весть из денежных приполярных краев. Она ни в чем не раскаивалась и тоски по
детям, судя по всему, не испытывала. Она ругала Ваську за надругательство
над светлой мечтой, но поэта, известного, помимо прочего, скверным
поведением в быту, к своим личным делам больше не приплетала.
"Мне надо здесь хоть как-то обустроиться, поэтому добровольной
матпомощи от меня не жди, - писала она, - если тебе невмоготу, отдай
девчонок в интернат, я потом их сама заберу. А если хочешь, если ты не
мужчина, можешь подавать на алименты".
Василий полагал себя мужчиной каким-никаким, но на алименты все же
подал. Из принципа - не из принципа, а чтобы неразумная бабенка меньше
мучилась, когда поумнеет. И соседи ему сердечно посочувствовали, однако
стали с любопытством ждать, что будет, когда Васькина самоотверженность
иссякнет.
- Хоть бы самостоятельная попалась да детей жалела, - искренне вздыхали
они.
Но прошел год, другой, а Вася - хоть бы что. Даже будто бы счастлив. С
известными оговорками, конечно. Уже выходили года, уже дети становились
большими, а он, похоже, ничего не собирался радикально менять в своей личной
жизни. Зарабатывал свой средний по стране заработок, одевал девчонок во все
модное, что достать удавалось, а сам ходил зимой и летом в спецовке, которую
выдавали в избытке на любом производстве, да еще до ночи со скотиной и
огородом управлялся, хотя побалакать с окрестными старушками тоже всегда
минуту-другую находил.
Со временем Бураков даже перенял старушечьи манеры, всякими присловьями
народными набил башку и щеголял ими, как первокурсник мединститута -
латынью. Так что прозвище "Василиса" к нему неспроста накрепко прилипло с
некоторых пор. Другой бы, может, обижался, а Вася - ничуть.
- Василиса была Премудрой и Прекрасной, - говаривал он с
обезоруживающей улыбкой...
Ручеек алиментов между тем то журчал неназойливо, то капал скупыми
каплями. Впрочем, Вася и не мечтал никогда, что он вдруг зафонтанирует.
Однако не на шутку встревожился, когда струйка вдруг разом иссякла. Не
столько из-за денег встревожился, сколько из-за бывшей своей - уж не померла
ли скоропостижно от дурного заболевания, к примеру? Оказалось - нет, слава
Богу. Потому что позвонила и напрямик спросила истеричным несколько голосом:
"Когда, ну когда ты, кровопивец, перестанешь отравлять мою несчастную
жизнь?!" И сразу трубку бросила.
Конечно, Васька тут же исполнительный лист отозвал. "Еще наделает с
собой что-нибудь, горемычная!" - подумал он, не на шутку испугавшись. А надо
заметить, что за все годы, как бы ни было затруднительно, Вася ни копейки из
алиментов не потратил. Он сразу две сберкнижки завел и потом, когда дочери
одна за другой замуж выходили, а точнее, вступали в сожительство,
торжественно вручал каждой, приговаривая: "Это не от меня, это от мамы, не
сердись на нее..."
Но это потом. А пока дочки росли, они нередко здорово отца огорчали.
Ему на них жаловались и соседи, и учителя, а он только кивал да обещал
принять строгие меры. И еще много раз добросердечные спирчане пытались
Буракова женить, видя, что самостоятельно он ничего для устройства личной
жизни скорей всего не сделает. Но он всякий раз наотрез отказывался: мол,
неудобно, дети, мол, не поймут, может, после как-нибудь...
Изредка, потому что - через силу, в Спиринск наведывались московские
дед да баба. Они уже давно примирились со сложившимся положением вещей и
даже маленько как бы забыли, что Вася им - сын, а не просто один из
провинциальных родственников. Погостят сколько-нибудь, прогуливаясь по
экзотическому, по их меркам, Спиринску, а потом хозяин им гостинцы в сумки
укладывает: банки с вареньем и грибами, копченого гуся, окорок, то-другое...
- Папик, отпусти в Москву на живую Пугачеву поглядеть! - канючат Анка с
Любкой.
А Вася бы и не прочь, чтобы любимые доченьки проветрились, столицу
Родины посетили, но сами-то дед да баба - молчок. И ему ж понятно все.
- Не-е, девчата, мы лучше на другой год все вместе - на теплоходе по
Волге...
И так ему бывало тяжко, ведь в чем другом старался детям не отказывать
никогда... Потом, став взрослей, дочки проситься в гости перестали, но и
признавать за родню неласковых столичных стариков в некоторый момент
прекратили - при встрече вдохновенно хамили и противно хохотали прокуренными
голосами.
Конечно, никто не удивлялся, отчего у Василисы выросли такие
невоспитанные дети. Элементарно же - вседозволенность, попустительство,
беспринципность, слепая родительская любовь, отсутствие материнского
влияния. Подобного добра задним числом всегда навалом. А Вася думал, что
потом, много позже, когда его уже на свете не будет и дети станут пожилыми,
они однажды все поймут. Что - все? Да - вообще...
Но прежде, чем стать умными, дочери, перебрав по несколько сожителей,
устремились в туманную даль по маминой дорожке и словно в воду канули.
- В мать пошли, - рассудили спирчане.
- Жизнь настала такая... - ответил Бураков, как бы намекая на
объективные обстоятельства и тем самым как бы привычно выгораживая своих
нашкодивших...
Он только два раза успел получить пенсию, а уже пришлось предстать
перед "Всевышней Аттестационной Комиссией" (ВАК). Где открытым голосованием
решался извечный постбытийный вопрос: "В Ад или в Рай - соискателя?"
Василий стоял перед Комиссией голый, как допризывник, и тоже страшно
робел.
- Праведник, праведник! - на редкость дружно закричали все, и каждый
Васе кого-то знакомого неуловимо напоминал.
- Значит - в Рай! - и Председательствующий решительно воздел свой
характерный красный карандаш, чтобы поставить в нужной графе судьбоносный
крыжик.
- Правильно, правильно!
- Нельзя нам, атеисты мы, - встрял вдруг соискатель, как последний
кретин, ей-богу же.
- Удивил! - хмыкнул на это вековечно Председательствующий. - Сейчас все
атеисты, дак что, Рай закрывать? А между прочим, юноша, желающих -
предостаточно!
- Так, выходит, большинство - где?
- Знамо дело, в Аду, где ж им быть?
- Ну, тогда и меня - туда! - сказал, как отрезал, Бураков, вдруг
обнаглевший и полностью преодолевший извечную робость.
И тщетно его увещевали, сулили некие непостижимые для смертного
перспективы, стращали. Уперся, как... Будто твердо знал, чудило, что его
мнение, никогда прежде никого не интересовавшее, тут непременно учтут.
Присни-ка ты мне...
Паша родился в ноябре месяце, а детство у него, как любили писать
амбициозные, но бездарные газетчики, "отняла война". Само собой,
Отечественная Великая. Из-за нее он, как и многие сверстники, тоже
недокормленные вовремя, рост имел минимальный, зато жену - высокую и
дородную, которая была криклива да своенравна, зато ловко колола дрова и ни
о чем предосудительном не помышляла. Звали ее Клавдией, и жилось Павлу с
ней, как у Бога за пазухой.
Но однажды, когда оставалось до заслуженного отдыха всего-то месяцев
семь, прямо во время производственного процесса пал на Пашину голову
некоторый предмет. Ерундовая такая железяка. Могла бы убить - много ли
такому трудящемуся надо - ан повезло, старая шапка-ушанка - ее в народе еще
"зэковкой" зовут - смягчила удар и тем самым участь строителя коммунизма.
Павел всего-то минуты две полежал без памяти на досках и встал, как ни в чем
не бывало.
Хотя начальство, понятно, забегало. Небось, производственная травма.
Контузия даже. Небось, в свете требований охраны труда - ого! Напихали Павлу
полные карманы всяких таблеток, долго и нудно уговаривали не обращаться в
лечебное учреждение, хотя мужик и сам не собирался никуда обращаться, домой,
как министра, на самосвале привезли. Прямо к калитке. Да на прощанье -
опять: ты де, Пал Иваныч, на работу не ходи, пока капитально не оклемаешься,
ни о чем не беспокойся, мы тебе восьмерки в табеле так просто будем ставить.
Кто-то, особенно непьющий и, стало быть, почти неуязвимый, мог бы,
наверное, на принцип встать. Просто так, ради куража, а то и ради еще
каких-нибудь дополнительных преференций. Использовать ситуацию на всю
катушку, как говорится. А Паша - нет. Правда, гордость некоторую - да,
ощутил. Потеплело у сердца. Как же - небось, начальство выручать не каждый
день приходится! И смог дома высидеть тунеядцем только два дня. Провернул
по-быстрому кой-какие делишки по дому да и на производство с утречка
отправился. Голова благополучно прошла - пора и честь знать.
И вскоре счастливый несчастный случай начисто забылся, опять мысли
насчет скорой пенсии стали большую часть времени занимать: сколько начислят
да попросят ли еще потрудиться или сразу прогонят с подобающими, давно
отработанными церемониями. Но однажды, проснувшись утром, Паша заметил
вдруг, что Клавдия тоже с открытыми глазами рядом лежит, при этом загадочно
улыбаясь.
- Ты чо, Клав, лыбишься?
- Сон привиделся... Чудной такой...
- Будто с молодым мужиком кувыркаешься?
- Дурак старый! Тебя видела. Будто ты совсем плешивый, однако с большой
белой бородой и в рубахе до полу. Ну, будто в моей ночнушке. Только тоже
белой, каких у меня отродясь не бывало... И вроде говоришь: "Вот ты, Клава,
спишь себе, спишь, а наши курицы у соседей несутся..." И я проснулась. А
что, думаю, действительно ведь маловато яичек выходит. Щупать надо кур-то, а
мы не щупаем, деликатничаем.
Тут Клавдия резко с кровати - прыг. И давай к соседке собираться. И как
ее муж ни отговаривал, мол, стыдно на людей наезжать с бухты-барахты - куда
там!
- Да иди, иди, лезь - ищи! - не особо сопротивлялась соседка, у которой
своих кур вообще не было.
И через несколько минут Клавдия уже домой вернулась, победно сияя всем
широким лицом. А в переднике, верно, белело десятка полтора яичек. Негодных
уже, запаренных. Это одна жаждущая стать матерью птица самовольно устроила у
соседей гнездо. То-то она квохтала!
- Нашла! На повети! Вот так сон!
- Нашла и нашла - зачем зорить-то? Пусть бы - цыпушки... - заворчал для
порядка Павел, а сам при этом подумал: "Ерунда! Совпадение. Бывает".
Потом два ли, три ли дня еще миновало, вновь Клавдия увидела во сне
мужа и опять в обмундировании то ли святого, то ли пациента умственной
больницы. "Пойди в ларек, - наказывал кажущийся Павел, - и скупи все,
сколько ни есть, лотерейные билеты". И хотя Клава даже на сдачу никогда их
не брала, - вот ведь надо ж болтать, будто народ наш поголовно до халявы
патологически падок - отправилась утром к ларьку. И двигало женщиной
исключительно здоровое любопытство, научный, можно сказать, интерес, потому
что если бы билетов много было, она б ни за что не купила ни одного, а их
было всего-то восемь, и она сравнительно легко решилась на эксперимент.
И незамедлительно покаялась мужу в растрате. Хотела смолчать, но не
смогла. Не было у них в заводе такого, чтобы друг от дружки скрытничать.
Само собой, рачительный хозяин хозяйку за такое дело не похвалил. А когда
пришла таблица - оба ахнули. Мотороллер выпал! И так этот мотороллер
пришелся по душе да по росту Павлу Ивановичу, что он, как пацан-подросток,
готов был вовсе с него не слезать. И не слезал бы, кабы не всякие докуки...
Потом на работе дело было. Павел вдруг заметил, что его в момент
непосредственного труда внимательно разглядывает сам директор. "Вот оно! -
мгновенно сообразил Пашка и вспотел сразу. - Решает! Сразу меня выгнать, как
срок подойдет, или дать малость скопить на будущее пенсионное нищенство?"
Засуетился мужик, хотя, вообще-то, всегда, а не только на глазах у
начальства, достаточно добросовестно пахал, даже несмотря на скопившуюся
возрастную усталость. А директор резко развернулся и ушел прочь.
Паша после этого переживал, конечно. Откуда ему было знать, что он
накануне во сне аж до своего неприступного шефа добрался. И такого ему
насоветовал в свете радикальной экономической реформы, что сравнительно
совестливому советскому хозяйственнику стреляться впору...
Скоро о новоявленном феномене узнал весь поселок. Люди, отвыкая
стремительно от директивного некогда атеизма, с каждым днем все более верили
во всякую хрень, и уж, конечно, никто б не отказался от дармового
мотороллера. Вот и лезли с дурацкими заказами. Мол, присни-ка ты мне,
земеля, либо даже высни, если удобней тебе...
И все трудней было Павлу отбиваться от мракобесов этих, все острее
ощущал он потребность хоть в каком-нибудь теоретическом обосновании
происходящего. Ведь будь такое обоснование, он, может, даже позволил бы себе
шире и осознанней применять свою способность на благо народа, а так - будто
нечестно поступать по отношению к самой Истине...
К кому в поселке обратиться? Да только к школьному учителю
физики-информатики Пантелею Анатольевичу. Чтобы он, значит, провел чистый
эксперимент и обосновал, базируясь на самых последних достижениях.
- Противоречит элементарным принципам детерминизма! - с ходу
сориентировался в поставленной задаче Пантелей Анатольевич, однако личный
повод для чистого эксперимента у него имелся-таки. - Но если вы
настаиваете... Тогда приснитесь мне в нынешнюю же ночь и скажите, кто
вытащил у меня из нагрудного кармана двенадцать рублей, когда в день получки
я задумчиво сидел на лавочке в сквере. Приснитесь и скажите без обиняков.
Вот.
И Паше пришлось согласиться. "Назвался груздем...", как говорится. Хотя
понятия так и не имел, какие психофизические процессы и как следует в себе
возбудить, чтобы присниться тому, а не другому. Да еще в обусловленное
время. А уж о пророчествах и тем более. Но согласился, полагая, что все
получится само собой. Как и в прошлые разы.
Наутро Пантелей Анатольевич был заметно смущен. Он признался, что
эксперимент в целом вышел успешный, но больше ничего не уточнил, лишь
несколько позже известно стало, - от людей разве скроешь - что это
учительская жена произвела досмотр крепко поддавшего с получки
физика-информатика, о чем он и сам мог бы догадаться, ведь не впервой же. А
вот насчет теоретического обоснования все равно руками развел.
- Павел наш Иванович, - сказал самый авторитетный человек принародно, -
действительно - феномен, самородок, средствами современной науки не
объяснимый. Государственное, возможно, достояние. Но наука движется вперед.
Семимильными шагами. И будем верить, что необъяснимое сегодня станет
объяснимым завтра. Не раз уже такое бывало.
У меня же только небольшая личная просьба к нашему достоянию: вы б
снились, что ли, в каком-нибудь ином костюме. А то ж - метафизика. Да и не
скромно, если на то пошло...
- Нет-нет! - сразу загалдели другие люди. - Пускай снится именно в этом
костюме! Для народного, так сказать, благоговения...
И это понятно. Ведь большинство присутствовавших были в летах уже,
когда пора думать о "вечном", то есть мечтать как-то искупить, приуменьшить
былые прегрешения, даже, если получится, совсем дезавуировать их...
Скоро Павел сравнялся популярностью с первыми советскими
секс-символами, а потом и обошел эти символы по всем показателям. К нему
потянулись секретари обкомов и прикормленные родной властью деятели
культуры, ученые и снабженцы, старые девы и просто бомжи. Паша всех
терпеливо выслушивал, всем обещал оказать содействие и, должно быть,
оказывал, поскольку рекламаций не поступало.
Тощему, как щепка, долговязому и ужасно близорукому математику, всю
жизнь угробившему на решение некой задачи, не сулящей ни в какой перспективе
практической пользы, но захватывающе интересной, Паша приснился и сказал
ласково:
- Эх, мил человек, разве не ясно, что функцию "I" надо интегрировать в
пределах от нуля до "J"!
Математик тотчас проснулся, проинтегрировал свою функцию, как велели, и
умер на радостях, ибо все у него получилось, и на душе сделалось
легко-легко.
Писателю-генералу одному Паша снился несколько лет кряду в удобное для
того время и продиктовал одно большое эпическое полотно и несколько штук
поменьше.
- Хватит, что ли? - спросил.
- За глаза! - был краткий по-генеральски ответ.
Дошло до того, что самородок наш научился сниться тысячам людей
одновременно! Во всех концах света! И, может быть, однажды выработал некий
ресурс. Или что. Потому что первый раз в жизни приснился сам себе в белом,
известном лишь по чужим рассказам, балахоне.
- Ты кто?! - изумленно уставился Паша на низкорослого лысого бородача в
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг