в себя, все сидели
около своих бойниц с каменными лицами и молчали, а когда очухались, уже
совсем развиднело. Они выползли из шалаша, робко подошли к костру и увидели,
что в него действительно сброшен был почти весь валежник, собранный ими
накануне. Перевернутый котелок валялся в стороне. Торбы с остатками сала,
лука и хлеба лежали нетронутыми. А от костра в направлении лесного лога
виднелись на рыжей отволглой траве крупные, но, впрочем, не очень четкие
следы.
Один из охотников, заикаясь и сбиваясь, предложил было хлебнуть из
недопитой бутылки, но другой в ответ только вяло махнул рукою, как машут на
глупое и безнадежное дело, закинул переломку на плечо, взял свою торбу и,
пошатываясь, поплелся в сторону Каратуза. Об охоте после всего случившегося
не могло быть и речи, хотя утро выдалось расчудесное, свежее, ясное, и весь
лес журчал, бурлил, клокотал неистовым тетеревиным токованьем, словно тысяча
вешних ручьев, "резвяся и играя", из окрестных лесов, с еланей и опушек
сбегали в лог, к бурно разлившемуся Каратику.
Охотники, придя домой, пытались рассказать о невероятном событии,
приключившемся с ними в лесах за Мухиной заимкой, однако никто им не верил и
всерьез их баек не принимал. В домовых, леших, водяных, в русалок и женщин в
белом еще как-то верили, но в снежных людей ростом в телеграфный столб...
Пробовали охотники приводить дополнительные, самые выразительные и
неотразимые детали, но и это не помогало. А после того, как один мужик,
послушав их, подмигнул с пониманием и посоветовал не брать больше самогонки
у бабки Федотихи, ибо она примешивает что-то секретное "для удару", они
вообще перестали рассказывать о великанах, гревшихся у их костра возле
тетеревиного токовища. Но легенда эта все же осталась в нашем народе. Поди,
и сегодня ребятишки рассказывают ее в ночном у затухающего костра наряду с
другими страшными историями, с которыми я тоже постараюсь познакомить вас.
Русалкин гребешок
За нашей деревней, там, где стекаются две тоненькие речушки, рождаемые
в разных лощинах, стояла когда-то Мишкина мельница. Но я этой мельницы не
захватил. Незнакомый мне хозяин ее, раскулаченный в тридцатые годы, сгинул
где-то на лесоповале, и мельница его, оставшись без кропотливого догляда,
тоже не протянула долго. Сначала унесло плотину с весенним разливом, потому
что новые артельные хозяева не удосужились заранее открыть вешняки, чтобы
спустить полую воду, а потом унесло и вешняки, и желоб, и мельничное колесо.
А самое мельницу вскоре разобрали по бревнышку, по плашке и увезли не то на
постройку курятника, не то на дрова. Мне довелось только увидеть остатки
плотины от Мишкиной мельницы да еще тяжелые каменные жернова, выброшенные на
берег и заросшие крапивой.
Правда, мельничный пруд не раз пытались восстановить колхозными силами.
Летом, когда спадала вода, возили на плотину навоз, глину, хворост, камни.
Запруда получалась вроде бы прочной, накапливалась и держалась вода. В ней
плавали утки и гуси, купались ребятишки. Пруд благополучно уходил в зиму.
Однако как только наступала весна и вслед за первыми ручьями накатывала из
логов коренная вода, плотину прорывало в том самом месте, где стоял когда-то
мельничный водослив. Притом разрывало обычно ночью, когда, казалось бы,
напор половодья заметно спадал. Эта странная закономерность, отдающая
мистикой, порождала даже слухи о вмешательстве нечистых сил. А некоторые
идейные мужики поговаривали о вредительстве. Однако у председателя колхоза
хватило ума рассудить, что дело скорее не в чертях и злоумышленниках, а в
том, что некому поставить плотину с толком и тщанием, с какими ставил ее
подкулачник Мишка. И тогда правление решило пригласить мастера со стороны.
И вот, когда в очередной раз пруд унесло с половодьем, в селе объявился
минусинский мужичок, в плаще и шляпе, но в грубых резиновых сапогах и с
лицом отнюдь не конторским, а продубленным дождями и ветрами и явно
непривычным к регулярной бритве. Мужичок представился важно и мудрено:
мелиоратор. Но скептические мужики тотчас в уме разделили его звание надвое:
мели - оратор и составили о нем не больно высокое мнение. Однако помочь в
строительстве плотины под его прорабством не отказались.
Мелиоратор вроде бы не предложил ничего нового. Материал остался тот
же - камни, глина, навоз, хворост. Мастер, правда, настоял, чтобы плотина
была напорной, то есть выпуклой в сторону напирающей воды, что мужики охотно
исполнили, хотя и не придали этому особого значения. Больше они поверили
тому, что обронил мелиоратор за общей выпивкой в кустах под плотиной по
случаю завершения основных работ:
- Все мы сделали по науке, братцы, но ни одна наука гарантий не дает, -
покручивая в пальцах граненый стаканчик, заявил он не без таинственности. -
Дело наше непростое. В природу вмешиваемся, можно сказать,
сверхъестественные силы тревожим, а здесь далеко не все в руках
человеческих. Слышал я, старые мастера сказывали, что есть такая примета:
если в первый же год утонут в пруду одна птица, одна скотина и один человек,
то стоять тому пруду вечно. Иначе, как говорится, фирма гарантий не дает,
ха-ха-ха!
И хотя все это было сказано вроде бы вскользь, походя, в общем шуме и
гаме полустихийного междусобойчика и мелиоратор попытался превратить
сказанное в шутку, но мужики слов его не забыли. Тем более, что он вскоре и
сам напомнил о них. Когда, опрокинув по последней, мужики свернули
скатерть-самобранку и пошли бережком пруда по домам, изрядно захмелевший
мелиоратор, кажется, решил открыть счет жертвоприношениям "ради крепости"
новой плотины. Он молча плелся позади мужиков, покачиваясь из стороны в
сторону. А потом вдруг, издав воинственный крик, бросился за одной из куриц,
гулявших по бережку, с неожиданной резвостью в несколько прыжков догнал ее,
завернул голову под крыло и бросил в пруд. Воды в пруду было еще немного, он
только наполнялся, но ее вполне хватило для того, чтобы перепуганная курица,
не умевшая плавать, после несколько отчаянных взмахов крыльями захлебнулась.
Мужики сначала смеялись над мальчишеской выходкой ученого мелиоратора,
потом стали его осуждать за погубленную птицу. Но душегуб важно ответил:
- Это для крепости нашей плотины.
Тем же летом утонул в пруду годовалый бычок. Он забрел в воду, спасаясь
от жары и гнуса, но болотистое дно засосало его ноги, и бычок, барахтаясь в
трясине, нахлебался так, что испустил дух. Хотя его и выволокли на берег
прибежавшие на отчаянный рев селяне, но сделали это слишком поздно.
- Теперь очередь за человеком, - сказал кто-то из собравшихся возле
околевшего бычка. И слова эти молниеносно облетели деревню. Не только
родители, но и сельсовет категорически запретил ребятишкам купаться в пруду,
даже в том его носке, где дно было гладким, песчаным. Но ребятишки, конечно,
не слушали никаких запретов. Как ни гнали их из воды хворостиной, как ни
крутили им уши и ни давали подзатыльники, они все равно лезли в пруд, точно
осы в мед, да еще и подсмеивались над суеверием и темнотой этих взрослых. И,
кажется, были правы. Минул июль, самый купальный месяц в наших местах, а
ничего ни с кем в пруду не случилось. Да и трудно было представить
утопленника, если в Граммофоновом носке (заливчике, примыкавшем к огороду
густоголосого старика по прозвищу Граммофон) дно было, что пол, и каждый
затопленный островок, каждая впадинка были известны, вживе стояли перед
глазами. Куда больше таили опасности озера в окрестностях села, отменно
глубокие, с коварными ямами и родниковыми колодцами, с густыми водорослями,
обвивавшими руки и ноги, да и то в этих озерах не бывало утопленников, а уж
тут-то, за огородами, в гусином пруду...
С наступлением августа, с приходом Ильина дня, все в деревне, а
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг