- Спину повредили...
Благородные черты графа выразили неудовольствие.
- Это не мы, - начал оправдываться палач, защищая свое профессиональное
достоинство. - Это еще там... когда брали...
- Ладно. Давай на дыбу его.
Палач с подручными сноровисто кинулись исполнять приказ. Когда Нануса
начали вздергивать за выкрученные руки, он жутко завыл. Боль в позвоночнике
не оставляла его ни на мгновение, но, пока он лежал неподвижно, ее еще можно
было терпеть. Теперь же боль усилилась тысячекратно.
- А еще говорят про таких "без костей", - меланхолически заметил
палач. - Есть у него кости, есть... и ломать их, значит, можно.
Роберт подошел поближе. Нанус продолжал кричать, по лицу его ручьем
катились слезы.
- Ты слышал, что я говорил твоему дружку? Если ты расскажешь, зачем Эд
подослал вас и почему вы убили Ксавье, тебя снимут и отдадут лекарю. Ты
молодой, ты еще можешь выжить.
Нанус, кажется, не понимал. Однако Роберт в это не верил. Комедианты...
- С чего начнем? - осведомился палач. - Жаровню под ноги? Оно, пожалуй,
всего вернее будет. Или сразу клещи?
- Лучше клещи, - решил Роберт.
Крики и рыдания вдруг прекратились. Неестественно блестящие от слез
глаза акробата уставились в лицо Роберту.
- А я ведь тебе жизнь спас... - довольно отчетливо произнес Нанус. -
Тогда, в Самуре... Если бы я не отыскал тебя у данов и не рассказал
Озрику...
Роберт отступил на шаг в тень. Ох, не следовало Нанусу называть этого
имени... и напоминать нынешнему графу о тех, кто не раз спасал его от
смерти, а также миловал и прощал.
Если бы Нанус не отыскал его, и не рассказал Озрику, и Эд его не
выручил, плыть бы Роберту вместе с другими пленниками данов вниз по Лигеру с
перерезанным горлом...
- И что с того? - надменно сказал он. - Приступай, мастер.
И вновь вой наполнил камеру. Роберт снова вышел на свет, внимательно
глядя, как палач терзает плоть Нануса. Ему это не доставляло ровно никакого
удовольствия, и было даже противно, однако ничтожная тварь, возомнившая себя
его, Роберта, спасителем, должна понять, что она, тварь, здесь ни при чем.
Счастливая судьба бережет его, он всегда будет хозяином положения, и пусть
жалкие людишки усвоят, кто он такой. И жалкая тварь на дыбе усвоила.
- Будь ты проклят, мясник! - прохрипел Нанус, захлебываясь слезами. -
Мясник! Мясник!
В бешенстве Роберт потянулся, чтобы вырвать клещи у палача, но в это
время с визгом приоткрылась входная дверь, и обрисовалась фигура часового.
- Ваша светлость! Барон Оржский просит выслушать его!
- Пусть подождет! - в раздражении бросил Роберт.
- Сеньер мой граф! - раздался голос самого барона. - Важные новости...
из Лаона!
У Роберта на мгновение захолонуло сердце. Что, если Эд узнал... если
эти уроды... нет, невозможно. Однако новости действительно важные, если
барон примчался прямо сюда, в застенок...
Роберт тоже не поленился - поднялся вверх, чтобы поговорить с бароном
без помех. Он не хотел - каковы бы ни были эти новости - чтобы они дошли до
посторонних ушей.
Барон тяжело и часто дышал - видимо, торопился.
- Сеньер мой граф! Сегодня прискакал человек, оставленный мною в
Лаоне... по вашему повелению. Все дороги из города перекрыты, ворота
заперты, и открываются по особому указу лишь для тех, кто едет по делам
короля. Поэтому мой человек не мог выбраться, но, наконец, ему повезло...
- Дальше. К делу, - прошептал Роберт.
- Это стараются скрыть... но в Лаоне уже знают.... Король тяжело
болен... у него черная оспа.
- Давно?
- Кажется, уже больше двух недель. Говорят... говорят, будто он
умирает...
Роберт, прижав руку к груди, низко опустил голову...
...чтобы барон не смог увидеть радости в его взгляде. Наконец-то!
Услышаны мои молитвы. Он умирает, не может быть, чтоб он не умер... может,
он уже сейчас мертв... и не будет больше страха возмездия... но будет -
корона.
- Да смилуется Господь над его душой, - сказал он. Потом добавил: -
Ступайте вперед, мой друг. Я сейчас присоединюсь к вам.
Да, оставалось еще одно незначительное дельце. Эти шпионы, поломанные
игрушки, брошенные орудия, оставшиеся без хозяина... один из которых еще
осмелился его оскорбить.
Спустившись на несколько ступеней, Роберт посмотрел на комедиантов.
Перевел взгляд на Крокодавла на лавке.
- Сатану, говоришь, представлял? - звучно произнес он. - И, несомненно,
приспешник его, как все актеры - семя и слуги дьявола. Повелеваю - сжечь их
на костре, как прислужников Сатаны. А чтобы они кощунственными речами не
смущали слух честных жителей моего города - перед тем урезать им языки!
Они приходили и уходили - те из вассалов короля Нейстрии, кто еще
сохранил верность своему умирающему сюзерену, среди последних - Генрих
Суассонский и его младший брат. Приходили. не вступая в спальню,
переговаривались с королем через огненную преграду и тут же покидали дворец.
Некоторым Феликс передавал какие-то свитки за королевской печатью. Они могли
приходить днем, могли ночью - как только прибудут. Так распорядился король.
Ему время суток было безразлично, он все равно не мог спать. А если б даже и
мог, смена дня и ночи не имела теперь для Эда никакого значения. Кровавые
оспины, покрывающие кожу, перекинулись в последние дни и на глаза и выжгли
их. Он ослеп.
Но он продолжал жить, хотя по всем меркам должен был уже умереть, и
временами это давало Авелю надежду на выздоровление, за что он горячо
молился. Однако выздоровление и рядом не стояло с этой растянувшейся
агонией. Прежняя сила и несокрушимое здоровье стали для Эда проклятием,
преграждая ему путь к спасительному небытию. Болезнь слишком медленно
пожирала его тело, уже отвергшее сон и пищу - то, что нужно живым. Ослепший,
терзаемый чудовищными болями и лихорадкой, с ног до головы в язвах, перейдя
все мыслимые границы человеческих мучений, он еще сохранял сознание,
неподвижно лежа в своем дворце, при жизни ставшем для него гробницей.
Дворец, темный, запустелый, холодный, и в самом деле напоминал огромную
гробницу. И некому было оценить последнюю злобную издевку судьбы -
величайший воин Нейстрии умирал не на поле боя, как ему пристало, не с мечом
в руке, но от болезни, как последний из своих крестьян. Некому, кроме разве
что самого Эда.
И только осознав, что более никто не придет к нему - верные ушли,
неверные сбежали - и сделать в этой жизни он уже ничего не сумеет, Эд
призвал к себе духовника, благо тот никогда не отходил далеко.
Холодной, нескончаемой зимней ночью приор Горнульф от святого Медарда
принял от короля Эда его предсмертную исповедь и дал ему последнее
елеосвящение. Затем начался бред. И более король в себя уже не приходил.
Он шел в тумане по мокрому песку, в котором глубоко увязали его сапоги.
Идти было тяжело, туман забивал легкие. За его молочной завесой совсем рядом
плескалась вода. Он знал, что это река Лигер, на берегу которой король данов
Сигурд накануне нанес поражение разношерстному ополчению канцлера Гугона, и
надо идти, собирать уцелевших, вести их против данов, форсировать реку,
брать Самур... а он так устал!
Снова плеснула вода, на сей раз громче и совсем рядом. Из тумана выехал
всадник на гнедом коне - юноша, даже подросток в одежде ополченца. Эд сразу
узнал его. Это был Озрик, ученик каноника Фортуната.
- Мы поедем вместе, - произнес Озрик, прежде чем Эд успел что-то
сказать, и протянул ему руку. - Садись ко мне.
"Что-то во всем этом не так. Ведь было же по-другому..." - скользнуло
по задворкам сознания, но эта мысль была какой-то чужой, зыбкой и вдобавок
совсем ненужной, а смуглая худая рука Озрика - подлинной, верной и надежной.
Эд ухватился за протянутую руку и с неожиданной для самого себя
легкостью поднялся в седло. Озрик тронул поводья. Конь вошел в воду, и они
въехали в застилающий реку туман.
- "Сила моя иссякла, как черепок; язык мой прильпнул к гортани моей, и
Ты свел меня к персти смертной."
Приор Горнульф вел заупокойную службу. В гулкой тишине собора звучали
слова, тысячи лет назад написанные человеком, чья юность прошла среди
пастухов, и который стал потом прославленным воином, отверженным изгоем и
могучим правителем, узнал великие победы и жесточайшую скорбь.
- "Ибо псы окружили меня, скопища злых обступило меня, пронзили руки и
ноги мои."
Скопища не было. Почти никого не было. И огромные собор казался пустым.
Не такими должны быть похороны короля. Служить должно было, по крайней мере,
епископу. Но за последний месяц Авель, почти не отходивший от больного, ни
разу не видел Габунда, и понятия не имел, в своей ли епархии старик и жив ли
он вообще... Молчал орган. Даже свечи, заметил Авель, можно было счесть по
пальцам. Обидно это было и унизительно. Нет, не такими должны быть похороны
Эда. Но не такой должна быть и его смерть...
"Можно было бы перечесть все кости мои, а они смотрят и делают из меня
зрелище".
Гроб был наглухо закрыт. Накануне вечером Авель собственноручно обмыл
тело короля, одел и уложил в гроб. Повинуясь какому-то неясному порыву,
перед тем, как закрыть крышку, он положил мертвому на грудь его меч.
Королевский меч Аквилант, не приносивший счастья всем своим владельцам.
Людовик Благочестивый, первый носивший его, потерпел поражение в войне со
своими сыновьями. Он сломался в руках Черного Гвидо. Одвин-бретонец - не
владелец, но хранитель его - погиб жестоко и бессмысленно. И даже заново
перекованные по велению Эда, меч не принес тому удачи.
Авель не думал об этом. Просто, хотя смерть Эда была мирной, Авель не
мог представить себе, что Эд уйдет в мир иной без меча. И был уверен, что
поступил правильно.
Когда он закончил приготовления к похоронам, то понял, что не сможет
вести службу в той одежде, которая на нем. Она был вся покрыта кровью и
гноем. Ее следовало сжечь и переодеться в чистое. Несмотря на снедающую его
усталость, Авель решил вернуться на ночь в монастырь. Сам не зная как, на
негнущихся ногах добрел он до обители. Если бы по пути на него кто-нибудь
напал, у него не достало бы сил обороняться. Правда, грабитель, напавший на
него, совершил бы истинно последнюю глупость в своей жизни. Однако у рясы
Авеля сейчас был такой вид, что даже если не брать во внимание
распространяемую ею заразу, никто не нее не польстился.
Он крикнул привратнику, чтоб отошел подальше, предупредил, что пока
подходить к нему нельзя и чтобы в баню принесли новую рясу. Тот, кто
исполнил приказание, не потрудился запалить огня в печи, и Авелю пришлось
делать это самому. Затем стащил с себя источающие заразу тряпки и проследил,
чтобы они прогорели полностью. Тело его было ненамногим чище рясы, и, чтобы
болезнь, бессильная перед ним самим, не перешла на других, нужно было как
следует обмыться. Но набрать в котел воды, взгромоздить его на печь и
подогреть - это уже Авель сделать был не в состоянии. На его счастье, одна
из каменных купален была заполнена водой. Правда, она уже покрылась ледяной
коркой. Но Авелю было все рано. Он, разбивая лед, влез в воду, взял с
каменного края скребок и старательно смыл с себя присохший гной.
Рассиживаться в такой холодной воде было невозможно, и он, трясясь в ознобе
и стуча зубами, обмывшись, тут же выбрался из купальни и схватил лежащую у
печи чистую рясу. Из-за того, что руки дрожали, ему не сразу удалось ее
натянуть. Когда же, наконец, он оделся и согрелся у догоравшей печи, его тут
же с неодолимой силой потянуло в сон. Ведь просто чудом было, что за
последние дни он не надорвался. Заботы об умирающем - а затем о мертвом
короле - поглощали все его время, ничего не оставляя для еды и сна. Поэтому
теперь его просто валило с ног. В голове все плыло... мысли путались... а
как же им не запутаться из-за того, что он так недавно увидел и пережил... а
если прибавить сюда еще предсмертную исповедь Эда... исповедь, которая
навсегда останется для всех тайной... но, Боже, как же хочется спать!
Шатаясь, он выбрался из купальни. У входа его поджидал юный Винифрид. Приор
оперся на его плечо и так побрел по направлению к жилым кельям.
- Распорядиться... чтоб вода... заразная... не мыться... - шептал он по
пути.
Мальчик кивал и целеустремленно волок его дальше. У лестницы Авель едва
не свалился - и свалился бы, если б не подоспел Фарисей, который, несмотря
на поздний час, узнал как-то о возвращении приора. То, как мальчик и калека
сумели взгромоздить засыпающего на ходу Авеля по лестнице, было поистине
чудом Господним. Последнее, что помнил Авель более-менее отчетливо - Фарисей
отослал Винифрида, сказав, что он сам присмотрит за отцом приором. Дальше
все было смутно. Навалились кошмары. Ужасы всего минувшего месяца мешались с
ужасами, рожденными последними признаниями Эда и собственными догадками.
Авель метался между сном и явью, не понимая, где он и что с ним. Кажется, он
пару раз вскрикнул: "Роберт! Убил Роберт!", потом бормотал еще что-то, но
этого он уже не помнил. Затем нещадная усталость сделала доброе дело - Авель
провалился в глубокий сон, где не было места никаким видениям. Когда на
рассвете он открыл глаза, Фарисей все еще сидел в ногах постели,
привалившись к стене и надвинув на лицо капюшон своей хламиды. Авель решил
было, что он задремал, но стоило ему пошевелиться, как Фарисей поднял
голову, и при бледном утреннем свете Авель почему-то догадался, что тот не
спал вообще. Самого же Авеля несколько часов сна и покоя подкрепили
настолько, что он чувствовал себя полностью в состоянии исполнить то, что от
него требовал долг.
- Я должен поспешить на погребение - сказал он, поднимаясь на ноги.
- Верно, поспеши, - тихо согласился Фарисей. Капюшон он откинул, и
взгляд его, обращенный на Авеля, был каким-то странным. В жизни он не
припоминал у Фарисея такого взгляда, а уж он ли не знал брата-школяра.
Словно он смотрит прямо на тебя - и не видит. Чем-то... чем-то этот взгляд
напомнил Авелю Эда в его последние годы... При мысли об Эде приор ощутил
явственный укор совести. Ему следовало бы провести эту ночь в молитвах над
гробом короля, а не дрыхнуть в собственной келье. Но если бы он не выспался,
он бы, вероятно, не смог бы сослужить королю последнюю службу...
И вот - служба исполнена. Тело усопшего препоручается гробнице, а
душа - Богу.
"Ибо Он не презрел скорби страждущего, не скрыл от него лица Своего, но
услышал его, когда тот обращался к Нему".
Четверо воинов подняли тяжелый гроб с возвышения и понесли его к
усыпальнице - в самый дальний придел собора. Эд не удостоился даже отдельной
гробницы - он сам высказал незадолго до смерти такое пожелание, понимая, что
медлить с похоронами будет нельзя. Соборный служка уже отодвинул плиту,
прикрывавшую лестницу, которая вела в крипту. Гроб снесли вниз, в склеп и
установили его на широкой гранитной плите, одной из немногих пустующих, в
затхлой темноте крипты. Затем живые вышли, плиту с тяжким грохотом
задвинули, и короля франков Эда, первого и последнего этого имени, навсегда
не стало на этой земле.
Авель осенил крипту крестным знамением. Опустил руку. И вздрогнул. Пока
Эд был болен, а затем мертв, но не погребен, все помыслы Авеля без остатка
принадлежали ему. А как же иначе? Ведь он был королевским духовником. Но
теперь, когда Эда больше не было, он мог подумать и о себе. И потому именно,
что он был королевским духовником, Авелю стало страшно. Слишком многое было
ему теперь известно... о короле... о его происхождении... о его предсмертной
воле... и о Роберте. Особенно о Роберте. А он скоро придет... непременно
придет... яко скимен, рыкающ в ловитвах... Что ждет тогда королевского
духовника?
Он шел по пустынной площади под пронизывающим ледяным ветром, но не
ветер леденил его кости. Давно прошли те времена, когда он по-юношески
безрассудно относился к смерти и, не сознавая опасности, рисковал жизнью
из-за пустяков. Но и тогда он вовсе не жаждал мученического венца. И теперь
тоже. Он уже знал муки. И он видел муки. И не хотел их. К тому же, если
болезнь есть наказание Господне, то пытки и казни придумал человек.
- "Избавь от меча душу мою и от псов одинокую мою", - невольно
прошептал он строку из псалма, который читал на похоронах и который никак не
выходил у него из памяти.
Роберт убил королеву, которой он не раз был обязан жизнью. Что он
сделает с былым собратом по школе, которому он ничем не обязан? Скрыться? Но
что будет с обителью, волей Провидения отданной под его руку? С маленьким
Винифридом, его подопечным и духовным сыном?
Обуреваемый сомнениями, он подошел к вратам монастыря и с удивлением
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг