Федор Сологуб.
Смерть по объявлению
Резанов чувствовал себя таким слабым, усталым, увядающим. К вечному
успокоению все чаще клонились мысли. Казалось, что слаще нет отдыха, как на
дощатом ложе, в сосновой домовине.
И захотелось вдруг развлечения не по установленной программе.
Сидел в своей тихой комнате один.
Читал объявления в "Новом Времени" очень внимательно. Искал чего-то.
Сравнивал и выбирал.
Его бледное, начинающее увядать, лицо являло признаки смущения и
нерешительности. В задумчивости взял карандаш. Поставил его острием на
абажур лампы.
Дрожала рука. Стучало острие карандаша. Усмехнулся. Подумал:
"Старею".
Опять опустил глаза, - когда-то вечно-веселые, теперь устало
равнодушные, - на газетные листы склонил внимательные и спокойные взоры.
Наконец выбрал одно объявление.
Какая-то интеллигентная молодая дама, красивая и воспитанная, находясь
в крайней нужде, просила добрых людей одолжить ей пятьдесят рублей; согласна
была на все условия. Просила писать в семнадцатое почтовое отделение до
востребования, предъявительнице квитанции за No 205824.
Резанов вынул из коробки лист желтоватой, шероховатой бумаги с
неровными краями, с водяными знаками Margarette Mill.
Усмехаясь невесело, писал:
"Милостивая Государыня,
Я дам Вам деньги, которых Вы просите, но не в долг и не даром, а за
работу, о которой сейчас Вам напишу. Напишу по необходимости вкратце, - в
письме многого не скажешь. Но так как, по Вашим словам, Вы - дама
интеллигентная, то Вы, может быть, поймете, что именно от Вас потребуется.
Вы должны явиться мне в образе моей смерти, - чем более привлекательной, тем
лучше, - и сообразно с этим вести себя. Если Вы сумеете разнообразить
достаточно эту веселую игру, то Ваш заработок может быть и впредь достаточен
для Вашего пропитания. Согласны ли Вы? Не страшно ли Вам? Понимаете ли Вы,
что от Вас требуется? Если согласны, и не боитесь, и понимаете, то напишите,
когда и где я могу Вас в первый раз встретить. Для меня самое удобное
время - после пяти вечера. Пишите в Главный почтамт предъявителю трех рублей
No 384384. Письмо возьму в четверг".
Трехрублевка, новенькая, пошловато-красивого образца 1905 года,
хрустела неприятно, как накрахмаленное платье полоротой причастницы. Цифры
384 повторялись дважды. Совпадение казалось странным и знаменательным.
Подумал:
"А если?"
Бледно улыбнулся.
"Ну и пусть".
Не подписал. Запечатал. Сам отнес и бросил в почтовый ящик, - чтобы не
забыли до утра, чтобы дошло скорее.
Потом вернулся, и думал, какая она придет.
Тощая, уродливая, с побуревшим от бедности и страданий лицом, с желтыми
зубами, с жидкими рыжеватыми космами волос под истасканною на дожде и ветре
шляпою, где жалко и смешно трепыхаются перо и бант?
Или молоденькая, застенчивая, тихая, с тонкими пальцами швеи,
исколотыми иглою, с бледным, точно восковым личиком, с большим, милым ртом?
Или пьяною придет проституткою, накрашенная, разбитная, с визгливым
голосом и грубыми ухватками?
Или провинциальная вульгарная дама в невероятном костюме, с
невозможными манерами, с немытою шеею, - брошенная мужем и еще никуда не
пристроившаяся?
Какая же она будет, моя смерть? Моя смерть!
Или в темном встретит переходе, и не увижу ее, и только в холодную
опущу руку мое бедное золото?
В четверг пошел в Почтамт. Летний день в столице был пылен, жарок и
шумен. Там и здесь чинили мостовые, красили дома, - и так неприятно пахло. И
все же было весело, привычно, и вывески знакомых ресторанов глядели
празднично-нарядно.
Не торопился. Пил пиво у Лейнера. Никого не встретил знакомых. Да и
кого теперь встретить? Разве случайно.
Было близко время к четырем, когда прошел сквозь узкие, отворенные
двери в новый, под стеклянною крышею, зал Почтамта. Вспомнил старый,
заплеванный закоулок, где прежде выдавали письма до востребования. Теперь и
чиновники заботятся о миловидности.
Остановился у будочки с бумагою и конвертами. Вертящаяся витрина
показала ему все виды приторной пошлости на открытках, как на подбор.
- Покупают? - спросил он продавщицу. Смазливая девица со скучающим
лицом обидчиво дернулась жирными плечами.
- Вам что угодно? - спросила она враждебным тоном. - Конверты, бумага,
открытые письма.
Взглянул на нее пристально. Заметил кудерьки на лбу, фарфоровый цвет
лица, синие зрачки. Сказал:
- Да ничего не надо.
И прошел дальше.
Прямо против входа за средним двойным окном большой квадратной
загородки сидели три девицы, разбиравшие письма. Снаружи стояли получатели.
Толстая дама с бородавкою на носу спрашивала письмо на имя
Руслан-Звонаревой.
- Ваша фамилия Звонарева? - спросила почтовая барышня с лицом цвета
пшеничной булки, и отошла вглубь к шкалу с письмами.
- Руслан-Звонарева, - испуганным полушепотом говорила ей вслед дама с
бородавкою.
И, когда почтовая пшеничная девица вернулась с пачкою писем к окошку,
дама с бородавкою повторила:
- У меня двойная фамилия, Руслан-Звонарева.
Рядом с нею стоял рыжий господин с котелком в руке, и беспокойными
глазами смотрел на письма, которые перебирала вторая почтовая девица, самая
красивая из трех, и очень гордая этим. Господин, по всем признакам, ждал
письма "чувствительного и фривольного", и волновался, и был некрасив и
жалок.
Третья девица, пухлая, румяная, с лицом широким и коротким, с опущенною
на лоб широкою занавескою густых каштанового цвета волос, смеялась чему-то
своему. Все обращалась к двум другим, - и те улыбались, - и смеялась, и
говорила какие-то отрывочные слова о чем-то забавном.
Резанов молча протянул ей свою трехрублевку. Смотрел на девиц. Думал,
что они молоды, здоровы, миловидны. Так их подобрало почтовое начальство,
заботящееся о приличном вид своих учреждений.
Вспомнил недавнюю газетную полемику между почт-директором и какою-то
просительницею, которая не получила места на почте потому, что была тощая,
некрасивая, вялая от робости и бедности и недоедания, и старая, - целых
тридцать два года.
Закрыл глаза, - встало чье-то бледное, испитое, испуганное лицо с
широко-открытыми глазами, с дергающимися нервно и робко губами. Кто-то
шепнул, так ясно и тихо:
- Нечем жить.
Кто-то ответил, тихо и спокойно:
- Не живи.
Резанов открыл глаза. Ненавидящим взором смотрел на пухлолицую девицу,
которая искала письмо на его номер, выкидывая из пачки на стол одно за
другим открытки и закрытая письма. И все смеялась. Так противно, надоедливо.
Наконец протянула письмо в узком штемпельном конверте. Перебросила
остальные письма;
- Больше нет.
- И не надо, - досадливо сказал Резанов.
Отошел в сторону, сел на скамью у колонны. Разорвал конверт. Торопился,
но был спокоен.
Крупные и узкие буквы, тонкие черты, ровный и спокойный почерк,
неожиданно-красивый.
"Милостивый Государь,
Я согласна. Я не боюсь. Я понимаю. Четверг, шестой час. Михайловский
сад, аллея направо от входа. Белое платье. В правой руке Ваше письмо в
конверте.
Ваша Смерть".
Сторож звонил. Зал пустел. Резанов поехал в "Вену". Пообедал. Пил вино.
Торопился.
Приехал в сад в половине шестого.
Она стояла недалеко от входа, на краю аллеи, под деревом. Ее платье
белело на темной зелени тихого сада.
Тонкая, бледная, очень тихая, и спокойная. Внимательно смотрела на
него, когда он подходил к ней. Глаза серые, спокойные. Ничего не выдавали.
Только внимательные. В лице, совсем некрасивом, выражение ясности и
покорности. Губы большого рта улыбались мило и печально.
- Милая смерть, - сказал он тихо.
Стал перед нею. Странно волнуясь, протянул ей руку.
Она молчала. Переложила его письмо в левую руку. Пожала его руку
тонкою, холодною, тихою рукою.
Он спросил ее:
- Ты долго ждала меня?
Она ответила, медленно произнося слово за словом, голосом ясным,
безжизненно ровным, смертельно спокойным:
- Ты меня не ждал. Ты думал, что встретишь не меня.
И казалось, что холодом повеяло от нее. И так тихи, так недвижны были
складки ее белого платья. Ее простая соломенная шляпа с белою лентою,
надетая высоко, кидала желтую тень на ее покойное лицо. Стоя перед
Резановым, она слегка склонилась и провела концом своего легкого зонтика
тонкую черту на песке, слева направо, между ним и ею.
Спросил:
- Это - правда, что ты согласна быть моею смертью?
И такой же был тихий ответ:
- Я - твоя смерть.
Спросил опять, чувствуя холод в теле:
- Разве ты не боишься исполнять такую мрачную роль?
Сказала:
- Смерть боится живых, и не показывается им так прямо. Ты, может быть,
первый, кто увидел мое лицо, земное, человеческое лицо твоей смерти.
Сказал:
- Ты ведешь свою роль очень быстро, и слишком добросовестно. Скажи мне,
как тебя зовут?
Улыбнулась печально и кротко. Сказала:
- Я - твоя смерть, белая, тихая, безмятежная. Торопись дышать земным
воздухом, - часы твои сочтены.
Нахмурился. Сказал:
- Ты интеллигентная дама, ты находишься в затруднительном положении, и
просишь денег. Что довело тебя до такой крайности, что ты согласна на все
условия? И даже на то, чтобы играть в такую страшную игру.
Ответила:
- Я голодна, больна, устала и печальна.
Засмеялся. Сказал:
- Прежде всего отдохни. Что ты стоишь? Сядь на скамейку.
Прошли несколько шагов. Сели. Она чертила на песке запутанный узор.
Сказал:
- Ты голодна, - мы поедем, - хочешь? - куда-нибудь, и я накормлю тебя.
Я дам тебе денег, сколько ты просила. Скажи, не надо ли тебе еще что-нибудь
от меня?
Сказала:
- Я возьму от тебя все, что ты можешь дать, - твое золото и твою душу.
Он вздрогнул. Засмеялся. Сказал:
- Ты хорошо играешь свою роль.
Ответила:
- Я пришла. Мой час настанет скоро. Я жду.
Он вынул кошелек.
В среднем маленьком отделении за стальною застежкою лежали заранее
приготовленные пять золотых монет. Вынул их.
Она протянула молча свою узкую бледную руку, - такую тихую и
спокойную, - открытою ладонью вверх. Легкие линии чертили ясный и простой
узор на ее белой, недвижно-раскрытой ладони.
Пять золотых монет, тихо звякнув звучным , звоном одна о другую, легли
на холодную, недрогнувшую ладонь. Неспешно сомкнулась рука, тонкие пальцы,
длинные, белые, сжались, - и неторопливо опустилась рука с деньгами в
скрытый сбоку прорез белой юбки. И он думал:
- Мое бедное золото, - мой последний дар, - скудный заработок
поденщика, - малая плата за безмерный труд, - тебе, моя милая.
Думал ли только? сказал ли вслух? Так ясно звучали эти слова! Такою
печалью стеснилась грудь!
И грустная, смотрела на него она сбоку серыми внимательными глазами, и
улыбалась. Потом склонилась, и тихо шуршал на песке конец ее зонтика.
И шептала:
- Взяла твое золото, - возьму твою душу. Отдал мне золото, - отдашь мне
душу.
Сказал он тихо:
- Взяла мое золото, потому что я дал тебе его. Но как возьмешь ты мою
душу? И где ты ее возьмешь?
И сказала она:
- Приду к тебе в мой час, и возьму твою душу. И отдашь мне ты свою
душу. Отдашь, потому что я - твоя смерть, и ты не уйдешь от меня никуда.
Тоска томила его. Он сказал резким голосом, побеждая тоску и страх:
- Ты живешь в комнате от хозяев, ты ищешь места или работы, тебя зовут
Марьей или Анной. Как тебя зовут?
И крикнул с дикою злобою:
- Скажи, как тебя зовут!
Повторила бесстрастно:
- Я - твоя смерть.
Такие безнадежные и беспощадные упали слова. Дрогнул. Поник. Спросил
упавшим голосом:
- Тебе нужно мое золото, - потому что ты голодная и усталая, - но душа
моя, зачем тебе душа моя?
Ответила:
- На твое золото я куплю хлеба и вина, и буду есть и пить, и накормлю
моих голодных смертенышей. А потом душу твою выну и возьму ее бережно,
положу ее себе на плечи, и опущусь с нею в темный чертог, где обитает
невидимый мой и твой владыка, и отдам ему твою душу. И сок твоей души выжмет
он в глубокую чашу, куда и мои канут тихие слезы, - и соком твоей души,
смешанным с тихими моими слезами, на полночные брызнет он звезды.
Тихо, неспешно, слово за словом, звучала странная речь, как формула
темного заклятия.
И кто шел мимо, и какие звучали окрест голоса, и какие проносились,
гремя по внешней мостовой, за оградою экипажи, и был ли быстрый легконогий
бег и детский смех и лепет, - все скрыто было за магическою пеленою
медлительной речи. И как за тающим дымом ладана таился, затаился звучащий,
пестрый, весело вечереющий день.
И была тоска, и усталость, и равнодушие. Тихо сказал:
- Если и до звезд вознесется трепет моей души, и в далеких мирах зажжет
неутоляемую жажду и восторг бытия, - мне-то что? Истлевая, истлею здесь, в
страшной могиле, куда меня зароют зачем-то равнодушные люди. Что же мне в
красноречии твоих обещаний, что мне? что мне? скажи.
Сказала, улыбаясь кротко:
- Во блаженном успении вечный покой.
Повторил тихо:
- Вечный покой. И это - утешение?
- Утешаю, чем могу, - сказала она, улыбаясь все тою же неподвижною,
кроткою улыбкою.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг