которого отлично знала: по пустякам к занятым людям он не лез.
- Где? - спросила она. И тут же догадалась сама - где: в основном, по
вони, сразу заполнившей будочку, едва Рупь-Пятнадцать втиснулся в нее. - На
помойке?
- Ага. Я говно повёз, а там она. Оторванная.
Старуха с грохотом отодвинулась от железного сварного столика.
- Я там сегодня проходила, - все тем же грозным голосом сказала она. -
Никакой руки не видела. Может, тебе померещилось? Может, опять где спирту
достал?
- Не... Цыган спирт не разрешает. Только сегодня обещал, вечером:
заставил, инородец проклятый, ихний сортир чистить. А сортир у них сто лет
не чистился! Туда войти нельзя - на месте дырки - ледяная горка! Cлоев сто.
Я два часа только ломом долбил, да потом еще лопатой - внизу пожиже оно...
- Тьфу ты! - плюнула старуха. - Замолчь ты про своё говно! Аж сердце
зашлося, дышать от вони трудно стало.
- Говно не мое... - начал было оправдываться Рупь-Пятнадцать, но тут же
примолк под грозным взглядом старухи.
Старуха со вздохом влезла в чугунной крепости белые валенки, взяла
железнодорожный фонарь.
- Ну, пойдем, покажешь. Не дай бог, человека убили. Тогда придется по
рации диспекчеру сообщить. А это ох и морока! По судам свидетелями
затаскають. На старости лет. Тьфу!!
* * *
Милицейский наряд приехал сравнительно быстро: спустя всего два часа
после звонка бабы Маруси. Все это время Рупь-Пятнадцать, как часовой,
проторчал на помойке над найденной человеческой рукой, закоченевшей и будто
бы указующей грозным перстом на невезучего Рупь-Пятнадцать. Старуха,
матерясь, как грузчик, - или, в данном случае, как железнодорожник, -
пыталась его звать обогреться, потом плюнула, заперла сторожку, и
отправилась домой, рассудив, что если "им" надо - так сами найдут. А у нее
еще изба не топлена.
Наряд был из райотдела вневедомственной охраны. А в охрану щуплых да
необстрелянных не берут. Туда на работу в очередь стоят. А отбирают строго:
одних гренадеров.
Два здоровенных усатых мужика в коротких полушубках, которые казались
им маловаты, увешанные дубинками, рациями, пистолетами, наручниками,
газовыми баллончиками, - с трудом вылезли из райотдельского "жигуленка". У
одного, который был постарше, был даже короткоствольный автомат. Они
посветили фонариками, поискали остальные части тела. Заставили
Рупь-Пятнадцать отгрести часть мусора и нечистот. Рупь-Пятнадцать с
обреченным вздохом принялся ковыряться в дерьме. Причем, заметил он про
себя, не в своем, - в цыганском. Но протестовать, жаловаться было
бесполезно. Рупь-Пятнадцать давно уже знал, что вся жизнь - штука совершенно
бесполезная и никчемная, и поэтому больше не удивлялся бессмысленной
несправедливости мира.
Милиционеры отошли к машине и стали писать протокол.
- Тебя как зовут?
- Рупь-Пятнадцать.
- Рупь-Пятнадцать ты знаешь где? У магазина, - сурово ответил
милиционер. - Фамилию давай. Ишь, "Пятнадцать". Долларовый миллионер, мать
твою. Фамилия-то есть?
- Уморин.
- Чего? - не поверил полушубок.
- Уморин, - внезапно застеснявшись, повторил Рупь-Пятнадцать.
- Ну ладно, Уморин-Пятнадцать-Копеек... Или, лучше сказать, "Уморин -
Зоркий Глаз". Гм... А дальше?
- Чего "дальше"?
- Ну, Уморин, так Уморин, уговорил. А дальше-то как? Имя, отчество?
- А! - сообразил наконец Рупь-Пятнадцать. - Павел Юрьевич. Вроде...
Тысяча девятьсот семьдесят второго года рождения. Вроде. Место рождения -
станция Мамочка.
- Тьфу на тебя! - захохотали оба милиционера. - Повезло тебе, гляжу, с
самого рожденья. Так и живешь везучим. Паспорт есть?
- Есть. У цыгана... Ну, у хозяина.
- Понял, - согласился тот, что писал протокол. - Придется заехать и к
цыгану. Он у тебя чем занимается? Еще нарвешься на наркоту.
- Не! - обрадовано сказал Рупь-Пятнадцать. - Мой цыган правильный,
наркотой не торгует. Он лошадьми торгует.
- Ворованными?
- Не! Что ты! Он в деревне их держит, в Малиновке. А сюда привозит
торговать.
Про торговлю самопальной водкой, которой занимались три дочери цыгана,
Рупь-Пятнадцать предусмотрительно промолчал.
Старший повернулся к напарнику, кивнул на находку в снегу, все еще
зловеще указывавшую в небо:
- А эту хренотень куда? Не сторожить же её тут.
Второй полез в машину, начал переговоры по рации.
А спустя полчаса вокруг помойки стояли уже несколько машин, и множество
людей, чертыхаясь, скребли лопатами, долбили ломами. Нашли ногу, а дальше, у
самого железнодорожного тупика - окровавленные части тела.
- М-да... - сказал эксперт-криминалист. - Это не маньяк. Даже у
маньяков таких зубов не бывает.
* * *
Черемошники. Январь 1995 года
Сначала по дворам прошли хмурые люди в форме. Представлялись участковым
и его помощниками. Они переписали всех жителей - не только прописанных, но и
тех, кто жил без прописки. Таких здесь было немало: кто снимал комнату или
дом, кто жил вместо прописанных здесь родственников, а кто, как гражданин
Уморин, и вовсе бомжевал в батраках.
Но почему-то особенно люди в форме интересовались собаками. Переписали
всех хозяйских, спрашивали, много ли здесь бродячих.
- А как же не много! Очень много, - сказала Аленкина бабушка,
обрадованная возможности поболтать. - Тут же у нас с двух сторон железная
дорога, дома брошенные, на той стороне и вовсе здания кирпичные, пустые.
Наркоманы там бывают. Вы бы их переловили. А то страшно ходить стало с
трамвайной остановки - там конечная трамвая, так мы через рельсы-то, мимо
этих пакгаузов. Идешь и боишься, мало ли что наркоманам в их дурную башку
придет. Вот вы бы их...
- Да мы их и так ловим, - поморщился милиционер. - Сегодня их оттуда
выгоним, а завтра они снова там. Сторожить их, что ли? Да и дома эти не
наши - линейного отдела... Вы нам про собак, бабушка, давайте.
- Про собак? Вот я и говорю... - она приостановилась и закончила почти
сердито: - Чего про собак-то рассказывать? Они никому не мешают. Лают, да не
кусают. Да и не до того им в такую-то пору. Морозы-то вон какую неделю
стоят. Я такие холода помню, когда еще до войны...
- Про собак, - устало напомнил милиционер. - Так-таки никого ни разу и
не покусали?
Бабушка задумалась на минуту.
- Ну, напугали раз ребятишек. Нашу Аленку соседский кобель чуть не
загрыз. Хозяин-то, Сашка, вечно пьяный - ну, и не заметил, как кобель - его
Малышом звать, кобеля, а какой он Малыш! Чистый конь, - так вот, он с
блокпоста сорвался. Выскочил на улицу, - это еще прошлым летом было, - и на
ребятишек-то и кинулся. Я в огороде была, - слышу...
Милиционер негромко прихлопнул рукой по столу. Бабушка оборвала себя на
полуслове и привскочила от неожиданности.
- Я вас про бродячих собак спрашиваю! Русским языком! А не про
соседских кобелей! - рявкнул он.
- А ты тут по столу не стучи! - тоже повысила голос бабушка. - Я тебе
про кобеля и говорю, а не про суку! У иного хозяина, говорю, собака хуже
бродячей. И управы не найти! Участковый в тот раз приходил, и что? Бумажку
написал, и ушел. А Сашка потом воду мне в огород провел, - откупился,
значит... Он вообще-то, когда трезвый, золотые руки... А бродячие собаки
чего? Идите вон к остановке - увидите. Они на люках теплотрассы греются. И
кормежка у них там - из магазинов выбрасывают просроченную колбасу, если
дурака купить не найдут...
- В общем, так, - сказал милиционер официальным голосом и поднялся во
весь свой немалый рост - шапкой за лампочку зацепился, - У вас собака есть?
- Была. Надысь в деревню отвезли, тоже конь был, весь палисад засрал...
- Значит, сейчас у вас собаки нет. - Милиционер длинно вздохнул и
сделал крыжик в блокноте. Ему давно уже хотелось курить и материться. -
Значит, так. Скажите всем соседям, - если мы кого дома не застанем, - чтоб
завтра, с девяти утра, все домашние животные... то есть, собаки, ну,
хозяйские псы, - на цепях сидели, или под запором. Я понятно говорю?
- А чего ж непонятного? Я же не совсем еще дура, - поджала баба губы;
она была росточком ниже милиционерского жетона. - Так всем и скажу - чтоб с
утра всех собак привязали...
И вдруг насторожилась:
- А что? Бродячих ловить будете?
- Будем! - кратко сказал милиционер. Оторвал шапку от абажура -
столетнего, со стеклянными висюльками, - нахлобучил её на круглую голову,
крякнул и вышел, громко хлопнув дверью.
А баба, надев старые калоши, вышла запереть за ним ворота и долго
стояла, глядя ему вслед.
Потом сказала:
- Ну, устроили нам новогодние празднички, нечего сказать. Тьфу!
И захлопнула ворота, так что взвизгнули ржавые петли.
* * *
В эту ночь Вовке Бракину не спалось.
Ему не спалось и в предыдущие ночи, - с тех пор, как увидел он странные
следы. Но в эту ночь не спалось совсем, напрочь. И не то, чтобы он чего-то
боялся. Вроде, не из самых пугливых. Но тьма из углов лезла в глаза, и
сердце томительно сжималось. Бракин лежал, стараясь не глядеть в темные углы
и мужественно борясь с желанием включить свет. Он бы и включил, но почему-то
подумал: Ежиха заметит, ворчать начнет, - мол, чего по ночам электричество
жжешь? До весны не отстанет.
А может, и не начнет?
Бракин приоткрыл один глаз.
Прямо в окно заглядывала белая, в пушистом ореоле, луна.
Бракин зажмурился. Вроде с вечера не было луны. Взошла, что ли? И тут
же вздохнул с облегчением. Открыл глаза, осмотрел посветлевшую мансарду,
взглянул в углы, из которых лунное сияние изгнало темных мохнатых карликов.
Мансарда ему, впрочем, не понравилась. Скаты с двух сторон делали ее похожей
на крышку гроба.
- Раскольников, блин... - прошептал Бракин вслух. - Только топора не
хватает.
Длинно вздохнул, уже соображая, что сна, видно, уже не будет до утра,
что сейчас придется встать, согреть, что ли, чаю, съесть припасенный с
вечера покупной бутерброд... И внезапно почувствовал какое-то движение в
комнате. Взглянул вбок - и обмер от ужаса. Ему показалось, будто от него
самого, от Бракина, отделилось нечто тёмное, похожее на размытую
человеческую фигуру. Фигура бесшумно вскочила с постели и встала,
прислонившись к стене.
Бракин задохнулся, и воющим голосом спросил:
- Ты кто такой? Откуда здесь? А?
И замолчал. Потому, что у стены уже никого не было.
Бракин медленно поднялся. Осмотрел постель, заглянул под кровать...
Сердце тяжко ухало в груди.
В голове его зазвучали вдруг чужие голоса, словно спорили о чем-то
таком, что касалось его, Бракина, лично. Бракин хотел вмешаться в беседу, но
у него не получилось. Невидимые собеседники в голове словно отмахнулись от
него, и продолжали спор.
А потом все стихло.
Бракин медленно, неуверенной походкой, как-то боком засеменил к окну. В
окне стояла ослепительная луна и страшным своим огромным глазом глядела
прямо на него. Луна глядела призывно, гипнотически.
И тогда Бракин внезапно всё понял.
Он повернулся к луне боком, глядя искоса в окно. И внезапно, словно его
кто-то толкнул, рывком опустился на четвереньки.
И стало, наконец, темно: теперь луну заслоняла столешница.
* * *
Луны не было видно, но Бракин чувствовал ее свет за своей спиной, и
поджал ноги, чтобы луна не достала их.
Все чувства его внезапно обострились. Теперь тьма, окружившая его,
нисколько не пугала: он знал, что в ней спрятано. Знал, что в углу лежит
засохшая корка хлеба, а чуть дальше, в паутине, яичная скорлупа и пробка
из-под бутылки коньяка. Он слышал шорох тараканов под старыми, вспучившимися
обоями и чувствовал тараканий запах. От простыни, свешивавшейся с постели,
крепко пахло человеком. От ножек стола - противным столярным клеем. От
пола - пылью и краской.
Что-то новое, неожиданное стало открываться ему со всех сторон, и в
груди вдруг стало больно от нараставшего изнутри клокотанья. Не в силах
вынести боли, Бракин поднял голову, и внезапно завыл вполголоса - протяжным
хрипловатым воем.
Вздрогнув от неожиданности, плотнее забился под стол. Прислушался. Всё
было тихо и в мансарде, и за белым, промороженным в несколько слоев,
мохнатым окном.
Тогда он осторожно вылез, подбежал к входной двери. Встал на задние
лапы, дотянулся мордой до крючка. С третьей попытки откинул крючок и толкнул
лапами тяжелую, подбитую старым одеялом дверь.
И только тут понял, что с ним что-то произошло. Что-то, чего не бывает,
не может быть. Или может, - но только во сне.
Но страха не было. Покрутившись в дверях, он вдруг подумал, что, это,
наверное, и есть просто сон.
И с легким сердцем скатился вниз по лестнице.
* * *
Он бежал по переулку, погруженному в тягостный холодный черно-синий
сон; синий снег - внизу, черное небо - вверху. А к небу тянут заиндевевшие
лапки тополя, рябины, черемухи и клены.
Всё было так ново, так необычно, что Бракин, хоть и спешил, но то и
дело останавливался, кружил на месте, внюхиваясь в след полозьев, в желтые
пятна под деревянными электроопорами. Запах от желтых пятнышек был чарующим:
положительно, от него трудно было оторваться. Этот запах рассказывал о
друзьях и врагах, и о женщинах... То есть, самках. Ну, то есть этих самых...
Суках.
Пока он добежал до площадки, где разворачивались автобусы, в морозном
воздухе уже слегка пахло рассветом, хотя небо по-прежнему было черным-черно.
К площадке боком стояла серая заиндевевшая пятиэтажка. На дальнем её
конце была металлическая дверь: вход в почтовое отделение. А напротив двери,
метрах в шести, находились мусорные контейнеры и тут же - чугунная крышка
колодца теплотрассы.
Бракин подошел к крышке неспешно и слегка боком: на крышке лежали,
прижавшись друг к другу, несколько бродячих собак самого разного вида и
масти.
Они даже не повернули голов к Бракину, хотя Бракин и попытался привлечь
к себе внимание: урчал, повизгивал, скреб лапой. Наконец, одна из собак -
маленькая, рыженькая, - заворчала и приподняла голову.
Зарычала предупреждающе. От этого негромкого рыка пробудились еще
две-три шавки. Уставились на пришельца.
"Думают, будто я тоже к ним хочу. Погреться", - решил Бракин и вильнул
хвостом. Подождал. Собаки молча его разглядывали.
Бракин, снова вильнув хвостом, сел, начал перебирать передними лапами.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг