проскакал по улице. Однако ж, по невольному движению, он оглянулся при
повороте в другую улицу и увидел, что юродивый, стоя все на том же месте,
взглянул на небо и размахнул обеими руками врозь, как будто бы хотел
сказать: да будет воля твоя!
В шуму празднества Мельский скоро позабыл неприятное впечатление,
оставленное в нем внезапным появлением, словами и выразительным
телодвижением юродивого. Он был отменно весел, шутлив и танцевал очень
много. Между девицами, украшавшими собою бал, отличалась от всех Софья
Ластинская, осьмнадцатилетняя красавица, богатая невеста и лучшая танцовщица
в городе. Софья была хорошо воспитана, умна, с добрым сердцем; но на все эти
добрые качества набрасывали темную сетку ее кокетство, ветреность или, лучше
сказать, легкомыслие и невоздержная охота построить язычок на чужой счет.
Мельский имел и сам эту оследнюю слабость, и потому на всех балах, где им
случалось быть вместе, в танцах и между танцами они всегда находили случай
сообщить друг другу колкие свои замечания насчет других танцовщиков и
танцовщиц; иногда, поглядывая на бостонные и вистовые столики, перебирали
они сидевших за ними смешных старушек и спорщиков-старичков. Часто
язвительная улыбка Мельского или громкий неосторожный смех Софьи обличали
перед другими то, что они говорили между собою вполголоса, а провинциальная
щекотливость заставляла многих думать, и часто впопад, что тут говорилось на
их счет. За что в отплату мстительное самолюбие осмеянных ими или считавших
себя осмеянными назвало их неразлучными. И в самом деле, шутя над другими,
Софья не обращала внимания на себя: она не замечала, как часто и неосторожно
искала глазами Мельского между танцующими, как часто садилась поодаль от
других, чтобы приберечь ему место подле себя. Мельский не был из тех молодых
самолюбцев, которые всякую малозначащую благосклонность пригожей женщины
перетолковывают в свою пользу, однако ж столь явное к нему предпочтение
Софьи не укрылось от наблюдательных глаз его; он и сам чувствовал к ней
некоторое влечение: Софья была молода, прекрасна, образована, с живым,
пылким умом... но, по странному противоречию сердечных склонностей, все их
отношения друг к другу ограничивались взаимною охотою шутить насчет других.
Сердце Мельского до сих пор молчало или искало в Софье других качеств, лучше
тех, которые он знал в ней по светскому знакомству.
Легко можно догадаться, что и на бале у графини Верской неразлучные
скоро отыскали друг друга. В нескольких танцах сряду были они точно
неразлучны, и завистливая молодежь и обиженное самолюбие шепотом между собою
пророчили уже им скорую свадьбу. Как и часто случается, они, шутя насчет
других, не замечали, что и над ними подшучивают. К концу бала стали
собираться пары на котильон; Мельский подле Софьи, и, благодаря длинным
расстановкам бесконечного танца, острые их замечания в полной свободе
переливались от одного к другой и наоборот.
- Вот самая большая красавица, - говорила Софья, указывая глазами на
одну из танцовщиц,- по крайней мере по росту; похвалитесь хоть одним
гренадером вашего полка, который бы, в кивере и со всею вытяжкой, мог с нею
поравняться.
- Зато какой у нее крохотный кавалер,- примолвил Мельский,- он ей ровно
вполталии. Посмотрите, как бедненький мучит свои ноги, чтоб не отстать от
нее в вальсе. Но мудрая природа везде любит уравнение: оба они, вершковою
мерою, составляют полную пару танцовщиков среднего роста.
- Ах, посмотрите, посмотрите на эти желто-серые глазки: как приманчиво
они вертятся под белыми ресницами! Бедняжки, и им кажется, что могут
кому-нибудь понравиться!
- И, как видно, они не ошиблись. Видите ли, как этот длинноногий
немчик, кавалер той дамы, около нее увивается. Браво! он говорит ей
нежности; это видно по немецко-патетическому выражению глаз его и лица.
- Полюбуйтесь жар-птицею: пунцовые цветы на голове, пунцовое платье,
пунцовый румянец на щеках и почти пунцовые волосы! Вот ей-то, par
excellence, пристал русский эпитет: красная девица.
- А поджаристому ее кавалеру - горе-богатырь. Право, ему вальс кажется
похоронным маршем; так он наморщился и такую плаксивую сделал из себя маску.
Слушая и делая также замечания, Мельский заметил, что Софья, иногда со
смехом от его шуток, иногда с весьма важным видом, оглядывалась назад. Там
стоял, в нескольких шагах от них, артиллерийский офицер, держал палец у рта,
как будто бы грыз себе ногти, и сурово посматривал то на Мельского, то на
Софью. Всему бывает конец; и котильон, иногда продолжающийся до утра,
особливо в провинциях, на этот раз кончился довольно скоро. Софья скрылась
от глаз Мельского, а он, желая подышать свежим воздухом, пошел к стеклянным
дверям, ведущим в сад. Там артиллерийский офицер, как видно было, выжидавший
его, заступил ему дорогу.
- Позвольте,- сказал Мельский весьма учтиво.
- Позвольте наперед узнать от вас, милостивый государь, что говорила
вам и чему смеялась ваша дама?
- Вот хорошо! - отвечал Мельский, не вышедши еще из терпения.- Разве
эта дама поручена в ваш надзор? Да если б и так, то надеюсь, что вы столько
знаете законы рыцарские...
- Милостивый государь! - запальчиво перервал артиллерист.- Я требую от
вас не пустословия, а дела...
- А я требую от вас, сударь,- подхватил Мельский таким же тоном,-
сказать мне, где вы взяли право меня допрашивать?
- Я покажу это право в свое время.
- А я покажу, как умею отделывать навязчивых допросчиков.
- Дерзкий!..
И слово за слово, шум сделался сильнее и сильнее; около двух офицеров
стеснился кружок любопытных: все расспрашивали, от чего начался спор. Но ни
Мельский, ни артиллерист не могли и не хотели открыть коренной причины
ссоры.
Как и всегда, и в этом случае нашлись услужливые примирители и
ревностные поджигатели той и другой стороны. Сослуживцы Мельского твердили,
что для чести их мундира это дело должно кончиться дуэлью, и дуэлью
смертною; защитники артиллерийского офицера говорили то же. Оба противника
сами того искали и хотели. Тут же, вышед в сад, назначили секундантов и
свидетелей, место поединка - в роще, на второй версте от города; оружие -
пистолет, до смертельной или очень тяжелой раны; и время - на другой день, в
семь часов утра.
Не было больше путей к примирению; не было способа объясниться и
виноватому извиниться перед правым: все было условлено и положено. К
счастию, женщины узнали только, что был спор, а как, за что и чем должен
кончиться, о том из предосторожности им не сказали.
Оба противника с их секундантами и свидетелями тотчас уехали с бала.
Софья искала глазами Мельского и, не находя его, дивилась его раннему
отъезду: она и не подозревала, что была, хотя и не вовсе невинною, но
неумышленною причиною того, что он должен был выставить грудь против пули.
Приехав домой, Мельский сел перед письменным своим столом и не думал
уже ложиться в постелю. Он призвал своего слугу, велел подать пистолеты, сам
их осматривал, выбирал и примерял пули, готовил заряды. Но природа брала
свое: дело, так сказать, валилось у него из рук, пули падали на пол, а порох
сыпался мимо патронов. Крайняя его рассеянность или, справедливее,
отсутствие всякой посторонней мысли, кроме предстоящего поединка, была бы
заметна и не для таких пытливых глаз, какие были у Игнатья, слуги его.
С первого взгляда, по приезде барина, Игнатий заметил уже перемену в
лице его; отрывистые приказания, поминутно повторяемые и отменяемые,
изменившийся голос, требование пистолетов и зарядов - все это помогало
ловкому слуге разгадать страшную истину. Он не смел спросить о том своего
барина; но, привыкши с малолетства быть при нем и, несмотря на небольшие
свои проказы, будучи к нему искренно привержен, он вышел в переднюю и
заплакал горькими слезами.
В это время послышался сильный стук у наружной двери. Игнатий
вздрогнул, холод рассыпался по всем его членам; однако ж он вышел и отпер
дверь, чтоб узнать, кто стучался: это был юродивый.
- Василь говорил тебе ровно за неделю: "Будешь плакать!" - и должен
плакать; добрый, добрый господин! дает полною горстью и никогда не считает.
С сими словами пошел он прямо в комнату Мельского. Игнатий не имел духа
остановить его.
Мельский все еще сидел за письменным столом как бы в окаменении,
устремя неподвижные глаза свои на стол, на котором лежала перед ним белая
бумага. В лице ни кровинки; дыхание с каким-то напряжением вырывалось из
груди; изредка только легкий судорожный трепет пробегал по его членам, и
тогда тонкая краска вдруг вспыхивала на щеках его и вдруг погасала.
- Это ты? - сказал он, обернувшись, Василю, который вошел и стал против
него.- Что скажешь?
Василь только покачивал тихо головою и не говорил ни слова.
- На, поделись с бедной братией и помолитесь за... за меня! - промолвил
Мельский, схватя свой бумажник и вынув из него сторублевую ассигнацию,
которую подал юродивому.
- Поздно! - отвечал Василь, как бы удерживая вздох. - Однако ж Василь
возьмет, Василь оделит братию... Пусть так! - продолжал он после некоторого
молчания и с расстановками.- Была не была!., от нее не уйдешь... рано,
поздно- все равно... была не была!
Мельский смотрел на него в недоумении: было ли то приправленное
по-своему утешение со стороны юродивого, или другая какая мысль вертелась в
расстроенной голове его - Мельский не мог отгадать.
- Бог же с тобою! - сказал он юродивому по некотором молчании,
показывая глазами на дверь. "Бог и с тобою!"-
Отвечал Василь. "Да, бог с тобою!" - повторил он выразительным,
растроганным голосом, который не отзывался уже грубостью и отсутствием ума,
как обыкновенная речь юродивого. Он обернулся, пошел к дверям, подняв руки к
небу, и при выходе сказал только, как бы на что решившись: "Ну!"
Появление его рассеяло раздумье Мельского; по уходе юродивого он
принялся писать; потом позвонил, и Игнатий с заплаканными глазами явился на
зов своего барина.
- О чем ты плакал? - спросил его Мельский.
- Да как, сударь!., что с вами... что со мною будет!..- И после сих
перерывистых слов Игнатий зарыдал снова.
- Ты добрый малый, - сказал ему Мельский, встав и по-ложа руку ему на
голову ,- живи хорошо, веди себя честно... Вот тебе покамест, - прибавил он,
подавая ему пучок ассигнаций, - а здесь и ты и все другие не забыты. Это
письмо отдай - если что случится - моему дядюшке. - Тут он указал на лежащее
на столе запечатанное письмо.
Игнатий расплакался и разрыдался пуще прежнего, целовал руки своего
барина, клялся, что ему будет житье не в житье, если не станет доброго его
господина. Мельский был очень растроган.
Часы между тем текли своим нерушимым порядком; первые лучи солнца
проникали уже в спальню Мельского. Он поднял сторы, открыл окно в маленький
садик своей квартиры. Ранние птички чиликали в садике; утро было прелестное;
роса светилась на зелени. Мельский высунул голову в окно и снова впал в
задумчивость. Он думал, что, может быть, это последнее утро его жизни, что
он не будет уже в сей вечер провожать глазами заходящего солнца и ночь,
беспрерывная ночь протянется над ним до бесконечности. Неизвестность
будущего, страшный шаг, который должно было ему переступить, - все это
толпилось в его воображении и тягчило сердце непомерным гнетом.
Долго оставался Мельский в сем положении. Легкий удар по плечу вывел
его из забвения; вздрогнув, он оглянулся. Перед ним стоял Свидов, его
секундант; поодаль оба свидетеля поединка с его стороны, офицеры их полка.
- Полно рассуждать о суете мира сего, - весело сказал ему Свидов. -
Теперь половина шестого; нам остается полтора часа. Вели нам подать водки и
чего-нибудь перекусить. Тебе, брат, не прогневайся, не дадим: поговей
покамест. Такие игры разыгрываются на тощий желудок.
В решительных случах спокойствие и веселое расположение духа одного
товарища сильно действует и на прочих: так и здесь было. Три офицера весело
принялись за поданный завтрак; Мельский сел с ними, хотя и ничего не ел.
Свидов оживлял беседу. Он шутил, смешил своих товарищей насчет Мельского,
говорил, что он нарочно постарался выкроить себе такую плаксивую личину,
потому что собирается отпевать своего противника, и тому подобное. Смех
прилипчив; Мельский и сам развеселился, особливо, когда к концу завтрака
Свидов, а за ним и оба другие офицера, налив полные стаканы вина, приподняли
их и громко воскликнули: "Твое здоровье, Мельский!.."
- Отблагодарю вас, господа, через два часа, а не прежде,- отвечал
Мельский с вольным духом.
Свидов взглянул на часы. "Ого, друзья, сколько мы бражничали: половина
седьмого. Мельский, вели подать свои пистолеты и заряды: я как распорядитель
жизни или смерти твоей - не бледней, милый друг!-хочу освидетельствовать,
все ли боевые снаряды в должной исправности".
Пистолеты были осмотрены, лошади поданы - и через десять минут четверо
товарищей были уже за городом. С каждым шагом ближе к месту поединка, звук
копыт конских о землю звонче и звонче отдавался в ушах Мельского. Однако ж
он был бодр: естественная или умышленная веселость Свидова и других
офицеров, с ним ехавших, придавала ему духу. Приближаясь к назначенному
месту, они заметили пыль по дороге и скоро увидели, что следом за ними
неслись на всех рысях несколько человек. Это был противник Мельского и его
ассистенты.
- Мы их опередили и кстати, - молвил Свидов, - покамест отдохнем и
сгладим последние морщины с лица у Мельского.
Но Мельский был уже не тот: решимость, понятие о чести и чувство
оскорбления придали ему необыкновенную отвагу. На лице его сияло совершенное
спокойствие; он очень свободно расхаживал и холодно, но вежливо поклонился
прибывшим в эту минуту товарищам его противника.
Свидов и секундант артиллерийского офицера сошлись, передали несколько
слов друг другу, выбрали и зарядили пистолеты, потом, разделя поровну между
противниками свет и ветер, мигом отмеряли восемь шагов на бартер и по пяти в
обе стороны, чтобы сходиться. Подавая пистолет Мельскому, Свидов взглянул на
него пристально и подивился и порадовался спокойствию и хладнокровию,
которые выражались в чертах его лица и во всех поступках. "Славно!-сказал он
вполголоса.- Для первой дуэльной попытки это слишком много". С сими словами
отступил он несколько шагов и стал рядом с секундантом противной стороны.
Уже пистолеты подняты, пальцы на шнеллерах, уже противники ступили шаг...
тяжкое ожиданье заняло дух у секундантов и свидетелей... Кому-то пасть? или
обоим? Оба равно смелы, оба равно тверды... только в артиллерийском офицере
заметна была какая-то нетерпеливость в движениях: может статься, это было
следствие обыкновенного его характера, или он, считая себя более обиженным,
хотел скорее отметить за свою обиду.
- Стой! - вдруг раздался громкий и твердый голос, и, по невольному
движению, оба противника опустили пистолеты. Прежде нежели могли прийти в
себя и они и их секунданты, юродивый стоял уже между поединшиками.
- Что вы делаете? - продолжал он тем же голосом.- Вы оба неправы;
только ты виноватее, - примолвил он, оборотясь к артиллерийскому офицеру. -
Драться вам не за что!..
- Протолкайте этого сумасброда! - закричал артиллерийский офицер.
- Сам ты сумасброд, что накликаешь на свою голову кровь неповинную,-
сказал юродивый между тем, как секунданты и свидетели обеих сторон схватили
его и хотели оттащить. Василь одарен был необыкновенною силою; по крайней
мере, в этом случае показал он чрезвычайные усилия; шесть человек едва могли
с ним сладить; наконец, оттащив его в сторону от барьера и видя, что он
снова мечется к поединщикам, служившие свидетелями офицеры взялись его
держать, а секунданты стали снова на свои места.
С одинаковою неустрашимостью противники пошли опять друг против друга;
уже они почти на барьере, уже метят, курок спускается... Выстрел!.. "Стой!.,
ох!" - и юродивый упал от пули артиллерийского офицера. В то же мгновение
другая пуля просвистала над ухом артиллериста.
Пистолеты обоих противников, как по команде, упали на землю. Все
бросились к юродивому. Он был еще жив. Кровь била клубом из-под
распахнувшейся его одежды. Полковой лекарь, приглашенный предусмотрительными
товарищами Мельского и крывшийся в ближнем леску, прибежал на выстрелы и,
освидетельствовав рану, объявил, что она смертельна. Пуля по близости удара
пролетела насквозь; часть внутренностей несчастного была повреждена.
Начали перевязывать рану. Ничто не служит таким надежным шагом к
сближению двух противных сторон, как общее участие к одному предмету.
Помогая лекарю в его попечениях, раздирая свои платки и спорясь, так
сказать, в условиях облегчить страдания раненого бедняка, Мельский и
противник его не сказали еще ни слова. Наконец сей последний, держа компресс
на ране больного, тогда как лекарь отошел в сторону приготовлять бинт,
взглянул в лицо Мельского, который поддерживал голову страдальца, и с
некоторым усилием сказал: "Поединок наш еще не кончен!"
- Скажите, бога ради, за что вы меня вызвали? - вскричал Мельский как
бы по невольному движению.
- Вы сами должны это знать: не вы ли меня оскорбляли? Не вы ли смеялись
на мой счет с тою, чьей руки я искал и еще не позабыл огорчительного ее
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг