Орест Михайлович Сомов.
Сватовство
Из воспоминаний старика о его молодости
----------------------------------------------------------------------------
Изд.: Советская Россия, 1984
OCR: Андрей Колчин
----------------------------------------------------------------------------
Гей, гей! та нiгде правди дiти!
Котляревский
Мне было двадцать лет, и уже преосвященнейший владыка нашей епархии
назначал меня ставленником в диаконы; из милости к отцу моему и ко мне
ожидал только хорошей ваканции, т.е. чтобы поставить меня диаконом в
сытное место, где бы мне можно было со временем быть и священником.
Проклятые каникулы все это расстроили; и теперь я, нижайший, состою в чине
9-го класса и буду состоять по конец дней моих; ибо
...чин асессорский, толико вожделенный.
как говорит один поэт, мой земляк, вечная ему память!, сей чин
асессорский, говорю, есть для меня кислый виноград, потому что достать его
мне век не удастся. Скажете вы: экзамен? - Да, экзамен! Нынешние ваши
экзамены длянас, стариков, темна вода во облацех. В старину, бывало, кто
знал четко и правильно писать, смыслил, где должно поставить е и где ь,
разумел четыре правила из первой части Руководства к арифметике да
приметался к делам, - тот был куда знающий человек и ученый чиновник! А ныне
у вас математики чистые, да прикладные, да живые языки, как вы их называете,
да право римское, да то, другое, третье право... так что, право, от одного
вычисления этих прав язык устанет. Где еще! знай-де словесность, умей писать
ясно и красно!.. Что-то бы сказали об этом старые дельцы, которых вы,
нынешняя молодежь, называете крючками, шпаргалистами, крапивным племенем и
другими позорными именами? "Какое тут красноречие, - молвил бы из них любой,
- где надобно сплеча валять: приказали: понеже и т. далее. И где тут
добиться ясности, когда, например, самое дело перепутано как паутина?"
Однако я с своим вопиющим горем отбился от настоящего дела. Простите,
господа! всему виною лишний десяток лет за плечами да врожденная наша
украинская привычка, по которой часом у нас и слова не выманишь, будто губы
на замке; а часом, коли бог пошлет охоту язык почесать, - так и не
остановишься: откуда слова берутся! Уж подлинно, от избытка уста глаголют!
Может быть, господа, вы дивитесь, переглядываетесь и перешептываетесь:
Кто-де с нами говорит? и какой-де след незнакомому человеку затрагивать
незнакомых; жителю уездного городка говорить со столичными и простою речью
дразнить наш слух, привыкший к отборным выражениям и затейливым
приветствиям?.. Извольте, господа! донесу вам о себе все, что следует.
Напомню вам только, что я сам был из ученых, и если бы не проклятые
каникулы, то, может статься, и до сего дня не разогнался бы с латынью. Как
это было, о том следует ниже. Прошу прислушать.
Мне было двадцать лет, - как уже я имел честь донести вам, - я прошел
философию и поступил в богословы. Июнь месяц приближался тогда к концу. Я
отбыл свой экзамен и отправился в дом родительский, К*** повета в село
Кроха-лиевку, где отец мой был единственным священником многолюдного
прихода. Отец мой имел большой почет не только от казаков и мужиков, но и от
мелкопоместных дворян, или панков, которых было душ десятка три в
Крохалиевке. Правда, и было за что уважать отца Калистрата Сластгну: он сам
из предков был дворянин, кроме церковной земли, имел десятин сорок
собственной, еще и с лесом. Один сад с плодовыми деревьями был у нас такой
большой, что устанешь, бывало, покамест обойдешь его. Прибавьте же к этому
еще пасеку, на которой было до тысячи ульев пчел, - да славный доход от
прихожан за требы мирские, за христосла-вие, ходы с образами и пр. и пр. - и
тогда вы не подивитесь, коли я вам скажу, что отец Калистрат Сластгна не
только мог равняться со всеми крохалиевскими панками, но и был зажиточнее
любого из них. Многие даже были ему должны немалые суммы денег. Бывало, как
он идет в праздничный день по селению, в гродетуровой своей фиолетовой рясе,
в светло-зеленом камчатном полукафтаньи, в пуховой шляпе с большими полями,
держа в руке высокую камышовую трость с позолоченым набалдашником,- то все,
от мала до велика, кланялись ему в пояс, изъявляя знаки глубочайшего
уважения к его особе. Правда, он умел поддерживать сие высокое мнение о нем
в прихожанах: вел себя с надлежащею важ-ностию, не любил куликать на
поминках, не любил запрашивать лишнего за требы и торговаться за венчанья и
похороны; принимал всегда на себя вид степенный, особливо во время служения,
читал молитвы внятно и с расстановкой, говорил медленно и величаво. Одна
только молодежь кро-халиевская не совсем была им довольна за то, что обедня
у него обыкновенно шла очень долго и что он молодых парней побранивал иногда
за шалости.
Казалось бы, что он как первенствующее лицо в своем приходе
долженствовал быть полновластным господином своих желаний и действий; так
нет, милостивые государи! нередко публичная власть сама бывает подвержена
частному, домашнему господству. Это самое было и с моим родителем. Матушка
моя нашла средство покорить себе волю своего супруга. Не думайте, однако ж,
будто бы она достигла сего упрямством и настойчивостью: совсем нет! такие
средства слишком были бы явны, и у отца Калистрата ничего бы ими не
выторговал. Матушка моя проложила себе путь вернейший, хотя и околичный. Вот
как она обыкновенно действовала: когда видела родителя моего в хорошем
расположении духа, то приступала к нему с своею просьбой; и если он наотрез
ей отказывал, то она умолкала и выжидала другого удобного случая; не унывая
от новой неудачи, откладывала до третьей, четвертой попытки и так далее.
Нако-нец, напав на отца моего под добрый стих, она выманивала у него
желаемое согласие, руководствуясь в этом, как видно, пословицей: что по
капле вода и камень протачивает. Таким образом, отец мой, быв в полной
уверенности, что властвует один в своем доме, незаметно разделял свое
господство с моею матерью и часто действовал по ее внушению, в противность
собственной доброй воле.
Правда, мать моя не употребляла или не смела употребить во зло тайного
своего владычества: весь круг ее действий ограничивался делами домашними или
семейными; в глазах же обывателей и панков крохалиевских пользовалась она
уважением второстепенным, яко второе лицо по отце моем. В частном быту своем
была она домовитою хозяйкой: сушила впрок яблоки, груши, вишни и терн;
солила грузди, делала вкусный грушевый квас, разные сладкие наливки;
особливо ее рябиновка славилась по целому околотку. С отличным искусством
разрисовывала к Велику-дню писанки и непостижимым для меня чудом умела
сберегать надолго от порчи огромные вороха крашеных яиц, приносимых
священнику его прихожанами на поклон о святой неделе.
Но я давно уже отправился из города к отцу моему и все-таки, как
изволите видеть, до сих пор туда не доехал. Причина тому самая простая:
медленность движения; а почему? узнаете сию минуту. Мы, смиренные студенты
философии или богословия, не летали, как городские ваши барычи, на лихих
тройках: нет! в этом случае родители нас не баловали. Я уже думал, взяв
посох пешехода, в поте лица измерять собственными ногами пространство от
епархиального города до родимой Крохалиевки (пространство, мимоходом скажу,
не менее осьмидесяти верст); но, по счастию, на городском рынке встретил
одного крохалиевскаго обывателя, приехавшего туда на трех парах волов для
продажи пшена, воску, пеньки и конопляного масла. Сим последним изделием
отличался .дом этого казака из рода в род; почему и прозвание предка: Олия2
- осталось при потомках его как прозвание родовое, с небольшим изменением:
Олиенко, показывающим и ремесло родоначальника, и то, что название сие
служит как бы словесным гербовником, означающим давность и рода и ремесла
его. Панас6 Олиенко, увидев и узнав меня на рынке, подошел ко мне с
почтительным поклоном и приветствием: "Добрый день, пане поповичу!". После
некоторых расспросов я узнал от него, что на другой день собирался он в
обратный путь, и он с охотой вызвался доставить меня в родительский дом,
вменяя себе в великую честь, что ему представлялся случай оказать услугу
пан-отцу.
Усевшись на передовом возу, запряженном парою круторогих, статных
волов5, я весело начал свое путешествие, во время которого не приключилось
ничего особенного, кроме того разве, что, проезжая вечером чрез большой
черный лес,я и проводник мой с своим работником весьма нехладнокровно
вслушивались в крик и завыванье филинов и сов, которые суеверными моими
спутниками приняты были за ночные проказы леших; а как страх есть болезнь
прилипчивая, то - нечего греха таить - и у меня внутренность обдавало
холодом; да еще на одном ночлеге мы перетряслись как лист, оттого что над
нами пролетела ярко-светлая полоса, которую добрые поселяне почитают за
огненного змея, а вы, господа, называете метеором. Кто из вас прав, та или
другая сторона - это решить не мое дело, тем более что таковые казусы
никогда не поступали в инстанцию, по которой я имею честь состоять в числе
штатных чиновников. Наконец;, в третий день около полудня мы завидели с
одного пригорка благословенное село Крохалиевку. Узрев высокую колокольню,
на которую в бытность мою еще в родительском доме часто я лаживал поддирать
голубиные гнезда или звонить на разные напевы о святой неделе,- я, признаюсь
в моей слабости, прослезился от умиления. "Dulce fumus patria" - твердил я,
сидя на возу и погоняя батогом ленивых волов, тогда как взоры мои были
устремлены на густой дым, подымавшийся столбом из винокурни одного
крохалиевского панка. Панас Олиенко и работник его, думая, что я говорил
рацею, благоговейно сняли шапки и перекрестились раза по три. С каждым
медленным шагом волов сердце мое билось сильнее и сильнее. Одна только
природная застенчивость, один только ложный стыд не позволяли мне вскочить с
воза и, припав к земле, целовать родную пыль.
"Но всему есть свой предел", - говаривал покойник мой батюшка, утешая
назидательною беседой своих прихожан во время смертных случаев. Так и
тихоступному шествию волов был же свой предел. Я встал с воза, в коротких
словах отблагодарил Панаса Олиенко и скорым шагом пустился к дому
отцовскому. Не берусь описывать минуту свидания: скрып пера слабо выразил бы
визгливые излияния чувства и радостные всхлипывания доброй моей матери!
После первых родственных объятий и осведомлении о том и о другом беседа
потекла у нас спокойнее, подобно реке, которая, прорвавшись сквозь
кремнистые ущелья, начинает плавно течь в берегах своих. Батюшка
расспрашивал меня об экзамене; матушка заговаривала о женитьбе. Это слово,
не знаю сам почему, показалось мне на сей раз что-то страшно, как будто бы я
впервые пристально заглянул в глубокий колодезь, в котором и дна не видно, и
вода словноподернута какою-то черною, непроницаемою для взора влагой.
Случай, который часто действует, как те назойливые услужники, кои
некстати подвертываются к вам с своими угождениями.
И любят хлопотать, где их совсем не просят
случай удивительно помог моей матушке в брачных ее видах на счет мой: У
нас в Крохалиевке завелась свадьба. Какой-то повытчик поветового суда из
ближайшего городка вздумал жениться на одной из барышень, которыми обиловало
наше селение, как сад моего отца в летнюю пору сладкими грушами и сочными
вишнями. Отец мой говаривал, при урожае, что деревья в его саду так и
ломятся от плодов; слава богу, что этой поговорки нельзя применить к улицам
и красным девицам: иначе я был бы в сильном страхе, что нашей Крохалиевке не
сдобровать от изобилия плодов земных и временных, коими в хорошую погоду
красовались все лавки у ворот в панских домах благословенной и многоплодной
Крохалиевки. У иного дома, право, можно было их насчитать от шести до
осьми. На сей раз одному из этих плодов, по большей части зрелых, надлежало
выбыть из общего счета. Батюшка мой, соблюдая приличие своего сана, никогда
не хаживал на свадебные пиры; его и оставили в покое, зато к матушке моей и
ко мне приступили со всею настойчивостию провинциального хлебосольства.
"Будьте ласковы, таки пожалуйте, не побрезгайте нашею хлеб-солью". Но у
матушки моей были также свои понятия о приличиях сана попадьи, яко помощницы
и верной спутницы пан-отца на пути жизни. Она также решительно отказалась,
утверждая, что духовному чину некстати быть на весельях и мирских забавах.
Оставался один я,- и признаюсь, не от чего иного, как от застенчивости, тоже
сперва отказался; но на этот раз матушка моя приняла сторону гостеприимных
пригласителей и доказывала мне, что молодому человеку, живущему в большом
свете (т. е. в бурсе епархиального города), стыдно уклоняться от честных
увеселений, что я не жена, а только сын священника и доселе состою покамест
еще в светском звании. Я, сказать правду, не вовсе был недоволен аргументами
моей родительницы: мне самому хотелось понасмотреться вблизи, как веселятся
паны; ибо до тех пор я видал их только издали.
Оставшись со мной наедине, матушка моя умела оживить мою бодрость. Она
твердила мне, что я как житель губернского города и человек ученый могу
везде иметь почетноеместо; что сельские мелкопоместные панки люди
незамысловатые, да и поезжаные с жениховой стороны тоже; ибо все они не
больше, как неважные чиновники поветового городка, все они видели свет
только из окна и что, наконец, я любого из них могу загонять красноречием и
латынью. Это надмило мне душу честолюбивым желанием блеснуть умом, ученостью
и светскою ловкостью в Крохалиевке. Настал желанный день, и я с самого утра
начал заботиться о своем наряде и приготовлениях, чтобы как можно лучше
явиться в большой кро-халиевский свет. Опойковые свои сапоги, немного
порыжелые, смочил я раствором из купороса, а после тщательно натер
конопляным маслом с солью, что придало им необыкновенную черноту и даже
некоторый лоск. Серый свой долгополый сюртук, сшитый мне родителем моим на
рост, когда во мне было два аршина и девять вершков с половиною, вычистил я
так, что на нем не осталось ни порошинки. К этому, чтоб больше блеснуть в
глаза деревенских барышень яркостию красок и тонкостию вкуса, надел я алый
камзол и застегнул его по самое горло позолоченными пуговками. Матушка
ссудила меня шелковым платком оранжевого цвета, с волнисто-радужными коймами
и серебряными цветами по углам; я повязал этот платок на шею, распустя
длинные концы его так, что волнисто-радужные коймы и серебряные цветы
приходились у меня на самой груди. Одевшись таким образом, я посмотрелся в
зеркало: блеск ослепительный! Красный цвет и оранжевый, радужные коймы и
серебро платка, золото пуговиц - все это составляло чудную, изящную пестроту
и спорило между собою о первенстве на одобрение вкуса самого разборчивого. Я
вычесал лавержет9 свой частым гребнем и намазал его самым свежим коровьим
маслом. В таком убранстве я предстал на предварительный суд моей
родительницы.
Матушка моя ахнула от изумления, видя такое великолепие и вместе
изящество, соразмерность, стройность и вкус. "Пускай же,- говорила она,- эти
городские панычи выхвалятся перед тобою своим убранством; на них все: то
черное, то белое, то синее, а на тебе все как жар горит!" Я и сам был того
мнения, что городские моды скудны и однообразны, и считал, что мне как
человеку просвещенному, живущему в центре губернской образованности и
которому за латынью в карман не ходить,- что мне, словом, можно по праву
быть оракулом моды в Крохалиевке. Являюсь в дом отца невесты - ровно в
одиннадцать часов утра. Комнаты все полны гостей; девушки, молодые и
пожилые, разряженные в пухпо самой последней моде, существовавшей тогда в
Крохалиевке, либо сидят чинно по местам, ужимая губки и перебирая пальцами
по обыкновенной привычке малороссийских панянок, либо вертятся
як в окрипи муха
по выражению одного поэта, тоже моего земляка, которому дай бог петь и
здравствовать многие лета! Городские панычи, иные в черных либо синих
фраках, другие в губернских мундирах, оскалили зубы при моем появлении. Я
оторопел; однако ж, помня слова моей матушки и собственное сознание в
щегольском моем наряде, молвил сам себе: зависть, зависть! Иному из них,
может быть, и не из чего одеться, как я; вот они и принарядились в кургузые
фрачки, чтобы меньше сукна выходило на платье. Мысль сия снова меня ободрила
Я раскланялся на все стороны и пустился искать хозяйку дома. Она подносила
тогда своеручно гостям водку; я сунулся, чтобы поцеловать у ней руку,
толкнул локтем большой поднос - графины, чарки зазвенели и повалились на
бок, водка полилась на пол и на платье хозяйки; счастье еще, что она
удержала поднос в дюжих руках своих! Однако же общий смех гостей - адский,
скребущий по сердцу смех - раздался вокруг меня. Поцеловав руку хозяйки, я
торопливо отдернулся назад в то самое время, когда она наклонилась, чтоб
отдать мой поцелуй мне в голову... Новая беда! головою стукнул я ее в лицо
так сильно, что искры посыпались у ней из глаз, а из носу чуть не брызнула
кровь. Хозяйка вскрикнула невольно и захватила себе лицо левою рукою, в то
время как один услужливый паныч поддержал у нее поднос и тем предостерег
питейные снаряды от конечного разрушения. Признаюсь, тут я обомлел с испугу;
не видел, где стоял, и чуть не бросился бежать опрометью вон из дому. Если
бы не слова: "Ничего, ничего!", сказанные снисходительною хозяйкой, когда
она опомнилась от удара, то я, верно, повершил бы свои подвиги быстрым
побегом.
Милостивые государи! случалось ли вам когда купаться почти под самыми
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг