приобрести технику, наскоро обучить свои кадры, и русские готовились к
отъезду. В президентском бараке был устроен торжественный ужин для
сотрудников миссии, а на следующее утро Спринглторп принял Федорова один на
один в своем кабинетике.
- Господин президент, - сказал полковник после того, как закончилась
официальная часть визита. - Мне поручено передать вам следующее устное
заявление. Нашему правительству в общих чертах известно, что на острове
ведутся работы определенного плана. Масштаб их довольно велик, официальных
указаний о закрытом характере работ не имеется, так что в нашей
осведомленности нет ничего предосудительного. В то же время ваше
правительство предпочитает, по-видимому, уклониться от широкой огласки
программы и целей работ. Наше правительство и наш народ на деле доказали
глубокое понимание трагической ситуации, в которой оказалась ваша страна.
Безусловно, это не дает нам права вмешиваться в ваши внутренние дела и
требовать к себе особого доверия. Нет и международных установлений, которые
могли бы регламентировать подобные программы. Но, как вы понимаете, такие
операции способны глубоко затронуть жизненные интересы сопредельных стран. В
связи с этим наше правительство выражает беспокойство и ожидает от вас
действий, способных его рассеять. Ни в коем случае не указывая формы и
содержания этих действий.
Полковник умолк. Настал черед Спринглторпа. Что он мог противопоставить
словам этого человека, именно этого человека, которого глубоко уважал? За
бешеную работоспособность и организованность, за бесконечную готовность
помочь, пойти навстречу взвинченным островитянам, мечущимся на грани истерии
и изнурения. Такому человеку нельзя было промямлить в ответ уклончивую
любезность. И в то же время нельзя попросту отвезти его к Левковичу и
показать все от начала до конца. Это вынудило бы русских занять четкую
позицию. Какую? Ясно какую: массированное искусственное подводное
извержение - такого никогда не было. И не должно быть. Ни один трезво
мыслящий человек не способен одобрить такой прожект. Наоборот, он обязан
воспрепятствовать ему. Ах, как хорошо трезво мыслить, когда твоя земля не
ходит ходуном, обрушиваясь в океанские хляби!
- Полковник, - сказал Спринглторп. - Ведь вы не просто наблюдали, что у
нас творится. Вы сами и ваши люди отдали нам часть своей жизни. Большего
нельзя ни просить, ни требовать. Но подумайте: это для вас была только
часть. Часть. Правда? А для нас - это вся жизнь. Не только наша. Это жизнь
будущих поколений нашего народа. Мы отвечаем перед ними. Мы обязаны, свято
обязаны испытать все пути, предпринять все попытки и в любой из них дойти до
конца. До гибели, до сумасшедшего дома, до того, что всех нас перевяжет
международная морская пехота. Вряд ли это случится, полковник, но, если
случится, я обязан буду зубами грызть веревки, пока меня не пристрелят. Так
думает каждый из нас, и я тут не исключение. Вы скажете, что это слепой
первобытный национальный эгоизм. Да, это так с точки зрения любой другой
нации. Но не с нашей.
Полковник молчал, и Спринглторп, сделав круг по кабинетику, продолжал:
- Я прекрасно понимаю, мы все прекрасно понимаем, что означают ваши
слова. Это мягкое, но настойчивое предупреждение. Предложение утопить
начатое в дискуссиях ученых авторитетов. Мы не пойдем на это. Пытаясь
сохранить хотя бы часть своего дома, быть может, мы повредим еще чей-то. Я
горячо надеюсь, что этого не произойдет. Но если произойдет, мы сто лет
будем ходить голые и босые, мы будем каяться и расплачиваться. Будем. Но на
своей земле, полковник. Поймите: вы - часть милостыни, которую нам подали.
Должны были подать. Но нам нужно большее. И у нас достанет дерзости
стребовать у человечества свою долю целиком! - Ошеломленный пылом
собственных слов, Спринглторп помедлил и, одолев сухость во рту, закончил: -
Я прошу вас, полковник, передать это вашему правительству. Одновременно с
выражением глубокой благодарности за все, что ваш народ сделал для нас. Был
бы очень рад услышать ваше личное мнение по этому поводу. Ни в малой мере не
соединяя ваших слов с мнениями служебными и государственными.
- Господин президент, я офицер, - негромко сказал полковник. - Работая
здесь, я выполнял приказ. Он был для меня большой честью. Рад, что наша
работа заслужила высокую оценку. За нами, за нашей группой были сотни тысяч
умов и рук, без них мы ничего не смогли бы. Я проникнут этим ощущением и
хотел бы, чтобы об этом помнили все, с кем нам пришлось здесь работать.
Чувства и мнения этих сотен тысяч наших земляков - это и есть мои личные
чувства и мнения, я от них не отделим. Я вам их высказал И надеюсь, что вы
отнесетесь к ним с должным вниманием. Уверен, что к вашим словам наше
правительство отнесется со всей серьезностью. Они того заслуживают.
Позвольте мне на этом попрощаться с вами и еще раз сказать, что наш народ
относится к вашей стране с братским сочувствием. Именно поэтому он и послал
нас сюда. При любых обстоятельствах не забывайте об этом, господин
президент. Прощайте.
Существует, все же существует искусство, неведомое Спринглторпу!
Искусство слияния себя и общества. Он всю жизнь нимало не нуждался в нем, а
теперь... Теперь-то как трудно! Ах, как трудно. Тяжесть собственной
нерешительности, неспособность глядеть вдаль и вширь подавляла Спринглторпа.
И когда наконец оттуда, с неразличимого во тьме и туманах "Эльпидифороса"
донеслись желанные слова, он почувствовал себя легко. Легко? Нет. Невесомо.
Больше он ничего не мог сделать, ни на что не мог повлиять, все покатилось,
как лавина, а он, покачиваясь, повис над ней, как некий символ, мишень, в
которую били молнии запоздалых страстей, били жестоко и болезненно для него
самого, но нечувствительно для дела. Пусть! Пусть бьют!
Он с честью выдержал неведомую для него процедуру заявления для печати
с передачей по телевидению. Отец Фергус постарался на славу: не меньше сотни
журналистов и телеоператоров кишело на борту американского самолета, в
салоне которого прямо на эвакодроме Линкенни состоялась пресс-конференция.
Полуослепленный, полуошпаренный ярким светом юпитеров, Спринглторп прочитал
правительственное сообщение. Он знал его наизусть и ни разу не сбился:
"Отдавая себе полностью отчет в том, что предпринятая акция может
вызвать обвинения в нарушении природного равновесия в бассейне
западноевропейской котловины Атлантического океана, мы самым энергичным
образом подчеркиваем, что стремимся как раз к обратному. Ибо неотвратимо
надвигающееся исчезновение нашего острова в конечном счете означает гораздо
большее нарушение этого равновесия, чем попытка хотя бы частично сохранить
территорию, принадлежащую нашему народу".
На следующий день пошли протесты. Первым пришел протест Японии:
"Глубоко и искренно принимая к сердцу трагедию нации, лишающейся собственной
земли, правительство и народ Японии не могут одобрить действий, способных
привести к неконтролируемому радиоактивному заражению вод Мирового океана".
- Чушь! - неистовствовал в радиотелефоне голос Левковича. - Я же вам
говорил: весь уран, который мы ухлопали на это дело, извлечен из морской
воды. Что мы, дети, что ли? Если на то пошло, попади он в воду весь целиком,
так равновесие только восстановится. Почему вы не сказали об этом в
заявлении?
- Забыли, - ответил Спринглторп.
- Забыли! Публикуйте разъяснение. Езжайте на сессию ООН, созывайте
международный конгресс, делайте что хотите, но чтобы с этим все было ясно!
Вы поняли?
Ехать в штаб-квартиру ООН, эвакуированную в Виннипег, так или иначе
Спринглторпу предстояло в ближайшие дни. Международный штаб "впредь до
получения разъяснений" приостановил финансирование технических операций.
"Ходят слухи, что группа стран готовит проект резолюции с осуждением
проводимой акции", - сообщил О'Брайд.
- Поеду и выступлю, - сказал Спринглторп Левковичу. - Как у вас дела?
- Пока работают три точки: первая, вторая и пятая. Суточный выход -
около ста тератонн, но это только начало. Разгуляется.
Через два дня загудело в четвертой, затем в седьмой и восьмой точках
Потом заработали двенадцатое и тринадцатое жерла. Восемь вулканов бушевали
на океанском дне.
- Нам и так почти хватит! - доносилось по радиотелефону. - Еще бы
парочку: третью да десятую. И довольно будет. Запас остался, мы бомбим
десятую. День-два - и прорвет. Не может быть, чтобы не прорвало. Зрелище!
Приезжайте посмотреть.
Десятую прорвано три дня назад. Да как прорвало! В три дня гигантская
гора взгромоздилась на всю четырехкилометровую толщу океанских вод и
выбросила над поверхностью свой грозный султан.
"Эльпидифорос" крейсировал теперь вдоль фронта вулканов. Еще два из
них - второй и пятый - приподнялись над океаном. А десятый высился уже почти
на полкилометра.
Дебаты в ООН были назначены на послезавтра, и Спринглторп решил, что
перед этим должен увидеть своими глазами все, что происходит в море. И вот
он стоял и смотрел, сжимая руками стальной поручень, идущий вдоль борта
танкера. Смотрел и пытался представить себе, что происходит там, в ужасной
тьме океанских глубин: бешеное кипение воды, огромные тускло-багровые комья,
витающие на струях пара, тягучее клокотание громоздящейся грязи.
- Суточный суммарный выход по всем точкам - две тысячи сто тератонн. Мы
рассчитывали на две семьсот, но при этом закладывали двадцатипроцентный
запас. Так что по делу сейчас - как раз! - кричал ему в ухо Левкович.
Каких чудовищ пришлось выпустить из недр, каких чудовищ! Сквозь пелену
дыма тусклым красным кружочком едва светило солнце. С неба свешивались
длинные серые струи. Нечем было дышать.
- Смотрите! Такой была Земля миллиард лет тому назад! - не унимался
Левкович.
- А это кончится? - пролепетал Спринглторп. - Вдруг и это не кончится.
Вдруг все это...
- Кончится! - кричал Левкович. - Вот выдавит очажок, и кончится. Еще
три недельки, и будет тишь да гладь!
- Господин президент, мсье академик, - торжественно заявил капитан
Хараламбос, отмывшийся в очередной раз. - Мне, капитану корабля, по морским
законам принадлежит право назвать вновь родившуюся сушу. Я намерен
воспользоваться этим правом, но поскольку ее создателем являетесь вы, мсье
академик, то прошу вас, нет ли у вас пожеланий?
- Ах, вот как! Ну, хорошо. Не откажусь. Я хочу, чтобы хребет именовался
хребтом Геофизики. Вот так. А горы можете называть как вам угодно. Они меня
не интересуют.
- Решено, - кивнул Хараламбос. - Весь хребет нарекается отныне хребтом
Геофизики. А эта гора да именуется Гефестион Бореалис. Я сообщу сейчас об
этом по флотилии.
Да, вслед за "Эльпидифоросом", не отходя от него ни на миг, следовал
целый флот. Два крейсера, два эсминца, вдали на горизонте - авианосец,
несколько подводных лодок в походном положении - только рубки торчат из
воды. Военные суда под вымпелами и флагами, ороговевшими от давней боевой
славы, с достоинством выполняли приказы своих адмиралтейств: помех не
чинить, выражать неодобрение своих правительств одним своим молчаливым
присутствием и ощеренностью вооружения. Баркарис был в восторге от такого
эскорта. "У нас на борту президент республики. Надо им объявить. Пусть
салютуют", - кичливо заявил он, едва только Спринглторп ступил на палубу
танкера.
- Я вас прошу, не нужно, - попросил Спринглторп.
- Президент здесь неофициально, - нашелся Дэд Борроумли.
- Как хотите, суперкарго, - пожал плечами разочарованный Хараламбос. -
Но учтите, это против правил. И от этого баклажана вы все равно не
спрячетесь.
"Этим баклажаном" он именовал пришедший сюда два дня тому назад
теплоход "Авзония". Теплоход был битком набит журналистами,
фотокорреспондентами и неуемной публикой, собравшейся со всей Европы. На
полубаке "Авзонии" красовался транспарант: "ПОДАВИТЕСЬ ВЫ СВОИМИ БОМБАМИ!",
на полуюте реяло светящееся полотнище "ХЭЙЯ, ХЭЙЯ, МОЛОДЦЫ!". По нескольку
раз в день на теплоходе вспыхивали шумные сражения между полубаком и
полуютом. С воплями, хлопаньем петард и метанием гранат со слезоточивым
газом. "Авзония" шныряла короткими галсами по всей флотилии, старалась
прижаться поближе к "Эльпидифоросу". Стоило кому-нибудь появиться на палубе
танкера, на "Авзонии" начиналось неистовство. Ослепительно мигали
фотовспышки, десятки радиомегафонов наперебой славили, проклинали, сулили
бешеные деньги за интервью и просто разражались дурацкой какофонией. Прошлой
ночью кто-то метнул оттуда на "Эльпидифорос" зажигательную шашку. Хараламбос
озлился, и теперь, едва "Авзония" ложилась на сближение, он включал вдоль
всего борта противопожарные водометы и недвусмысленно наводил их на
"баклажан". Подействовало. "Авзония" стала держаться в стороне.
Прибытие Спринглторпа, конечно, не ускользнуло от глаз авзонцев.
Теплоход все же не рискнул приблизиться, но вот уже второй час подряд
исходил неистовым ни на миг не умолкающим криком.
- Через месяц остров войдет в контакт с горной цепью, - продолжал
Левкович. - Это если скорость движения не изменится. У нас тут нет единства
взглядов. Я считаю, что скорость начнет убывать недели через две...
Внезапно желтоватую колонну пара на горизонте развалил на две части
стремительно вздымающийся черный фонтан. Он рос, рос, и вот верхушка его
сломалась, словно ткнулась в невидимый потолок и стала распространяться в
стороны, ниспадая по клубящемуся ободу трепещущей черной вуалью. Вокруг
фонтана один за другим явились на небе белые концентрические круги, и
Спринглторп увидел: от горизонта к кораблю несется ослепительная серебряная
полоса.
[Image006]
- Л-ложись! - отчаянно крикнуло ему в уши.
Танкер стал стремительно разворачиваться, все вокруг попадали на
палубу, - он еще успел удивиться этому, - как вдруг воздух дрогнул, опора
под ногами исчезла, его ударило со всех сторон, но резче всего в спину и
затылок, и он мешком сполз вниз вдоль чего-то твердого. Не было грохота, не
было, не было, но в ушах осталось что-то нечеловеческое, всеподавляющее. В
носоглотке освободилось, он непроизвольно поднес руку к лицу и изумился,
увидя, как легко и обильно бежит по ней алая кровь.
Перед глазами что-то замелькало, он словно взлетел. С отвращением,
нежеланием, страхом. "Не хочу, - сказал он. - Не хочу". Но язык не
послушался, губа не подчинились, и он стал жевать это слово, выплевывать изо
рта. Оно не выходило, не отклеивалось, а перед глазами мелькали какие-то
бессмысленные, бессвязные картинки: небо, черный фонтан, трап, люк, поручни,
потолочные плафоны, дверь с красным крестом. Он понял, что этого не надо
видеть, и покорно закрыл глаза.
Когда он их открыл, то увидел солнечный свет и лицо Памелы Дэвисон.
Милое лицо, губы, глаза, брови и рыжеватые, словно искрящиеся волосы.
- Памела, вы? Как вы здесь очутились? - спросил он и не услышал
собственного голоса.
- Здравствуйте, капитан, - немо заторопились губы Памелы.
- Я ничего не слышу, - пожаловался он. - Здорово меня трахнуло. Танкер
в порядке?
- Да, - ответила Памела. - Все в порядке, капитан. Все в порядке.
- Я оглушен или ранен?
- Лежите. Лежите спокойно.
- А что? Так плохо?
- Нет-нет, но врачи говорят: вам нужен абсолютный покой. Еще несколько
дней.
Врачи? Откуда здесь на танкере врачи? Или он не на танкере?
- Где мы?
- Мы с вами в Тулузе. В госпитале.
- Давно?
- Несколько дней. Дней? А как же там?
- Остров остановился?
- Останавливается. Там сейчас никого нет. Очень сильные сотрясения. Но
он больше не тонет. Пока вместо вас Ангус. Он в Париже.
Как немного он может сказать и как много нужно сказать! Нельзя... чтобы
там никого не было! Неужели они не понимают? Он долго лежал неподвижно и,
ворочая слова, думал, как сказать, чтобы все поняли. Чтобы Памела поняла.
- Там подснежники цветут?
- Наверное, цветут, капитан.
- Видишь? Они там. Никуда не ушли. И мы должны так же. Кто-то должен.
Кто-то должен там быть все время. Просто жить. Как подснежники. Понимаешь?
Она кивнула, и сердце его задохнулось от благодарности. Он попытался
поднять руку и погладить ее волосы, но рука не послушалась.
- Я буду там жить, - упрямо сказал он. - Ты поедешь со мной?
- Да, - ответила она. - Да.
- Как же вы так? - укоризненно сказал он. - Не сообразили.
- Отдыхайте, капитан. Отдыхайте. Вам надо отдохнуть.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг