праздновать победу над тобой и над твоим гардским конунгом. Но ты сам
видишь, наверное, что не случилось ни того, ни другого, и не наша в том
вина.
- Справедливо сказано, - согласился сын Ворона. - Вы не так уж плохо
сражались... да и в лес поползли, надо думать, не раньше, чем пал этот
вождь.
Развяжите, - приказал он воинам. - Пусть умоются и помогают на
корабле.
Торгейр, укрытый меховым одеялом, - от потери крови он очень мерз -
лежал на ложе, устроенном для него под мачтой, в средней части корабля. Он
предпочитал мучиться молча, но люди видели испарину, стекавшую по его лицу.
Дотянуть до дому он и не мечтал. Хотелось только одного: шагнуть за
последний порог с палубы боевого корабля, взятого в сражении... под плеск
весел и голос снастей... унести с собой в небытие видение летящего паруса.
Один Видга еще продолжал на что-то надеяться и неотлучно сидел подле
херсира, не принимая участия в дележе. Но не сидеть же просто так, и он
старательно чистил доставшуюся ему кольчугу. Дома ему помогут переделать ее
по себе. А может, он ее продаст и купит другую, поменьше. Хотя нет. Эту он
взял в бою...
Когда железная рубашка исчезла в его котомке и на смену ей появилась
секира, к Видге неожиданно подобрался Гудред. Он смотрел на топор, как
голодный на жареное мясо. Потом вдруг сказал безо всяких предисловий:
- Отдай мне его. Видга ответил:
- Может быть, тебе и кольчугу? Она тоже неплохая. Гудреда это не
смутило.
- Кольчугу я не прошу, потому что это ты убил его, а не я, тебе и
честь.
Хотя и я совсем не отказался бы, если бы мне выпало побольше удачи! А
секира моя.
Внук Ворона хотел было по примеру Хельги послать селундца на север и в
горы, к троллям, - но тут увидел, что Торгейр ненадолго приподнял ресницы,
увидел в его глазах живой интерес... и передумал.
- Я, пожалуй, поразмыслю над твоими словами, - сообщил он Гудреду. -
Но только если ты, датчанин, сумеешь рассказать нам что-нибудь занятное...
Гудред сел на соседнюю скамью, прислонился спиной к борту, к
заткнутому крышкой гребному люку, и устроил больную руку на животе.
Он сказал:
- Достаточно ли будет занятно, если я скажу, что моего деда звали
Рагнар Кожаные Штаны?
- Врешь! - перебил Видга не задумываясь. - Ты ведь Олавссон, если
только ты и этого не выдумал. А у Рагнара не было сына по имени Олав.
Гудред продолжал хладнокровно:
- В другое время я заставил бы тебя подавиться этими словами, но
сейчас мне почему-то не очень хочется тебя бить... Великий Рагнар Лодброк
любил мою бабку, когда они оба были молоды. Он оставил ей этот топор, чтобы
она дала его сыну, если это будет сын. Но родилась моя мать. Видга снова
перебил его:
- Может быть, ты еще скажешь, будто и руны написал сам Лодброк?
Олавссон покачал головой:
- Они были сделаны задолго до него... Я могу сказать тебе, что они
значат: Кусающий Насмерть. Не думаю, чтобы ты сумел прочесть их сам. Позови
кого-нибудь, кто поумнее тебя, и пусть тот человек скажет, правду ли я
говорю.
Любопытство заставило Видгу проглотить издевку.
Да и не расправляться же с раненым на глазах у половины хирда,
сошедшегося послушать... Подошли даже трое ютов, а Торгейр чуть повернул
голову, приглядываясь к топору. Видга поднес секиру к его глазам, показывая
полустертые письмена. Торгейр внимательно осмотрел их и едва заметно
кивнул.
Видга спросил:
- Что же было дальше?
- У Лодброка действительно нет сына по имени Олав, - сказал селундец
спокойно. - Но моя мать встретила человека, который был достоин самого
высокого родства... Она была еще совсем молода, моя мать, а у него уже были
седые усы и одна нога деревянная ниже колена. Он был великий викинг... Еще
у него были два сына-хевдинга, которые в ту пору сами водили боевые
корабли. Когда они поженились, кое-кто говорил, будто ничего хорошего от
этого не будет. Но они любили друг друга. Я знаю. Мать отдала ему топор, и
он хранил его, хотя сам больше не сражался. А потом, когда братья ушли
грабить в Свеарике, на наш двор напали юты Горма, и я уже как-то
рассказывал, чем это кончилось. Я думаю, что братья хотели отомстить, но
этого не было суждено. Горм взял меня на корабль. Я ведь постарался ни разу
не показать ему, что ничего не забыл. А этим летом Горм хевдинг отправился
воевать в земли эстов, но не взял там хорошей добычи и пошел сюда. Мы
миновали Альдейгьюборг озером и думали, что уж дальше-то мало кто сможет
нам помешать. Там был еще волок, и никто не стал нам помогать, хотя и не
напал. Горм не распознал плохого знака. Он все говорил о том, как мы станем
грабить финнов, живущих южнее, и всякие невиданные народы, обитающие вдоль
большой реки. И еще о том, что посмотрел бы он на того, кто остановит его
девять кораблей. Но вышло по-другому. Ольгейр не пустил нас в свой город,
который Горм хотел взять. У него было шесть кораблей. Однако сумел
прорваться один только наш. Из девяти. Вот так... Горм был зол оттого, что
потерял столько воинов и кораблей, и не очень охотно говорил с нами об
обратной дороге. А я двадцать полугодий думал о мести и не сумел
удержаться, когда та финка напомнила мне мою мать.
Видге было мучительно жаль топора. Но достойный поступок ценится
превыше всего, и даже такого оружия, как это. Видга протянул Гудреду топор:
- Держи.
Селундец взял секиру и ничего не сказал, но его рука задрожала. Воины
стали переговариваться. Тут Видга посмотрел на Торгейра - и крикнул:
- Тихо!
И тогда Торгейр прошептал, обращаясь к Гудреду:
- Вы... шли сюда... по Шехсне? Тот кивнул, и в глазах херсира
затеплилось предчувствие улыбки.
- Видели там... в лесу... камень с рунами на нем... Гудред ответил
недоуменно:
- Горм хевдинг велел перевернуть его, так как подумал, что под ним мог
оказаться клад. Но мы не нашли ничего, кроме еще одной надписи. Мы
поставили камень на место...
Он так и не понял отчаянного хохота, потрясшего драккар.
На следующее утро к умывавшемуся Халльгриму подбежал княжеский отрок:
- Чурила Мстиславич тебя зовет, Виглавич...
- А что случилось? - спросил Халльгрим, вытирая лицо.
- Булгары, - ответил мальчишка. - Данщики. Они ведь сюда раньше
ходили, не мы...
Вот уж чего никак не ожидал булгарский хан Кубрат, так это чужой
дружины в подданном ему Барсучьем Лесу, синего корабля на реке и следов
жестокого боя, надолго изуродовавших село...
Остановив коня, Кубрат немалое время сидел на нем неподвижно.
Раздумывал - сразу пустить вниз по отлогому склону три десятка своих
храбрецов в остроконечных шлемах, или обождать... Решил обождать. Он хорошо
видел, что чужаков в селении было много больше.
Черноусое бронзовое лицо хана оставалось бесстрастным, раскосые карие
глаза смотрели не мигая. Ветер шевелил на выбритой голове жесткий смоляной
чуб, заложенный за ухо.
Вот снизу, навстречу булгарам, двинулся конный отряд... Кубрат с
первого взгляда распознал словен. Распознал по одежде, по вытянутым, как
миндальные орехи, щитам, по тяжелым прямым мечам, вдетым в кожаные ножны.
Но не только словен: были еще какие-то люди, и их он не знал.
Всадники приблизились и встали, и предводитель подъехал к хану один.
Кубрат движением колена послал вперед скакуна... И два вождя встали в
трех шагах друг от друга. Непохожие, на непохожих конях. Разве только то,
что оба были черноволосы и почти одинаково смуглы, один от солнца, другой -
таким уж уродился... Под Кубратом горячился, танцевал, просился вперед
золотой комок живого огня. Под Чурилой угольной глыбой стоял могучий
Соколик.
Булгарин первым приложил руку к груди, к посеребренной пластинчатой
броне.
- Да осияет вечное солнце твой путь, незнакомый вождь. Хан Кубрат сын
Альмаса рад гостю на пороге своей земли.
Чурила знал по-булгарски не хуже, чем по-мерянски.
Он ответил с поклоном:
- Да не оскудеют твои пастбища, досточтимый хан. Меня называют Чурилой
Мстиславичем, князем кременецким. Не осерчай, что похозяйничал у тебя...
Попросили меня барсучане оборонить их от врага.
Молния блеснула в карих глазах Кубрата. Отнял Барсучий Лес! Отнял
соболиные шкурки и серебро! Сам пожелал брать дань и от дыма, и со свадьбы,
и с ратной добычи!
И схватить бы из ножен певучую, быструю саблю... и с размаху - до
седла... да только не опередишь. Хотя у него меч впятеро тяжелее. Чурилу он
видел впервые, но слышал о нем предостаточно. От тех же барсучан...
- Не смотри, что со мной мало всадников, - сказал он сквозь зубы, не
сдерживая угрозы. - Становище мое не так далеко!
Но князь неожиданно улыбнулся:
- Так ведь и я свистну - прибегут... А может, и ни к чему
ссориться-то, Кудряй свет Алмушевич? Вот послушай лучше, что скажу. И тебе
хазары досадники, и нам... Сынов великого хана, тезки твоего, прогнали,
сказывают, от теплого моря. Нашего Ратшу славного на аркане с собой
утащили. Много ли проку будет, если мы еще с тобой раздеремся? Орлы бьются,
шакал радуется.
Кубрат помолчал, только рука играла плетью... Напоминание о хазарах
пало в душу, как уголь в сухую траву. Давно ли, за хмельным напитком из
сока березы, слушал он грустную песню о далеких степях, где не было этих
угрюмых, вечно сырых лесов, где летел теплый ветер, настоянный на тысяче
трав, где плескались синие волны, ласковые, как руки любимой... Протяжно и
горько звенела в душе больная струна! Семь поколений его предков провожали
к хазарам прекраснейших своих дочерей. Где-то там томилась, плакала в
неволе и его, Кубрата, юная сестра, где-то там жил заложником отважный брат
Органа...
Хитер князь... не станет говорить о том, что вселит в хана ярость: о
том, что уже не первую дань отнимают словене у булгар...
- Поехал я однажды взглянуть на свои стада, - сумрачно, со смыслом
сказал он Чуриле. - И увидел волков, таскавших в лес нежных ягнят. Волков
было много, и я не сумел разогнать их один. Тогда я повернул коня, чтобы
кликнуть слуг и вернуться...
Чурила немного помедлил, потом сказал так:
- Волка ты еще встретишь, пресветлый хан. И, мыслю, будет на том волке
хазарская шапка... А лучше будет, если не только слуг на него позовешь, но
и побратимов.
И снова задумался хан Кубрат... Наверняка князь поставит здесь городок
и поселит в нем верных людей, и следует только пожалеть, что он, Кубрат, не
додумался до этого первым. И то верно, далековато скакать сюда из его
зимнего стана. Даже на знаменитых булгарских конях. Давно надо было
поселить здесь своих. И не в легких юртах, а в крепких бревенчатых домах,
за дубовым частоколом, за земляным валом... так, как жил зимой он сам. Он
так и поступит.
В других селениях. Которые еще признают его власть. Он велит своим
воинам жениться на местных и отдавать им в жены своих дочерей. И пусть
маленькие меряне рождаются черненькими и смуглолицыми, а булгары -
светлоголовыми. Вот тогда они сольются друг с другом так прочно, что никто
не сможет разорвать этот союз.
А Чурила заговорил вновь:
- Поедем в селение, Кудряй Алмушевич. Передохнешь, коней напоишь,
хлеба-соли с нами переломишь... Я же тебе буду другом, покуда камень не
поплывет, а хмель не погрузнет.
Кубрат так и вскинул голову. Словении произнес булгарскую клятву. Кто
нарушает ее, у того волосы вырастают на ладони.
Стремя в стремя с Чурилой поехал он к Барсучьему Лесу. Тридцать
всадников в войлочных шапках поскакали следом за своим вождем - ставить на
пригорке круглые юрты, резать треугольными ножами пахучее мясо,
прикладывать к губам костяные горлышки бурдюков...
Лихие сабли дремали в ножнах, легонько позванивая о стремена.
Бывает и так: едва встретишься с человеком, едва выспросишь, как
зовут, - и уже знаешь, что этот друг настоящий, друг не на один день, не на
одно застолье - на всю жизнь...
Все те дни, пока торсфиордцы приводили в порядок синий корабль, пока
помогали мерянам чинить порушенный кров, пока отдыхали и готовились к
возвращению домой, Чурила и Кубрат не расставались. Булгарский хан впервые
видел словен так близко и по-дружески. И чем больше смотрел, тем больше
нравился ему этот народ, нескоро возгоравшийся любовью или гневом, но зато
уж любивший и ненавидевший одинаково - до смертного часа...
И было радостно, что это друзья.
Хан и князь охотились вместе, и булгарин дивился про себя, глядя, как
Чурила один шел на разъяренного вепря.
Кабаньи челюсти с клыками князь приберегал - свезти домой, подарить
священному дубу. А потом оба ехали за лес, в широкое поле, и тут уж было
раздолье степному орлу Кубрату. Сам собой натягивался в руках лук, летел
вперед золотошерстный скакун, взмывала с кулака когтистая ловчая птица.
Как ни тянулся Чурила, а в поле от хана все же отставал. Вечером, в
кудо, возле огня, верный Лют разматывал на его теле промокшие повязки и
чуть не плакал:
- Меры не знаешь, княже! Вот разболеешься...
Чурила, сдерживая боль, отзывался лениво:
- Что слышу? Ишь, боярин у меня новый, муж смысленный, князю
советник... али позабыл я, кто ты есть, свет Вышатич, напомни.
- Отрок, - бормотал Лют сердито.
- А что то значит? - спрашивал Чурила. Хочешь не хочешь, приходилось
отвечать:
- Речей не ведущий...
- Ну то-то, - выговаривал князь добродушно. И щелкал Люта в лоб:
- Вот и знай молчи себе, пока не спрашиваю.
И вытягивался на лежанке, позволяя укутать себя пушистым мерянским
одеялом. Лют чутким клубком сворачивался у него в ногах, подсовывая под
щеку кулак... Меч его покоился рядом, у руки, тоже готовый взвиться по
первому зову. Небось еще больше ран было бы у князя, если бы не этот меч да
не посеченный Лютов щит возле стены. Сладко было думать об этом, засыпая
подле Чурилы Мстиславича на охапке соломы. Еще Лют думал иногда про брата
Любима.
Думал без зависти, больше с презрением... Тот небось спал дома, на
заботливо взбитой перине. И сам мог послать челядинца в отцовскую медушу -
за квасом, за сладкими сушеными яблоками. Мог-то мог - а кого князь взял с
собой в Круглицу?
На Радима? Или сюда? Нету у князя для Любима ни дела, ни ласки, ни
даже щелчка в лоб...
Вот и снится Люту, будто вынимает он Мстиславича из когтей у змеища -
три головы, будто растворяет каменные пещеры, выносит злато-серебро,
выводит под белы руки девицу - красу ненаглядную. И сидит на пиру одесную
от князя, и не слуга - брат Любим подает ему хмельную чашу, всю в
самоцветных каменьях.
Пирует Лют, кладет в рот румяное лебяжье крылышко, утирает с
подбородка мед-пиво... А сам слушает, не зовет ли князь, не шумит ли за
дверьми кто недобрый, не кричит ли во дворе рыжий петух. Срамота - продрать
глаза позже князя! Да еще теперь!
Уезжали они из Барсучьего Леса в один день. Чурила с дружиной, хан
Кубрат, викинги на корабле. Было им по пути - речкой до впадения в
Рось-Булгу.
А уж там, как засинеет впереди неоглядный вольный простор, разойдутся
их дороги. Одна на полдень, другая на полночь...
Поразмыслив, Халльгрим решил не обирать в этот раз и так потрепанного
селения. Знал - меряне будут ему за это благодарны. Для лучшего мира с
финнами он даже отдал им часть добычи, взятой на синей лодье. Взамен
обрадованные барсучане натаскали ему полный корабль всякой снеди - меда,
ягод, орехов, сушеного мяса и рыбы. Маловато было только зерна. Ну ничего -
купят где-нибудь.
Или возьмут...
Злополучный Торгейр херсир все еще лежал на широкой палубе, никак не
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг