помощь подобному себе невольнику; того ради обнадежил Аскалона, что прошение
его исполнено будет с охотою и что весьма много радуется несчастный Датиной,
что имеет у себя собеседника, который, без сомнения, разделять с ним будет
жестокую неволю, несносную скуку, неизмеримую печаль и тяжкое сожаление о
потерянном благополучии.
В такой несчастной жизни, в какой находился тогда Датиной, старается
человек поминутно искать какого-нибудь увеселения для препровождения столь
скучного времени, и хотя всякая отрада от него отдалена, однако надежда,
которая до самой смерти нас не оставляет, питает мысли его беспрестанно
достижением какого-нибудь счастия, или хотя тени оного, которая ставится в
случае таком за велико.
Будучи исполнен сими мыслями, предприял Датиной уведомиться от Аскалона,
каким образом тот, будучи чужестранец, попался в сию жестокую неволю и для
какой причины заключён в столь тяжкие оковы. Аскалон сказал ему о себе в
коротких словах, что он славянин и воин простого рода, отечества своего не
знает и странствует по всему свету.
- Сколько тебе лет? - спросил его Датиной.
- Двадцать два, - ответствовал ему Аскалон.
По сём ответе затрепетал Датиной и думал, что он находится вместе с
племянником своим Алимом, который точь-в-точь должен иметь был такие лета.
- Милосердые, но прогневанные беззакониями нашими боги, неужель в
средине жестокого отчаяния народного посылаете вы мне такую радость, которая
затмит все собственные мои несчастия! Как твоё имя? - продолжал он
спрашивать у пришедшего невольника и ожидал на сие ответа с великою
жадностию. Но как услышал, что он называется не так, то и переменил свою
радость на прежнее отчаяние.
Аскалон по сему мог догадаться, что надобен ему человек, который не
известен о своём отечестве, и для того говорил ему:
- Я знаю некоторого государя, который называется Алим.
- Он... Алим?.. - перервал его речь весьма поспешно Датиной. -
Праведное небо! сердце моё предчувствовало, что буду я преисполнен радостию.
В которой части света имел ты с ним свидание и где его оставил, скажи мне,
незнакомый, ибо видишь ты пред собою несчастного его дядю, и может, ежели
благоволит судьба, узришь также несчастного отца его, который усыплён
чрезъестественным сном и почивает уже двадцать лет, которое время стонает
наше отечество, и народ изнуряется вконец от обладающих здесь варваров.
Аскалон по сим словам узнал действительно, что он находится в отечестве
Алимовом и что заключён в темницу за то, что приехал к лунатикам на
дельфине; а приехавший на оном человек должен прервать совсем их
благополучие и покорить власти Олановой, так назывался владетель Хотыня и
отец Алимов.
Уведомил он Датиноя о млаконском обладателе и о всём том, что до него
принадлежит, умалчивая только те случаи, в которых имел он сам участие. И
так с сих пор сей добродетельный невольник почувствовал к Аскалону великую
любовь и сожалел больше о его заключении, нежели о своём; подаваемую им пищу
разделял он не ровно и всегда оставлял Аскалону большую часть; воздерживал
его с великим усердием от печали и определил себя во всеконечное услужение
сему неистовому варвару, который во многом превосходил зверообразных
лунатиков.
В одно время, когда уже должно было им успокоиться, обещался Датиной
наутрие уведомить Аскалона обо всём, что принадлежит до несчастия и как пало
их владение и подверглись они под руку мучителей; и так с сим обещанием
остался он до утра.
Аскалон оставил его и, пришед в своё обитание, отдался повсеминутно
обладающей им злости. Срам изъяснять сие богопротивное дело: он вознамерился
умертвить Датиноя для того только, чтоб владети ему одному подаваемою пищею;
однако сие не может быть точным предметом его варварства, а думаю, что
демонское наваждение никогда его не оставляло и поощряло на все сии
неистовства: ибо человек, отдавшийся в волю Сатаны, не может никогда
помыслить о добродетели, да и не должен, ежели клялся и обещался вредить
всегда и всему смертному племени, и так непременно должен исполнять волю
демона.
Он положил непременно лишить жизни добродетельного невольника и для того
был беспокоен целую ночь; а предприяв услаждаться всегда человеческою
кровию, почитал сие беспокойство за нужное действие природы. И так
остервеняясь больше и больше, пошёл наконец к Датиною и, нашед его в крепком
сие, бросился, как разъярённый зверь тигр, и удавил несчастного Оланова
брата; потом, сняв его одежду, надел на себя, а мёртвого облёк в свою и
отнёс в определённую ему темницу.
Сие приключение должно почитаться весьма удивительным. Сей злодей как
будто бы предвидел грозящую ему погибель и намерение своё исполнил ко своему
избавлению. Нахай, так назывался владетель лунатиков, приказал, ежели ещё не
умер Аскалон, сжечь его и прах развеять по ветру; а ежели уже скончался, то
оставить его в той же темнице и завалить её землёю: ибо прошла в народе
молва, что видели некоторые граждане другого человека, приехавшего в Хотынь
на дельфине, а стража для того сведена уже была по пришествии Аскалоновом.
Сия молва носилася справедливо; ибо странствующий всё сие время по морю
на дельфине Кидал прибыл к берегу Хотыня и находился уже во граде. Счастием
его и произволением богов по приезде своём попался он к сла-венским жрецам,
которые, объяснив ему опасность, научили таить пришествие его на морском
чудовище.
Поутру, как скоро рассвело, то присланные пришли в темницу и, увидев
бесчувственное тело, лежащее посредине оной, подумали, что тело сие
Аскалоново, а обитающая в оной темнота была утверждением сей ложной истины:
ибо рассмотреть образа его было не можно, и так вышед воины вон, велели
завалить её по приказу государеву землёю, а сами объявили Нахаю, что
невольник тот издох и с этой стороны миновалася их опасность.
Нахай предприял всеми силами стараться узнать того человека, который был
подобен Аскалону приездом, но тогда уже сами боги прикрывали Кидала от
поисков Нахаевых; и как долгое время сыскать его не могли, то обладатель
Хотынем положил, что сия народом выдуманная баснь есть ложная и только
пропущена по городу для того, чтоб привести его к страху; того ради приложил
он вторичное старание успокоивать свой народ и выводить из того страха,
который уже начал вкореняться в сердца его подданных: ибо двадцать лет
препроводили они во всякой тишине и спокойствии, не слыша никакой молвы о
падении их благополучия; а в сие время со всех сторон слух их поражала
весьма нерадостная весть, и страшились они больше того, что в самый срок
сбывается надписание над Оланом.
В сие время пришёл в Хотынь Алим во образе простого и бедного человека:
ибо он вознамерился скрывать имя своё, сан и происхождение, которое ещё до
сего времени было ему неизвестно. Пришедши в город, поселился он у
славенских жрецов, у которых находился тогда и Кидал. Два сия ироя обошлись
весьма ласково между собою: ибо Кидал с природы был проницателен и тотчас
мог увидеть, что Алим был не простого роду. Дружество соединило их сердца, и
любовь наполнила понятие их скорым знакомством. В таком случае непременно
потребно было им известиться о состоянии каждого; Кидал захотел быть
учтивым, и прежде, нежели Алим начал сказывать о себе, уведомил он его о
состоянии своём таким образом:
- Человеческое понятие весьма далеко простирается, и можно сказать, что
иногда постигаем мы оным совсем невоображаемые вещи; но если коснётся оное
до божества, тогда нимало не возносясь выше человечества, познаваем мы свою
слабость и все несовершенства. Разум наш исходит от всевышней власти, но
оной постигнуть не можем: ибо малая часть великую осязать не может, и для
того произволение судеб совсем нам неизвестно.
По сих словах рассказал Алиму о себе всё то, что сказывал об нём Гомалис
Аскалону: ибо сие справедливо.
- Наконец, когда я бросился в море, - продолжал Кидал, - то не
отплывший ещё от берега дельфин посадил меня к себе на спину и после
возвращения к острову понёс меня по пространству неизмеримых вод, и
находились мы в сём пути весьма долгое время; наконец пристал он к
некоторому необитаемому острову, и тут, спустив меня со спины, потонул в
глубину морскую. Лишившись всей надежды, как тогда думал, пошёл искать на
сём страшном и незнакомом мне острове или спасения моего, или смерти. Но
сверх чаяния моего, пришед на средину оного, ибо он был не велик, увидел тут
сад, насажденный человеческими руками; ограда была его каменная и местами
вставлены железные решётки самой древней и удивительной работы; ворота в
оной были решётчатые и заперты большою цепью и замком совсем мне непонятным.
Когда пришёл я к оным и стал рассматривать внутренность сада, то совсем
мне не в примету превеликий водяной бык ударил рогами в двери столь сильно,
что чуть они не повалились и вместе со стеною. От сего удара я несколько
робел, ибо услышал его невзначай; потом, собирая поминутно свои силы, начал
рассматривать сие чудо. Огненные его глаза наполнены были тогда кровию и
сверкали наподобие ярких звёзд; изо рта его падала на лол кусками белая
пена; бил он ногами в землю и подымал великую пыль. И так разъярившись ещё
больше и разбежавшись, ударил рогами в ворота сильнее ещё прежнего. Что
должно мне было думать о таком его свирепстве? Вознамерился было я убить
его: ибо я вооружён был тогда пращою, потому что на том острове, на котором
я обитал, без оной обойтися было невозможно для множества свирепых зверей;
но опять раздумал, опасаяся, чтоб не причинить тем обиды обладателю тем
местом и, не видав ещё его, сделать толикое озлобление: ибо, думал я, что,
может быть, сделается он моим покровителем. Однако некоторая непонятная сила
принуждала меня вооружиться совсем без нужды против сего свирепого чудовища.
Долго я превозмогал себя и не хотел сего исполнить; наконец пришло на
меня некоторое забвение, и весьма сильный сон начал клонить мою голову. Я
лёг на камень, который близко меня находился, и в скором времени заснул.
Как только я затворил мои глаза, то в забвении моих чувств мечталося мне
сие происхождение: весьма с высокой и крутой горы сводили под руки совсем
мне незнакомого человека, которого называли проводники хотынским обладателем
Оланом. Сии проводники были боги, один Перун, а другой Световид, во образе
пастухов. Я сидел тогда на берегу быстрой реки, которая, протекая с великим
стремлением, омывала мои ноги. Увидев сих людей, идущих прямо ко мне, встал
и ожидал их к себе с некоторым подобострастием: ибо и под смертным видом
божество их не скрывалось.
Подошед весьма близко ко мне, говорили они Олану:
- Вот твой избавитель, - указывали они на меня, - он по определению
нашему прекратит в скором времени твоё несчастие, в воздаяние за что выдай
за него дочь твою Плакету, ибо и сие смотрением нашим уже исполнено. Мы дали
им свидание и начали в сердцах их любовь. А ты, Кидал, - продолжал говорить
великий Перун, - сорви сию траву, коя растёт под тем камнем, на котором ты
спишь, и, приложив оную к замку, оставь на том месте и, вошед в середину,
убей сего вола, который находится в ограде сего сада: тогда узнаешь ты, как
можешь освободить владение Оланово от ига рабства, ибо справедливый наш гнев
за несказанное беззаконие его жены над оными уже кончился. Прими в твои руки
почти уже бесчувственного хотынского обладателя и будь избавителем его.
Добродетель твоя, приятное нам житие и чрезвычайная храбрость заслуживают
сию славу.
И когда я только взял под руки незнакомого мне и ещё до сих пор
неизвестного Олана, то боги, оставив образа смертных, в одну минуту скрылись
в облаках, и я препроводил их с великим страхом и трепетом. Хотынский
обладатель столь был слаб тогда, что не мог стоять о себе и как только
облокотился он ко мне на плечо, то я тотчас проснулся и, удивляясь весьма
много сему, предприял исполнить божеское повеление.
ПРОДОЛЖЕНИЕ КИДАЛОВЫХ ПРИКЛЮЧЕНИЙ
- Проснувшися, - продолжал Кидал, - озрелся я на все стороны и увидел
ту траву, о которой сказывали мне боги: она росла почти под самым тем
камнем, на котором я спал. Сорвав её немедленно, поспешил я к воротам; и как
только приложил оную к замку, то в одну минуту упал он на пол, цепь
переломалась и ворота растворились. Я, не опасаясь ничего, вступил в тот сад
и когда увидел, что разъярённый вол бежал ко мне с великим стремлением, то
я, вложив поспешно в пращу большой кусок железа, поразил его в самый лоб, и
так сильно удалось мне его ударить, что он, не шагнув после ни шага с того
места, с великим рёвом издох; и как только вышел из него дух, то все
деревья, находящиеся в сём саду, вдруг опустили свои ветви и казались совсем
поблеклыми; цветы, растущие по дорогам, облетели, и началось подо мною
некоторое колебание земли, чего я нимало не опасался, и продолжал путь мой
далее, без сомнения, сохраняем будучи богами.
Когда же пришёл я на середину сего сада, то увидел тут весьма толстое
дерево, которое всякую минуту шевелило своими листами: оно было не весьма
высоко, но весьма кудревато, так что под ветвями оного поставить было можно
целое здание; кора на нём была красного цвета и походила больше на кровь,
давно уже истёкшую из человека; при корне оного кора сия немного
раздвоилась, и на теле дерева написаны были сии стихи:
Богами проклята ещё в начале века,
И нет ни одного на свете человека,
Который бы хотел вкусить мои плоды:
Я в свет произвожу болезни и беды,
Отчаянье, печаль и, словом, все напасти;
Все смертные моей трепещут ныне власти.
Я только для того на свете пребываю,
Что счастие в себя народно пожираю,
И волей не даю ни малой им отрады.
Гублю всегда людей, опустошаю грады;
А если принуждать к добру меня кто станет,
То власть моя тогда навек пред ним увянет.
Прочитав сию удивительную надпись, не мог я пробыть без негодования и
столь подосадовал на неистовое это дерево, что, выняв саблю, начал рубить
его ветви.
Но весьма в скорое время удержал меня некоторый гигант за руку и говорил
мне:
- Постой, ты избавитель одного народа, а не всего смертного племени; и
так искоренять сие древо до основания тебе не должно. Возьми, - продолжал
он, подавая мне некоторый весьма острый камень, - оным ты раздроби голову
убитого тобою вола, из мозгу его выйдут два воина, которые в одну минуту
убьют друг друга, и который упадет из них навзничь, то с того сними панцирь,
шлем и саблю и облекися в них, тогда способен ты будешь освободить Олана от
крепкого сна или способен будешь приступить к сему делу.
Итак, отдавши мне сей камень, поднял он отрубленные мною ветви и,
посмотрев на меня с великим удивлением, скрылся из моих глаз.
Держа в руках дар сего духа, думал я бросить его на землю: ибо
представлялся он мне совсем ненужною вещию для разрубления воловьей головы,
и размышлял я так: "Имев при себе саблю, должен помощи искать от ножа". Но,
однако, пошёл я с оным к буйволу и только переступил шагов с десять, как
увидел подле некоторого куста крылатого юношу, который, сидя тут, весьма
горько плакал. Я хотел знать непременно причину его печали и, для того
остановившись, спрашивал его, кто он таков и о чём так много скорбит, и если
есть к тому способ, то я обязывался быть в его услугах.
- Я называюсь Пекусис, - отвечал мне юноша, обернувшись ко мне, - и
есмь гений несчастного города Хотыня; плакал я на сём месте двадцать лет с
лишком и, по прошествии оного срока, часа с три находился в великой радости,
а теперь я плачу опять: ибо Кидал хочет бросить данный ему от духа камень и
разрубить воловью голову своею саблею, от чего в одну минуту последует ему
погибель. Хотынь останется опять под игом рабства, а я должен до скончания
века орошать сие место моими слезами.
Услышав сие, пришёл я в превеликое удивление и благодарил сего гения от
искреннего моего сердца и, досадуя сам на себя, укорял незнанием и что я так
мало имел рассуждения, что совсем незнаемые мне вещи презирал, не постигая
того, что от малых великие возрастают; и обнадёжив гения, что я, конечно,
вперёд не буду так безрассуден, и о чём не имею понятия, того презирать не
стану, расстался я с сим добродетельным духом, пекущимся всегда о сохранении
вверенного ему смертного племени.
Пришед к тому страшному волу, разрезал его темя и увидел, что вышли из
мозгу его два сильные богатыря, которые немедленно сразились между собою и
по долгой и страшной битве упали оба мертвые на землю.
Осматривая оных, увидел я одного, который лежал навзничь; немедленно
подошед к нему, снял с него шлем и саблю; а как только отделил я от тела его
панцирь, то в одну минуту из сего храброго воина сделался почтенного вида
весьма старый муж, который много походил на пустынника, но только платье
делало его отменитым от всего смертного племени. Сверх нижнего долгого
полукафтанья была на нём широкая и долгая епанча чёрного цвета, как и
исподнее платье, которое опоясано было ремнём со изображением дневных на
оном знаков. Чрез плечо имел он повешенную перевязь со всеми знаками месяцев
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг