она согнулась, сгорбилась. Совсем-совсем близко Алёнка на один только миг
увидела глаза. Обыкновенные человеческие глаза, в которые попал лунный свет.
Глаза погасли, и фигура стала таять.
- Иди туда, куда считаешь нужным, - прошелестел удаляющийся голос. - И
делай то, что нужно. И помни: у тебя много врагов. И еще помни: у тебя есть
друзья.
Тень растворилась в полумраке комнаты, и луна скрылась за облаками.
Алёнка улыбнулась во сне. Баба ворочалась за перегородкой, бормотала
что-то своё, непонятное, и вздыхала.
* * *
Алёнка вдруг оказалась в заснеженном поле. Мглистое небо низко нависало
над землей, и словно пригибало к земле редкие, корявые стволы деревьев. И в
этом небе, почти над самой землей, с хриплым карканьем метались несколько
ворон.
Аленка стояла на вершине пологой гряды. Из-под снега тянулись и
трепетали на морозном ветру сухие стебли. Вдали темнела кромка леса. И на
всем пространстве, куда ни взгляни - ни одной живой души, ни зверя, ни
человека. Только темно-сизое небо, бело-серый снег и черные кривые деревья.
Аленке было холодно, и с каждой минутой холод становился все
нестерпимей. Она была в футболке и трусиках, - так, как спала. И почему-то
любимый игрушечный пушистый енот, с которым она обычно засыпала в обнимку,
тоже был здесь, - у неё на руках. Он был толстый, тёплый. И лупил на снег
всё тот же непонимающий взгляд. Алёнка чмокнула его в нос и крепко прижала к
груди. Стало немного теплее.
Где-то здесь, - Аленка знала это совершенно точно, - нужно было копать.
Она положила енота на снег, встала на колени, попробовала отгребать снег
руками. Доскреблась до смерзшейся, как камень, черной земли.
Попробовала в другом месте.
Енот, подняв черные брови, глядел на нее, высовываясь из-за небольшого
сугроба, с выражением крайнего удивления, и еще - укора.
Аленка, трясясь от холода, сообразила: сугроб! Вот где надо копать.
Она отодвинула енота и принялась копать ямку в сугробе. Когда пальцы
переставали чувствовать боль, она совала их в рот. Хватала пушистого енота,
прижимала к груди. Потом сообразила: засунула его под футболку. Казалось, от
этого стало чуть-чуть теплее.
Она копала и копала, пока не выкопала небольшую пещерку. Она знала:
осталось совсем немного. И еще, несмотря на страх, холод и боль, она была
почему-то уверена, что все это - только сон. Что она проснется, и снова
окажется дома, в своей теплой, такой уютной постельке.
Но сейчас она должна была сделать то, чего никто не сможет сделать,
кроме неё.
Она не почувствовала - руки уже ничего не чувствовали, - а увидела,
наконец, то, что искала.
- Тарзан! - вскрикнула она.
Смёрзшаяся шерсть; твердая, как полено, лапа.
Осталось немного, еще чуть-чуть.
И она, слизывая со щеки ледяные слезинки, старательно откопала бок и
морду Тарзана. Она уже ничего не видела: в ледяной пещерке стало совсем
темно. Она легла рядом с ледяным Тарзаном, обняла его, прижалась к нему, и
стала дышать в каменную шерсть. Шерсть стала мокрой и мягкой.
Аленка с облегчением разревелась и затихла. В голове у нее все
спуталось, поплыло, и она провалилась во тьму.
* * *
Утром, сквозь сон, Алёнка услышала какой-то стук. Еще не проснувшись
толком, она уже догадалась, что это такое.
Баба на коленях стояла перед порогом и колотила слишком большим для её
маленьких рук молотком.
Она бормотала при этом, то ли ругаясь, то ли молясь, и Алёнке, наконец,
надоело притворяться. Она села на постели и спросила:
- Баба, что ты делаешь?
Баба посмотрела на неё из-под скрюченной спины.
- А, проснулась уже... Да вот... Чиню тут.
У Алёнки почему-то сильно закружилась голова. Так сильно, что она
обеими руками ухватилась за постель, чтобы не свалиться на пол. Комната
плыла перед глазами, и старые фотографии под стеклом, развешенные на
противоположной стене, водили странный хоровод.
- Баба! - испуганно позвала Алёнка.
- Чего? - насторожилась баба.
- Мне что-то плохо... Голова кружится.
Баба с кряхтеньем поднялась с колен, отложила молоток, засеменила к
Алёнке. Потрогала её лоб, всплеснула руками:
- Господи, да ты вся горишь... Простудилась, что ли?
Алёнка откинулась на подушку. Стало жарко, муторно. Было трудно дышать.
- Ай-яй-яй, - запричитала баба. - Всю зиму не болела, в морозы весь
день на улице - и ничего. А тут потеплело - и на тебе... Ох, Господи!
Она пригорюнилась, подперев щеку рукой.
- Варенья с водой развести? Кисленького?
Алёнка качнула головой. Губы у нее почему-то мгновенно высохли и стали
трескаться.
Баба посмотрела на нее внимательнее и взмахнула руками.
- У меня где-то аспирин был... Я сейчас. Подожди-ка...
Она вышла в кухню, стала копаться в ворохе газет, счетов, рекламных
рассылок.
- Баба, - сказала Алёнка. - Ты зачем в порог иголок набила?
- Ась? - как ужаленная повернулась баба. Газеты рухнули с холодильника,
и вместе с газетами - всякая всячина: Аленкины заколки, расческа, фантик от
"чупа-чупса", календарики, вырезки из журналов, которые делала Алёнка.
- Ты зачем, баба, иголок в порог набила? - повторила Аленка, дыша с
трудом, открытым ртом.
- Дык... А ты откуда знаешь?
- Видела.
- Ну... Это от покойника. Снился мне Паша-покойничек. Ну, чтобы он
больше не приходил, я вот и набила...
- Нет, - сказала Алёнка.
- Чего - "нет"? Вру я тебе, что ли?
- Это не от покойника, - упрямо повторила Алёнка. - Это от Него.
- От кого - "от него"? - удивилась баба. - Это от которого?
И вдруг села на стул, опустив руки. Покачалась из стороны в сторону.
Потом тихо спросила:
- Так, значит, и к тебе ОНО являлось?
И потом, после паузы:
- И кто же это?
Алёнка промолчала.
Баба перебрала складки домашнего застиранного халата.
- Ну, не бойся. Теперь не придет больше.
- Я и не боюсь.
- ...Теперь не придёт, - повторила баба, не слушая. - Я теперь всех
разуваться за порогом заставлю и на порог наступать. Человек наколется,
вскрикнет там, али заругается. А нечисть и не заметит...
- Я и не боюсь, - прошептала снова Алёнка.
Баба вспомнила про таблетки. Снова кинулась искать. Нашла, разломила
таблетку пополам, намешала морса из смородинового варенья, принесла Алёнке.
Алёнка взглянула на нее большими, горячечными глазами.
- Баба, - сказала тихо. - Убери иголки.
- Ну вот! Сдались тебе эти иголки! Ты под ноги смотри - и не
наколешься.
- Я не наколюсь. Я умру, - сказала Алёнка.
Баба молчала несколько секунд. Потом таблетки и стакан с морсом
бесшумно выпали из её задрожавших рук.
Баба побелела, собралась с духом и крикнула:
- Я вот тебе умру! Ишь, чего надумала! "Умру!" Пей таблетку! Пей! Я
сейчас тебе градусник дам. Да за врачом сбегаю.
Алёнка молча, угрюмо проглотила таблетку, запила. Вздохнула и снова
откинулась на подушку.
- Баба, ты пока не уходи.
- Ладно, ладно! - тут же согласилась баба. - Потом схожу. К соседке,
Вальке, - она медсестрой в железнодорожной больнице работает. Сутки дежурит,
двое дома. Повезет, так дома застану. А ты полежи пока. Глаза закрой. Может,
от аспирина-то легче станет.
"Не станет", - подумала Алёнка, и послушно закрыла глаза.
И как только закрыла, - всё завертелось, закружилось перед глазами,
темнота стала цветной и гадкой, и закрутилась воронкой, которая начала
засасывать Аленку. Медленно, неотвратимо. А там, в глубине воронки,
распускалось огненное, кровавое, страшное.
Алёнка застонала. Баба подскочила, вытащила градусник из-под Алёнкиной
руки, подслеповато стала разглядывать. Тихонько ахнула: "Да такой
температуры и не бывает! Видно, градусник стряхнутый. Испортился".
Она села на табурет, оперевшись о коленки, и стала смотреть на Алёнку,
по временам вздыхая.
Потом сказала тихо:
- Сглазили, видно. Или вправду нечистый извести хочет?
Она перекрестилась.
В окошке зарделся алый рассвет. И в комнату упал красный луч, красный,
как молодая горячая кровь, и этот луч перечеркнул белое, неживое Алёнкино
лицо.
Баба взглянула, вскрикнула.
- Алёнка! Алён! Ты чего? А ну-ка, проснись! Проснись, говорю! Ты и
думать не моги! Ишь чего - "умру"! Мала еще! От горшка два вершка, а туда
же!.. Всё папкино воспитание. Ох ты, Господи!
Она сбегала на кухню, набрала в рот воды, и брызнула Алёнке в лицо.
Алёнка не шевелилась.
* * *
Нар-Юган
Глубоко под снегом и льдом, в замерзшем, окоченевшем собачьем теле
встрепенулось холодное сердце. Оно не хотело просыпаться, оно уже жаждало
покоя. Уставшее собачье сердце.
Но в нем зародилась, затлела искорка, и стала разгораться,
пульсировать, тревожить.
Сердце глухо стукнуло раз и другой. Льдинки в крови зазвенели. Сердце
ударило сильнее, затрепетало, как пойманная птица, выгоняя из себя холод, и
посылая огонь от разгоравшейся искры дальше - по мертвым жилам.
А потом оно застучало. С перебоями, с усилием, - но застучало, и больше
уже не останавливалось.
Тарзан шевельнулся.
Снежный наст над ним лопнул, и Тарзан, мучительно выгнувшись, разбил
его на куски.
Солнечный свет ослепил его так, что показалось: ему внезапно выкололи
глаза.
Тарзан взвизгнул от боли. От собственного голоса ему стало легче, и,
поняв это, он зарычал, залаял, завыл. И с каждой секундой вырывал своё тело
из ледяных смертельных объятий, ломал наст, сбрасывал снег. Он выполз из
своей могилы, ткнулся носом в щекочущую сухую былинку. Мертвая былинка,
торчавшая из-под снега, почему-то пахла жизнью.
Тарзан завыл в полный голос и открыл глаза.
Ослепительное белое поле лежало перед ним. Редкие кривые сосенки
отбрасывали на снег глубокие синие тени. Тарзан был один на вершине гряды,
посреди бесконечного мертвого пространства, - но он был жив!
Жмурясь, поскуливая, он пополз сначала вниз, а потом - по бескрайнему
промерзшему болоту. Устав, он хватал пастью колючий снег и глотал его. С
кривой сосны зубами оторвал ветку с хвоёй и стал жевать её, пока она не
перестала жечь и колоть дёсна. Потом снова стал глотать снег - пасть
слипалась от смолы, резкий жгучий вкус никак не проходил.
Полежав, Тарзан попробовал встать. Получилось не сразу, но всё-таки
получилось. Лапы дрожали и разъезжались в стороны, но Тарзан упрямо рвался
вперед, к ему самому неведомой и невидимой цели.
Так шел он, пока не спустились сумерки. И шел снова - пока звезды не
усыпали мглистое небо.
Лес постепенно густел, деревья становились прямее и выше.
В полночь Тарзан услышал волчий вой. Этот вой он помнил слишком хорошо,
но почему-то чувствовал, что ему больше нечего бояться. Он побрел,
пошатываясь, на звук, и вскоре увидел их, - всю стаю. Волки сидели кружком,
а в центре была волчица с серебристо-белым мехом.
Она давно почуяла Тарзана, но не прерывала своей песни. И, только
допев, повернула голову.
Тарзан лежал под деревом на краю поляны. Он не прятался, и ничего не
просил. Он просто лежал и смотрел на Большую Белую, словно изучая её.
"Оказывается, ты живуч! Живуч, почти как кошка!" - сказала Белая.
Тарзан не ответил. Он просто лежал и слушал её повелительный голос,
возникавший в сознании.
"Но я сама виновата, - снова зазвучал низкий бархатистый голос. - Я
ведь хотела убить тебя, но не убила. Оставила околевать в снегу на краю
болота. Почему? Я и сама не знала. А теперь я знаю: ты - выродок".
Тарзан молчал. Слушал.
"Ты - выродок из тех, про которых люди сочиняют небылицы. Будто у
таких, как ты, во лбу есть третий глаз, а в пасти - волчий зуб".
И тут Белая рассмеялась. Её смех отдаленно смахивал на лисье тявканье.
Волки, окружавшие её, беспокойно заёрзали, заоглядывались, настораживая
чуткие носы.
"Я ошибалась, - сказала Белая. - Ты нам не враг. Ты враг тому, кто
помогает тебе. Он еще не знает, что ты - последнее псовье отребье... Уродец.
Двоеглазка! Ярчук!".
Тарзан не выдержал, поднял морду к небу, пролаял:
"Мы - дети одной матери и одного отца! Его зовут Анубис. Я знаю!"
Белая внезапно совершила гигантский прыжок - взметнулась снежная
пыль, - и оказалась рядом с Тарзаном. Волки подскочили от неожиданности.
"Больше никогда не говори так! - и от вибрации её низкого голоса дрожь
пробежала по телу Тарзана. - У нас разные отцы и разные матери. Рабы и
господа рождаются от разных родителей. Твой Анубис породил только рабов -
собак и шакалов! Вы - сброд, из которых люди шьют шубы и шапки, и не хотят
вас пускать на порог, потому, что вы нечисты. А они, - она кивнула на
волков, - мои дети. Свободные дети Сарамы"
Волки медленно, осторожно стали приближаться.
Белая оглянулась на них.
"Нет! Мы уходим. Мы оставим его в живых. Он нам не опасен; не будем
отбирать жизнь у того, кто отдает ее сам, по своей доброй воле".
"Он раб!" - рявкнул один из самцов стаи.
"Рабы тоже бывают полезны. Иначе бы их не держали", - не оборачиваясь,
ответила Белая.
Потом она совсем низко склонилась к Тарзану, янтарные глаза горели
лукавым смехом.
Белая лизнула Тарзана в обмороженный нос.
"И ты, и твой бог - вы сдохнете от старости и тоски. И наступит наше
время. Бусово время".
* * *
- Вот так штука, однако! Как сюда попал, не знаю, - сказал кто-то
удивленным старческим голосом. - Шёл я на Лонтен-Я, а оказался на
Лонк-Сур-Я! Заблудился, однако!..
Тарзан открыл глаза. Над ним, склонившись, стоял странный человечек в
меховой одежде, от которой воняло рыбьим клеем и плохо вычищенной мездрой.
- Откуда взялся? - спросил старик. - Дух живой или мертвый? А?
Тарзан приоткрыл пасть, но ничего не смог выдавить из себя, кроме
жалобного тявканья.
- Э, да ты совсем дохлый! Где бежал? Как бежал? Подожди - по следам
узнаю.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг