Орест Михайлович Сомов.
Вывеска
Рассказ путешественника
----------------------------------------------------------------------------
Изд.: Советская Россия, 1984
OCR: Андрей Колчин
----------------------------------------------------------------------------
Хлоп, хлоп, хлоп! Бич моего почтальона раздался в воздухе и перервал
утреннюю мою дремоту, наведенную пасмурною, дождливою погодой и однообразным
качаньем коляски по весьма не живописной дороге. Почтальон соскочил с седла,
отпер дверцы коляски и, почтительно снимая шляпу, сказал мне: "Милостивый
государь! Вы благополучно прибыли в Верден; где вам угодно будет
остановиться?"
- Где сам знаешь, друг мой; по мне все равно.
- В таком случае я приму смелость рекомендовать вам трактир на почте.
Это лучший в городе: все иностранные принцы, все знатные путешественники в
нем останавливаются.
Я кивнул головою в знак согласия; почтальон снова вскочил на седло, бич
его снова захлопал и звонко отдавался по узким улицам города. Через
несколько минут мы остановились у почтового двора, и хозяин трактира,
вызванный на улицу со всею своею челядью приветливым стуком бича, подошел ко
мне, приподнял свой черный шелковый колпак и, рассыпаясь в учтивостях,
просил сделать честь его заведению.
Хозяин, сухой, как ученые разыскания некоторых антиквариев, и блдный,
как муза некоторых элегических поэтов, повел меня в общую залу, засыпая на
каждом шагу градом вопросов, догадок, предположений и тому подобного; а
между тем он находил еще досуг отдавать приказания трактирному слуге,
служанке и двум поваренкам. Все это говорил он с необыкновенною скоростию,
как бы боясь, чтобы кашель и удушье, которым он был подвержен, не пресекли у
него речи. Вот его-го без греха можно было назвать, по поговорке его
единоземцев, словесною мельницей (moulin a paroles): отроду я не видывал
такого словоохотного и несносного болтуна и расспросчика, даже и из его
братьи трактирщиков.
В первой комнате, за щеголеватою конторкой красного дерева с бронзовыми
прикрасами, сидела молодая, пригожая девушка с прелестными черными глазами,
в которых светился огонь чувства. Она была одета не нарядно, но очень к лицу
и так ловчо, как только умеет одеться двадцатилетняя француженка. Если б
были еще в моде чувствительные путешествия во вкусе женевца Верна, то я
описал, бы вам все складочки ее платья, все сгибы, уголки и наклон ее тока и
во всем этом искал бы ключа к душе, склонностям и привычкам красавицы; но
теперь, на беду нам, путешественникам, настает век взыскательной
существенности, и от писателя требуют поменьше мечтательности и побольше
дела.
- Дочь моя! - сказал трактирщик, оборотясь к пригожей конторщице.-
Постарайся, чтобы требования этого господина выполнялись с возможною
точностию и поспешностию. Смею спросить, милостивый государь, о вашем
достоинстве: вы граф или маркиз?
- Ни то, ни другое, господин хозяин. Я просто русский путешественник,
дворянин, если вам нужно это знать, и вот все, что могу вам объявить о себе.
- О, разумею! Вы, господа русские князья, изволите утаивать высокий ваш
род по тонкому чувству снисхождения, чтоб уволить нас, бедных мещан, от
должных вам почестей. Но мы тоже знаем свой долг.
- Я вам сказал о себе сущую правду. Прошу вас не величать меня теми
титулами, которых не имею, если не хотите меня огорчить.
- Вижу, что вам угодно соблюдать строгое инкогнито. Извольте, пусть
будет по-вашему: я тоже умею кстати быть скромным.
Несмотря на это обещание, когда он ввел меня в залу, то по всему видно
было, что он готов был спустить с языка какую-нибудь нелепость вроде
сказанных им прежде. К счастию, я взглянул на него вовремя, и мой взгляд
наложил на него отрицательную скромность.
В зале сидел толстый, рыжеватый англичанин, с багровы-ми щеками и
носом, с лицом, на котором рука покойной г-жи дю-Дефан также легко могла бы
обмануться, как и на лице соплеменника его Гиббона. Голова его, за
недостатком шеи, покоилась на груди; лучи света скоплялись на велича-вой его
лысине, как будто в фокусе зажигательного стекла. Расставя врозь мясистые
свои ноги, укутанные в длинные штиблеты дикого казимира, англичанин
преспокойно и безответно выслушивал льстивые приветствия и корыстны
предложения малорослого итальянца, бродячего художника, который вертелся и
прискакивал около него, как кошка около жирного куска говядины. Рядом с
англичанином сидела, и также безмолвно, его сожительница, высокая, сухая, с
одним из тех холодных женских лиц, на которые боишься смотреть, чтоб не
простудить себе глаза. По всему видно было, что эта чета, которой итальянец
так щедро расточал названия: Signor milordo и Signora milorda, - была чета
купцов из лондонского City, переехавшая на твердую землю поважничать перед
чужеземцами и вымещать на них спесь и презрительные взгляды, какими с
избытком и мужа и жену дарили в Лондоне богатые их сограждане. Четвертое
лицо из находившихся в зале был француз самой подозрительной наружности. Он
похаживал по комнате, поглядывал то на того, то на другого, останавливался,
прислушивался и изредка пожимал губами.
Дурная погода производит на меня весьма сильное влияние: она совершенно
владеет нравственным моим расположением. То, что в ясный день забавляло бы
меня и смешило, в пасмурный и дождливый выводит из терпения. По сему-то и в
вердгнской гостинице все было не по мне, все досадно: и болтливость хозяина,
и спесь англичан, и низость итальянца, и приглядыванье и подслушиванье
неблаговидного француза. Это пагубное влияние усилилось даже до того, что
красота молодой конторщицы начала мне казаться самою обыкновенною, а
скромный ее вид жеманством провинциальной кокетки. Наконец, не в состоянии
быв долее сносить сего досадного ощущения, схватил я шляпу и, не сказав
никому ни слова, назло погоде и своему здоровью, пустился бродить по улицам.
Я за правило себе положил в моих путешествиях везде осмотреть,
разведать и отведать, чем славится какое-либо место. Особливо последнее
наблюдал я во всей строгости, и не без причины: в винах, плодах и
лакомствах, которые отведывал я на местах, где они родятся или делаются, -
вызнавал я вкус, склонности и досужество жителей и тем распространял круг
моих нравственно-экономических наблюдений. И здесь, едва вышел я на улицу,
как вспомнил, что Верден славится своими конфетами, известными во Франции
под именем dragese de Verdun. Нетрудно мне было их отыскать: в редком доме,
особливо на главных улицах, не было вывески конфетчика; я заходил к каждому,
покупал по целому пакету и все это складывал в огромный боковой карман
широкого моего страннического плаща. Нагрузясь таким образом, возвратился я
в свой трактир с хорошим запасом для послеобеденного моего десерта в
коляске.
Уже я всходил на лестницу, как, оборотясь назад, увидел на другой
стороне улицы очень замысловатую вывеску. На ней было намалевано
обыкновенное цирюльничье блюдце с такою надписью: "Солнце светит для
каждого" ("Le soleil luit pour tout de monde"). Воображение тотчас сказало
мне, что хозяин этой вывески должен быть человек необыкновенный, человек...
человек... словом, другой Фигаро; любопытство подтакнуло воображению,
прибавя, что мне непременно надобно с ним познакомиться. Я остановился на
минуту, в раздумье снял шляпу и повел рукою по волосам, после по бороде,
нашел, что и те и другая отросли и что мне нельзя продолжать путешествие в
таком виде, если не хочу пугать собою встречных: самая основательная причина
зайти к цирюльнику и продлить у него мое заседание! Не будь этой причины - я
нашелся бы в великом затруднении: любопытство мое было сильно, и я избаловал
в себе эту наклонность тем, что всегда слепо выполнял ее прихоти; к тому же,
не в похвальбу сказать, я человек совестливый: не люблю даром отнимать у
людей время, особливо у художников. В таком борении двух враждующих между
собою чувств, не знаю, на что бы я решился: может быть - до чего не доведет
обладающая страсть! - может быть, я решился бы вовсе без нужды пустить себе
кровь или вырвать зуб, лишь бы только в угоду любопытству познакомиться с
цирюльником и выведать его похождения.
Уже я перескочил через улицу - и в этом должны мне поверить: не только
в провинциальных городах Франции, но даже и в самом Париже есть такие улицы,
через которые без труда можно перепрыгнуть в один скачок. Короче: я в лавке
цирюльника. Ко мне подошел высокий, статный молодой мужчина, с приятным
лицом, кудреватыми черными волосами и большими бакенбардами, подравненными
волосок к волоску. "В чем нужны вам мои услуги, милостивый государь?" -
спросил он; и я без дальних околичностей ука зал ему на свою бороду и
голову.
- А, понимаю, сударь! Вас нужно обрить, остричь, завить и причесать по
самой последней моде, не правда ли?
Я мигом сделал свои соображения: все, что предлагал мне цирюльник в
своих догадках, взятое вместе, займет его долее и, следовательно, даст мне
более времени поразгово-риться с ним и порасспросить его.
- Правда, друг мой; ты отгадал.
- Ребята! Бастьен, Жано, Блез! - И три мальчика, в белых фартучках и с
волосами в бумажках, явились на зов своего хозяина.
- Мигом: горячей воды, бритвенный прибор, ножницы, гребни; чтобы
завивальные щипцы были на жару... Я сам буду иметь честь убирать господина.
Покуда мальчики управлялись, я окинул глазом вокруг себя. Комната была
убрана очень опрятно и даже с некоторою роскошью: столы, стулья и прочая
мебель красного дерева, на окнах чистые кисейные занавески. Большое зеркало
висело между двумя окнами; под ним, на столике, разостлана была синяя
салфетка с красивыми узорами, а на ней разложены были бритвы в разных
футлярах. Другое большое зеркало (psyche) стояло у глухой стены, а на другой
стороне, у стены же - шкаф со стеклами, задернутыми тафтою; на шкафу лежала
гитара. Хозяин стоял предо мною в платье тонкого сукна и довольно новом, с
тонким чистым фартуком, который нашел он тайну как-то щеголевато опоясать
вокруг тела.
- По всему видно, друг мой, что ты доволен своим состоянием, - сказал я
ему.
- Не жалуюсь, сударь я инею довольно обширную практику. Господин мэр
здешнего города никому, кроме меня, не хочет вверить головы и бороды своей,
все, кто познатнее и побогаче, также ко мне идут или за мною присылают, не
считал молодых и пожилых модниц, которых и здесь, как и во всяком другом
городе Франции, можно бы набрать порядочный легион. И вот недавно еще была у
меня депутация от отцов иезуитов, чтобы я взял на свое попечение их головы,
когда они оснуют свое пребывание в нашем городе.
- Берегись, мой друг, ты возбудишь во мне зависть.
- Ах, сударь! Участь моя точно была бы завидна, если б не вмешались
сердечные обстоятельства...
- Ты несчастлив, мой друг,- вскрикнул я, не дав ему кончить,- в твои
лета, с твоею наружностию, с твоим талантом- несчастлив в любви... Можно ли
это? Кто ж эта жестокая? Расскажи мне печальнее твою повесть.
Многие, конечно, подивятся таким восклицаниям; но это с моей стороны
был тоже небольшой расчет. Я знал, что ничем нельзя легче растрогать и
задобрить француза, как участием и будто бы невольно сказанными
приветствиями - и не ошибся. Цирюльник мой приосанился, слегка пощипал себя
за бакенбард и сказал:
- Вы напрасно назвали девицу Селину Террье жестокою: скажу вам, что она
неравнодушна была к тем небольшим достоинствам, которые вам угодно было во
мне найти. Нет, милостивый государь! Возьмите назад свое обвинение! Моя
Селина имеет не каменное сердце. Вы ее видели, вы должны были ее видеть;
скажите, похожа ли она на жестокую?
- Как! Это?..
- Это дочь старого, удушливого скряги Террье, содержателя гостиницы,
что на почте, где верно и вы остановились.
- А, а!., поздравляю: ты умел выбрать по себе.
- Не правда ли, сударь?.. Скажу вам больше: и повесть моя не так
печальна, как вы думаете. В ней есть, конечно, темные пятна, зато есть целые
полосы и других цветов, посветлее и повеселее.
- Любопытен бы ее слышать: эта пестрота обещает в ней что-то очень
цветистое, и я давно уже предубежден в пользу повествователя.
- О, сударь! Вы слишком милостивы, - примолвил он тихим голосом, с
скромным, но довольно в себе уверенным видом. - Впрочем, чтоб вам не скучно
было сидеть, - слабые мои дарования в рассказе к вашим услугам.
В сердце у меня стало тепло от удовольствия, как у ребенка, которому
подарили любимую игрушку; однако ж я по возможности скрыл свою радость,
чтобы не подать рассказчику моему подозрения насчет корыстных видов моего
прихода. Я отвечал ему простым уверением, что мне приятно будет узнать его
жизнь и подвиги. Вот почти слово в слово собственный его рассказ, за
исключением только некоторых междометий, когда ему случалось, заговорившись,
делать не то, что надобно; и некоторых коротких выходок против его
мальчиков, за то что вода не довольно горяча, а щипцы слишком раскалены,
и т.п.
Я уроженец здешнего города. Отец мой был парикмахером и в старинные
годы славился здесь тем, что с отличною ловкостию и приятностию начесывал
голубиные крылышки (ailes de pigeon) на головах здешних модников и взбивал
огромные шиньоны на величавых челах здешних красавиц. Он считался очень
достаточным человеком, имел обширное волосочесальное заведение и мог бы со
временем сделаться важным капиталистом; но революция все оборотила вверх
дном: парики слетели с голов, пудра рассеялась по воздуху, как дым славы,
голубиные крылышки опустились и огромные шиньоны пали на зыбких своих
основаниях. Место их заступили не только не чесаные, но еще нарочно
всклокоченные головы; целые толпы парикмахеров, за неимением лучшего дела,
пошли по миру, в том числе и отец мой разорился. Однако ж, как человек
сметливый, он не утопился с горя и не сделался пьяницей от нечего делать;
но, припрятав гребенки и завивальные щипцы, из прежних своих принадлежностей
оставил при себе один фартук и определился служителем в один славный по
тогдашнему времени кофейный дом, носивший не помню какое-то грозное
революционное имя. Хозяин этого дома славился своею изобретательностию и тою
применчивостию к обстоятельствам, которую в нынешнее насмешливое время
называют флюгерством (le girouetisme): он придавал самые патриотические в
тогдашнем смысле названия своим мороженым, питьям и сластям; от этого дом
его был беспрестанно полон, а карман и того полнее. Здесь отец мой умел
снова составить себе посильный капиталец из крох и опивок многочисленных
посетителей кофейного дома; и как сыну неприлично клеветать на память отца
своего, то я не скажу положительно, чтобы как-нибудь, ошибкою, западало
иногда к нему в карман что-либо хозяйское. Девица Флора, молодая конторщица,
была крайне дружна с отцом моим, который, сколько я мог судить по остаткам,
был детина видный и очень не дурен лицом: мудрено ли, что они вместе вели
счет исправно? Хозяин был доволен, они не жаловались, а мне и того меньше
причин жаловаться, потому что взаимной их дружбе я обязан бытием моим.
Короче: лет через пять отец мой -и девица Флора пришли к хозяину, объявляя,
что не могут более служить ему, разочлись с ним, получили сполна выслуженные
у него деньги и в тот же день заключили брачный свой союз пред лицом
муниципального сословия. Девица Флора, ставшая г-жею Жак, имела тоже за
собою не одно ремесло: еще до вступления своего в кофейный дом, она прошла
полный курс воспитания в разных модных магазинах и выучилась искусно делать
цветы и головные уборы, шить дамские платья и ...всего не припомнишь.
Молодые супруги наняли уютную и опрятную квартиру. Мадам Жак снова принялась
за иголки, проволоки, шелка и разноцветные обрезки; мосье Жак снова отыскал
свои щипцы и гребенки и начал завивать модные головы а-ла Титюс; они прибили
над дверьми своей квартиры красивую вывеску, на которой написаны были
римляне с курчавыми головами и римлянки в новомодных тюниках и с цветочными
уборами в волосах; замысловатая надпись на вывеске: "Aux tetes romaines:
Citoyen Jacques, coiffeur, et sa femme, fleuriste et marchande de modes" -
еще более придавала цены магазину в понятиях тогдашних патриотов. По этому
заманчивому названию магазина, а еще более по новости, модники и модницы
налетали роями, и если не мед, то деньги оставляли в нем. Дела моих
родителей пошли как нельзя лучше: к довершению их счастия, небо укрепило еще
более союз их, послав им меня. Отец мой хотел назвать меня просто Жаком,
чтоб увековечить это имя в нашем роду, но мать моя доказала ему, что такие
имена были тогда не в моде и что мне должно было дать какое-нибудь громкое
имя греческое: отец мой и тут, как и во всем, послушался жены своей - меня
назвали Ахиллом.
Не стану вам рассказывать истории первых лет моей жизни и перейду к
моему воспитанию. На восьмом году возраста меня отдали в школу, где я
многому кое-чему учился; иное понимал и теперь помню, другого не понимал и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг